Но хочет ли этого Паулюс, согласится ли он выслушать, поверит ли? Можно ли вернуться в прошлое, в эти далекие дни, утопленные в трясине забвения?
Какое-то время они молча ели блюда, предназначавшиеся для банкетного стола,— по-видимому, хозяйка «Затишья» решила показать своему бывшему учителю, чем потчуют отборных гостей. В другой раз Кристйна смаковала бы каждый кусочек, но сейчас не чувствовала вкуса, равнодушно жевала, даже глотала с трудом. Снова подняли бокалы, смочили губы. Нет, нет, Кристина не может больше молчать...
— Помнишь, Паулюс, тот мартовский вечер, когда ты меня ждал на улице, у подъезда института?
— Помню ли я? — он только усмехнулся, но с такой болью, с такой болью.
— Когда ты ушел, мне стало просто невмоготу, я не знала, куда деваться.
— Ты торопилась забрать девочку из садика.
— Да, торопилась, но едва сделала несколько шагов, как бросилась назад, искала тебя в толпе. Поехала на вокзал, побежала к автовокзалу. Всюду тебя искала.
Во взгляде Паулюса Кристина уловила недоверие.
— Зря я тебе рассказываю.
Паулюс не поддержал разговор, словно предпочитал не вспоминать ту встречу. А может, вообще не
хотел возвращаться в прошлое? Кристина почувствовала себя неловко, приуныла, затуманившимся взором окинула кусты на крутом обрыве, уставилась на рябину, облепленную алыми гроздьями. Долго глядела так, не отрывая глаз, и эти сочные гроздья вызвали в памяти те далекие осени, когда Паулюс потчевал ее прихваченной заморозками рябиной, ел сам, они морщились от горчащей кислинки, а влажные губы их улыбались. «Хорошее рябиновое вино?» — спрашивал Паулюс. «Отменное рябиновое вино»,— отвечала Кристина. Ты помнишь, Паулюс? — поднимает глаза Кристина, но во рту оскомина от давней рябиновой кислинки, и не осмеливается заговорить. Лицо у Паулюса оцепеневшее, со страдальческими морщинками на лбу, с обострившимися скулами. Его прохладные, какие-то мглистые глаза, казалось, говорят — он на полпути между тем, что было, и тем, что есть; он боится перешагнуть грань, за которой начинаются неподвластные воле воспоминания.
— Я очень извиняюсь,— кельнер двумя пальцами придвинул Паулюсу счет.
На столе благоухал кофе.
— Нам пора?
— Так точно,— кельнер выпрямился как солдат, и банкнот исчез в его ладони.
— Хотела бы как-нибудь посидеть здесь спокойно,— Кристина сказала это даже чуть мечтательно.
— Это нетрудно,— ответил Паулюс.
— Увы, не для меня.
Молча допили кофе.
— Надо чаще вспоминать Вангай. Надолго приехала?
Кристина растерялась. Она просто не узнавала голоса Паулюса, его теплого открытого взгляда.
Когда они шли мимо столов, на которых теперь красовались хорошо подрумяненные, лоснящиеся жиром поросята с зелеными пучками петрушки в рыльцах, с Паулюсом, не спуская взгляда с Кристины, заговорила пышная хозяйка «Затишья»:
— Как провели время, учитель?
Паулюс задел стул. Высокий дубовый стул громыхнул, по всему залу пронесся гул.
— Не забывайте нас, учитель.
Плечистый здоровяк распахнул дверь, вежливо
пожелал счастливого пути. И бдительный пес не вскочил, не загремел цепью — радушно провожал их, глядя волчьими глазами, пока они удалялись по тропе, мощенной дубовыми чурками. Кристина обернулась, посмотрела на замок под сенью вековых дубов и криво усмехнулась:
— Какой дурак сказал, что мы не черпаем из прошлого.
Паулюс не обернулся, изредка останавливаясь, он спускался по лестнице. Кристина догнала его, кончиками пальцев коснулась его локтя, словно желая опереться, и почувствовала, как обмякла рука Паулюса.
Когда автомобиль уже медленно катил по дорожке через лес, Паулюс сказал:
— Ты мне так и не ответила — надолго к нам?
Кристина сжала губы, чтобы не сорвались слова,
о которых потом пожалеешь. Лучше помолчит, ведь истинная же правда — она не знает, что ждет ее завтра или послезавтра. Зачем она приехала в Вангай? Зачем?
— Не только «Затишье» — в округе много любопытного, стоит посмотреть. На отсутствие инициативы мы никогда не жаловались, всё стремились быть первыми. Даже тогда... в наше время.
Ах ты господи, как он сказал... какая сладость в этих словах.
— В наше время? — переспросила Кристина, вслушиваясь в звучание этих слов. Ждала, не повторит ли Паулюс их еще раз.
— Помнишь тогдашних руководителей Вангая? Особенно того, которого все величали Головой?
— Помню смутно.
