Пустишь?
— Там видно будет.
— Нет, ты скажи. Пустишь? У нее мальчик есть, Юра. Вроде нашего Сашки. Она мне про него каждое утро рассказывает. Когда ему было четыре года, он сломал будильник и зарыл в корзину с игрушками. Тетя Тома пришла и не может понять — что это тикает. А Юра испугался и сказал: «Это у меня сердце тикает». Вот хитрец, правда? А когда Юре было три года, он очень любил снег кушать. И тетя Тома боялась, что он ангиной заболеет. Она ему не велела снег кушать. А Юра посмотрел на нее так серьезно-серьезно и говорит: «Мама, снегу много!..»
— Вон уж зовут тебя,— сказала Ольга.— Заждались... На улице было душно, как бывает перед грозой. Но
небо было чисто, и все говорило о том, что если гроза и придет, то не раньше ночи.
Остывающий жар стоял в безветрии неподвижно и густел вдали, там, где садилось солнце, образуя пыльное марево тревожного оранжевого цвета. На солнечном диске, как на экране, постепенно заслоняя его, уже громоздились горы дальних облаков.
Во дворе агитпункта играл духовой оркестр. Все окна были открыты настежь. Народ уже собрался. Далеко по улице, перекрывая духовиков, разливался голос Нади, продавщицы из хлебного.
Надя приехала с севера, из Воркуты. От старшего брата к меньшому. Чудно звучит среди певучей украинской речи ее северный окающий говорок.
У стены, среди выряженных девчат,— у одной даже цветок в волосах — сидела Люба Рябинина, жена начальника вентиляции.
— Ну вот, я пришла,— она поднялась Ольге навстречу.— Раз я вам обещала...
И ее круглое надменное личико со вздернутым носиком слегка покраснело.
С репетиции они возвращались вместе.
— У тебя дело пойдет,— сказала Ольга.— Видишь, я не ошиблась. Учуяла в тебе артистку. Небось опыт есть? В пьесах уже играла?..
— Что вы Какая я артистка.— Люба помолчала.— Валерка мой, он действительно... Вы бы послушали, как он Есенина наизусть читает... «Да, мне нравилась девушка в белом, а теперь я люблю в голубом...»
Был очень темный вечер. Духота не прошла, напротив, с наступлением темноты как будто еще сгустилась.
— Гроза будет,— сказала Ольга. Она подумала о Тамаре,— вернулась она домой или еще нет.
— Я боюсь грозы,— созналась Люба.— Больно они тут страшные. Как пойдет сверкать, всю ночь не заснешь. То ли дело в городе.
— Скучно тебе здесь?
— «Скучно»! — Люба зло засмеялась.— Если бы только скучно! Здесь невыносимо! Понимаете? Невыносимо!
В ее голосе было такое отчаяние, что Ольга даже огорчилась.
— Что тебе здесь не нравится? — спросила она.— Новый гидрорудник, поселок строится. А вокруг какая красота!..
— Да всё, всё! И рудник ваш. Из-за него мы в эту дыру заехали. И поселок. Я прямо вам удивляюсь, как вы здесь жить можете. Думаете, я дикая! Я пробовала как все жить. В гости к соседям ходила. Придешь, они тебе сразу радиолу заводят. Гостеприимство здешнее!.. В старину самовар ставили, а теперь радиолу, пластинки. Сидишь, слушаешь эти пластинки, грызешь семечки, а самой удавиться хочется!.. И красоту эту вашу я ненавижу! Насмотрелась я на нее, спасибо. Валерка мой на шахту, а я по холмам лазаю, цветы собираю. Огромные такие снопы! И песни пою. Прямо как дурочка какая-то! Офелия!.. Остановишься, поглядишь вокруг, на кряж, на перелески эти, и подумаешь: «Так и пройдет вся молодость». И заплачешь — так себя жалко станет.
— Ну, молодость твоя еще не скоро пройдет,— засмеялась Ольга.— Вышла за горняка — терпи.
— Вот вы смеетесь, а мне иной раз кажется: брошу все и уеду.
— Это и со мной бывает,— сказала Ольга.
— С вами? — В голосе слышалось удивление.
— Однако я еще не сбежала. И ты не сбежишь. Если любишь своего Валерку.
— А ну его,— сказала Люба.— Надоел он мне вместе со своей шахтой.
Дома было тихо, темно. Маринка, привыкшая ложиться рано, уже спала. Тамары не было. За окном, в темноте, уже играли зарницы и слышался дальний рокот грома. Ольга поужинала в одиночестве, на кухне. Почитала книгу, прислушиваясь,— не раздадутся ли за окном шаги. Гром рухнул поблизости, и в квартире стало темно: на подстанции выключили свет. «Ну где ее носит?» — подумала она о Тамаре.
— Даже свет погас. Наверно, где-то перегорело.
— Это подстанция. Они выключают, когда гроза...
— Тогда тоже была гроза... Помнишь? В «Буденновском».
— Помню.
— Была война. Нас послали от школы в колхоз. На уборочную. Помнишь, ты забыл взять из дома ложку, и мы ели моей, по очереди.
— Я все помню.
— А потом был дождь и гроза. Мы возвращались с поля. Все побежали дальше, а мы спрятались... Что это было?
— Какой-то сарай.
— Да, сарай. Он был весь дырявый. Дождь лупил по нему изо всей силы, крыша протекала. Но мы нашли сухое место в углу. Там было сено... Сколько нам было тогда?
— Лет пятнадцать.
— Неужели пятнадцать? Совсем дети... Но была война, и мы рано повзрослели...
— Ты здорово перепугалась тогда... Почти как сейчас.
— Стах!..
— Что Стах? Я всегда слишком церемонился с тобой. И тогда. И теперь... Но тогда ты была девочка. Теперь ты женщина, а все боишься. Чего ты боишься?..
— Лучше бы это случилось тогда. В пятнадцать лет. Все же было бы проще.
— Чего ты боишься?..
— Не знаю. Всего. Вины перед мужем боюсь. Этого чувства виноватости, которое надо в себе носить... Я ему никогда не изменяла. Никогда.
— Добродетельная жена. Похвально...
— Да, добродетельная. Чего ты смеешься?..
На него напал смех. Давно он не смеялся так. Его просто валило от смеха. Было что-то надрывное в этом смехе среди ночи, в темной комнате, озаряемой вспышками молний. Он видел, что ей не по себе, но не мог совладать с собой. Такой смех у женщин кончается слезами. Но он, слава богу, не женщина. Ему просто смешно. Ей бы тоже стоило посмеяться. Или ей отказал юмор? Жаль. Это все, что нам осталось теперь.
Добродетельная жена! Она сидит в его комнате в этот поздний ночной час. Сидит на его кровати, разувшись и поджав под себя босые ноги, обтянув юбкой колени. Охраняет свою добродетель. Свое право смотреть мужу в глаза и говорить: «Я никогда не изменяла...»
Нет, ты изменила ему давно. Когда поняла, что любишь меня. Потому что верность хранят в сердце.
— Перестань смеяться,— говорит она строго.— Нехорошо смеяться, когда такая гроза...
— Бог услышит? — спрашивает он, все еще смеясь, и садится рядом. Обнимает ее за плечи.— И покарает нас, да?
Сквозь тонкое кружево блузки он чувствует, как теплы ее плечи, как покорны его рукам. Тогда, в «Буденновском», они были по-детски острые, теперь ее плечи круглы, а грудь утратила девственную упругость, стала мягкой и тяжелой. Грудь женщины, вскормившей ребенка. Для него это было все равно. Он жалел о своей опытности, о том, что невольно сравнивал ее с другими женщинами, которых знал. Ее растрепанные, пахнущие духами волосы щекотали ему лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Там видно будет.