— О, это был боевой мужик. Будем рубить сплеча — любил приговаривать. Ну и махал направо и налево. И все ради лучезарных идеалов. Пройдет год- другой, все изменится неузнаваемо! — кричал с трибуны. И впрямь, через год-другой мы не узнали город — не только новые дома, но и новые названия улиц. Не узнали каменную синагогу. Не узнали площадь Свободы — ее не только перекрестили, поставили на ней цементный постамент, водрузили на него медведя да покрасили в белый цвет. «Знаешь, где белые медведи живут?» — спрашивал Голова при случае. А когда упразднили Вангайский район, заметался Голова, стал ездить к вышестоящим, жалобы строчил, и ничего. Лет десять
колхозом поруководил, правда, но и там с кулаками... В Шанхае особняк отгрохал, рядышком — теплица. Цветы теперь выращивает, возит на базар. Смирный дяденька, детям и внукам помогает материально.
— Почему ты рассказываешь мне эту историю?
— Это история бывших.
— Бывших?
— Иногда на лавочке в скверике можно увидеть трех или четырех стариков. Это экс-головы. О чем они толкуют, не знаю, но каждый наверняка начинает так: «Когда я был...»
— И товарищ Думсене с ними сидит?
— Не замечал. Но она бы украсила эту теплую компанию.
— Ты безжалостен, Паулюс.
— Конечно, приходит время, и все мы становимся бывшими. Только не на одну лавочку садимся.
— А вдруг рядом с тобой присядет твой бывший ученик?
— Когда-то я прикинул, что преподавал чуть ли не трем тысячам ребятишек. Из них вышло пять докторов наук, тринадцать кандидатов, два художника, семь журналистов. А сколько инженеров, рабочих, педагогов! А вот этой весной получил письмо: «Учитель, я вспомнил вас. Мне дали семь лет. Стыдно вам писать...» Съездил к нему, потолковали. Раз уж вспомнил меня...
Дорожка бежала через пустое вспаханное поле, приближалась лента асфальта, обсаженная вековыми тополями. Паулюс притормозил, а на перекрестке вдруг выросла оранжевая машина ГАИ с мигалкой, и на проселок одна за другой стали сворачивать «Волги». Кристина глядела на несущуюся мимо кавалькаду, видела веселые, раскрасневшиеся от речей лица, пышные женские прически, казалось, еще поблескивающие капельками лака.
В последней «Волге» — в шестой или седьмой — Кристина заметила Виргинию. Она сидела сзади, у окна, придерживала откинутой рукой волосы и смеялась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Какое-то время они молча ели блюда, предназначавшиеся для банкетного стола,— по-видимому, хозяйка «Затишья» решила показать своему бывшему учителю, чем потчуют отборных гостей. В другой раз Кристйна смаковала бы каждый кусочек, но сейчас не чувствовала вкуса, равнодушно жевала, даже глотала с трудом. Снова подняли бокалы, смочили губы. Нет, нет, Кристина не может больше молчать...
— Помнишь, Паулюс, тот мартовский вечер, когда ты меня ждал на улице, у подъезда института?
— Помню ли я? — он только усмехнулся, но с такой болью, с такой болью.
— Когда ты ушел, мне стало просто невмоготу, я не знала, куда деваться.
— Ты торопилась забрать девочку из садика.
— Да, торопилась, но едва сделала несколько шагов, как бросилась назад, искала тебя в толпе. Поехала на вокзал, побежала к автовокзалу. Всюду тебя искала.
Во взгляде Паулюса Кристина уловила недоверие.
— Зря я тебе рассказываю.
Паулюс не поддержал разговор, словно предпочитал не вспоминать ту встречу. А может, вообще не
хотел возвращаться в прошлое? Кристина почувствовала себя неловко, приуныла, затуманившимся взором окинула кусты на крутом обрыве, уставилась на рябину, облепленную алыми гроздьями. Долго глядела так, не отрывая глаз, и эти сочные гроздья вызвали в памяти те далекие осени, когда Паулюс потчевал ее прихваченной заморозками рябиной, ел сам, они морщились от горчащей кислинки, а влажные губы их улыбались. «Хорошее рябиновое вино?» — спрашивал Паулюс. «Отменное рябиновое вино»,— отвечала Кристина. Ты помнишь, Паулюс? — поднимает глаза Кристина, но во рту оскомина от давней рябиновой кислинки, и не осмеливается заговорить. Лицо у Паулюса оцепеневшее, со страдальческими морщинками на лбу, с обострившимися скулами. Его прохладные, какие-то мглистые глаза, казалось, говорят — он на полпути между тем, что было, и тем, что есть; он боится перешагнуть грань, за которой начинаются неподвластные воле воспоминания.
— Я очень извиняюсь,— кельнер двумя пальцами придвинул Паулюсу счет.
На столе благоухал кофе.
— Нам пора?