— Нет, ты скажи. Пустишь? У нее мальчик есть, Юра. Вроде нашего Сашки. Она мне про него каждое утро рассказывает. Когда ему было четыре года, он сломал будильник и зарыл в корзину с игрушками. Тетя Тома пришла и не может понять — что это тикает. А Юра испугался и сказал: «Это у меня сердце тикает». Вот хитрец, правда? А когда Юре было три года, он очень любил снег кушать. И тетя Тома боялась, что он ангиной заболеет. Она ему не велела снег кушать. А Юра посмотрел на нее так серьезно-серьезно и говорит: «Мама, снегу много!..»
— Вон уж зовут тебя,— сказала Ольга.— Заждались... На улице было душно, как бывает перед грозой. Но
небо было чисто, и все говорило о том, что если гроза и придет, то не раньше ночи.
Остывающий жар стоял в безветрии неподвижно и густел вдали, там, где садилось солнце, образуя пыльное марево тревожного оранжевого цвета. На солнечном диске, как на экране, постепенно заслоняя его, уже громоздились горы дальних облаков.
Во дворе агитпункта играл духовой оркестр. Все окна были открыты настежь. Народ уже собрался. Далеко по улице, перекрывая духовиков, разливался голос Нади, продавщицы из хлебного.
Надя приехала с севера, из Воркуты. От старшего брата к меньшому. Чудно звучит среди певучей украинской речи ее северный окающий говорок.
У стены, среди выряженных девчат,— у одной даже цветок в волосах — сидела Люба Рябинина, жена начальника вентиляции.
— Ну вот, я пришла,— она поднялась Ольге навстречу.— Раз я вам обещала...
И ее круглое надменное личико со вздернутым носиком слегка покраснело.
С репетиции они возвращались вместе.
— У тебя дело пойдет,— сказала Ольга.— Видишь, я не ошиблась. Учуяла в тебе артистку. Небось опыт есть? В пьесах уже играла?..
— Что вы Какая я артистка.— Люба помолчала.— Валерка мой, он действительно... Вы бы послушали, как он Есенина наизусть читает... «Да, мне нравилась девушка в белом, а теперь я люблю в голубом...»
Был очень темный вечер. Духота не прошла, напротив, с наступлением темноты как будто еще сгустилась.
— Гроза будет,— сказала Ольга. Она подумала о Тамаре,— вернулась она домой или еще нет.
— Я боюсь грозы,— созналась Люба.— Больно они тут страшные. Как пойдет сверкать, всю ночь не заснешь. То ли дело в городе.
— Скучно тебе здесь?
— «Скучно»! — Люба зло засмеялась.— Если бы только скучно! Здесь невыносимо! Понимаете? Невыносимо!
В ее голосе было такое отчаяние, что Ольга даже огорчилась.
— Что тебе здесь не нравится? — спросила она.— Новый гидрорудник, поселок строится. А вокруг какая красота!..
— Да всё, всё! И рудник ваш. Из-за него мы в эту дыру заехали. И поселок. Я прямо вам удивляюсь, как вы здесь жить можете. Думаете, я дикая! Я пробовала как все жить. В гости к соседям ходила. Придешь, они тебе сразу радиолу заводят. Гостеприимство здешнее!.. В старину самовар ставили, а теперь радиолу, пластинки. Сидишь, слушаешь эти пластинки, грызешь семечки, а самой удавиться хочется!.. И красоту эту вашу я ненавижу! Насмотрелась я на нее, спасибо. Валерка мой на шахту, а я по холмам лазаю, цветы собираю. Огромные такие снопы! И песни пою. Прямо как дурочка какая-то! Офелия!.. Остановишься, поглядишь вокруг, на кряж, на перелески эти, и подумаешь: «Так и пройдет вся молодость». И заплачешь — так себя жалко станет.
— Ну, молодость твоя еще не скоро пройдет,— засмеялась Ольга.— Вышла за горняка — терпи.