— Так точно,— кельнер выпрямился как солдат, и банкнот исчез в его ладони.
— Хотела бы как-нибудь посидеть здесь спокойно,— Кристина сказала это даже чуть мечтательно.
— Это нетрудно,— ответил Паулюс.
— Увы, не для меня.
Молча допили кофе.
— Надо чаще вспоминать Вангай. Надолго приехала?
Кристина растерялась. Она просто не узнавала голоса Паулюса, его теплого открытого взгляда.
Когда они шли мимо столов, на которых теперь красовались хорошо подрумяненные, лоснящиеся жиром поросята с зелеными пучками петрушки в рыльцах, с Паулюсом, не спуская взгляда с Кристины, заговорила пышная хозяйка «Затишья»:
— Как провели время, учитель?
Паулюс задел стул. Высокий дубовый стул громыхнул, по всему залу пронесся гул.
— Не забывайте нас, учитель.
Плечистый здоровяк распахнул дверь, вежливо
пожелал счастливого пути. И бдительный пес не вскочил, не загремел цепью — радушно провожал их, глядя волчьими глазами, пока они удалялись по тропе, мощенной дубовыми чурками. Кристина обернулась, посмотрела на замок под сенью вековых дубов и криво усмехнулась:
— Какой дурак сказал, что мы не черпаем из прошлого.
Паулюс не обернулся, изредка останавливаясь, он спускался по лестнице. Кристина догнала его, кончиками пальцев коснулась его локтя, словно желая опереться, и почувствовала, как обмякла рука Паулюса.
Когда автомобиль уже медленно катил по дорожке через лес, Паулюс сказал:
— Ты мне так и не ответила — надолго к нам?
Кристина сжала губы, чтобы не сорвались слова,
о которых потом пожалеешь. Лучше помолчит, ведь истинная же правда — она не знает, что ждет ее завтра или послезавтра. Зачем она приехала в Вангай? Зачем?
— Не только «Затишье» — в округе много любопытного, стоит посмотреть. На отсутствие инициативы мы никогда не жаловались, всё стремились быть первыми. Даже тогда... в наше время.
Ах ты господи, как он сказал... какая сладость в этих словах.
— В наше время? — переспросила Кристина, вслушиваясь в звучание этих слов. Ждала, не повторит ли Паулюс их еще раз.
— Помнишь тогдашних руководителей Вангая? Особенно того, которого все величали Головой?
— Помню смутно.
— О, это был боевой мужик. Будем рубить сплеча — любил приговаривать. Ну и махал направо и налево. И все ради лучезарных идеалов. Пройдет год- другой, все изменится неузнаваемо! — кричал с трибуны. И впрямь, через год-другой мы не узнали город — не только новые дома, но и новые названия улиц. Не узнали каменную синагогу. Не узнали площадь Свободы — ее не только перекрестили, поставили на ней цементный постамент, водрузили на него медведя да покрасили в белый цвет. «Знаешь, где белые медведи живут?» — спрашивал Голова при случае. А когда упразднили Вангайский район, заметался Голова, стал ездить к вышестоящим, жалобы строчил, и ничего. Лет десять
колхозом поруководил, правда, но и там с кулаками... В Шанхае особняк отгрохал, рядышком — теплица. Цветы теперь выращивает, возит на базар. Смирный дяденька, детям и внукам помогает материально.
— Почему ты рассказываешь мне эту историю?
— Это история бывших.
— Бывших?
— Иногда на лавочке в скверике можно увидеть трех или четырех стариков. Это экс-головы. О чем они толкуют, не знаю, но каждый наверняка начинает так: «Когда я был...»
— И товарищ Думсене с ними сидит?
— Не замечал. Но она бы украсила эту теплую компанию.
— Ты безжалостен, Паулюс.
— Конечно, приходит время, и все мы становимся бывшими. Только не на одну лавочку садимся.
— А вдруг рядом с тобой присядет твой бывший ученик?
— Когда-то я прикинул, что преподавал чуть ли не трем тысячам ребятишек. Из них вышло пять докторов наук, тринадцать кандидатов, два художника, семь журналистов. А сколько инженеров, рабочих, педагогов! А вот этой весной получил письмо: «Учитель, я вспомнил вас. Мне дали семь лет. Стыдно вам писать...» Съездил к нему, потолковали. Раз уж вспомнил меня...
Дорожка бежала через пустое вспаханное поле, приближалась лента асфальта, обсаженная вековыми тополями. Паулюс притормозил, а на перекрестке вдруг выросла оранжевая машина ГАИ с мигалкой, и на проселок одна за другой стали сворачивать «Волги». Кристина глядела на несущуюся мимо кавалькаду, видела веселые, раскрасневшиеся от речей лица, пышные женские прически, казалось, еще поблескивающие капельками лака.
В последней «Волге» — в шестой или седьмой — Кристина заметила Виргинию. Она сидела сзади, у окна, придерживала откинутой рукой волосы и смеялась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67