— Вот вы смеетесь, а мне иной раз кажется: брошу все и уеду.
— Это и со мной бывает,— сказала Ольга.
— С вами? — В голосе слышалось удивление.
— Однако я еще не сбежала. И ты не сбежишь. Если любишь своего Валерку.
— А ну его,— сказала Люба.— Надоел он мне вместе со своей шахтой.
Дома было тихо, темно. Маринка, привыкшая ложиться рано, уже спала. Тамары не было. За окном, в темноте, уже играли зарницы и слышался дальний рокот грома. Ольга поужинала в одиночестве, на кухне. Почитала книгу, прислушиваясь,— не раздадутся ли за окном шаги. Гром рухнул поблизости, и в квартире стало темно: на подстанции выключили свет. «Ну где ее носит?» — подумала она о Тамаре.
— Даже свет погас. Наверно, где-то перегорело.
— Это подстанция. Они выключают, когда гроза...
— Тогда тоже была гроза... Помнишь? В «Буденновском».
— Помню.
— Была война. Нас послали от школы в колхоз. На уборочную. Помнишь, ты забыл взять из дома ложку, и мы ели моей, по очереди.
— Я все помню.
— А потом был дождь и гроза. Мы возвращались с поля. Все побежали дальше, а мы спрятались... Что это было?
— Какой-то сарай.
— Да, сарай. Он был весь дырявый. Дождь лупил по нему изо всей силы, крыша протекала. Но мы нашли сухое место в углу. Там было сено... Сколько нам было тогда?
— Лет пятнадцать.
— Неужели пятнадцать? Совсем дети... Но была война, и мы рано повзрослели...
— Ты здорово перепугалась тогда... Почти как сейчас.
— Стах!..
— Что Стах? Я всегда слишком церемонился с тобой. И тогда. И теперь... Но тогда ты была девочка. Теперь ты женщина, а все боишься. Чего ты боишься?..
— Лучше бы это случилось тогда. В пятнадцать лет. Все же было бы проще.
— Чего ты боишься?..
— Не знаю. Всего. Вины перед мужем боюсь. Этого чувства виноватости, которое надо в себе носить... Я ему никогда не изменяла. Никогда.
— Добродетельная жена. Похвально...
— Да, добродетельная. Чего ты смеешься?..
На него напал смех. Давно он не смеялся так. Его просто валило от смеха. Было что-то надрывное в этом смехе среди ночи, в темной комнате, озаряемой вспышками молний. Он видел, что ей не по себе, но не мог совладать с собой. Такой смех у женщин кончается слезами. Но он, слава богу, не женщина. Ему просто смешно. Ей бы тоже стоило посмеяться. Или ей отказал юмор? Жаль. Это все, что нам осталось теперь.
Добродетельная жена! Она сидит в его комнате в этот поздний ночной час. Сидит на его кровати, разувшись и поджав под себя босые ноги, обтянув юбкой колени. Охраняет свою добродетель. Свое право смотреть мужу в глаза и говорить: «Я никогда не изменяла...»
Нет, ты изменила ему давно. Когда поняла, что любишь меня. Потому что верность хранят в сердце.
— Перестань смеяться,— говорит она строго.— Нехорошо смеяться, когда такая гроза...
— Бог услышит? — спрашивает он, все еще смеясь, и садится рядом. Обнимает ее за плечи.— И покарает нас, да?
Сквозь тонкое кружево блузки он чувствует, как теплы ее плечи, как покорны его рукам. Тогда, в «Буденновском», они были по-детски острые, теперь ее плечи круглы, а грудь утратила девственную упругость, стала мягкой и тяжелой. Грудь женщины, вскормившей ребенка. Для него это было все равно. Он жалел о своей опытности, о том, что невольно сравнивал ее с другими женщинами, которых знал. Ее растрепанные, пахнущие духами волосы щекотали ему лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46