Глаза его были красны, а губы утратили твердость. В них .появилось что-то беспомощное, как у детей после сна.— Я слышал все, о чем вы говорили,— сказал он.— Могу повторить.— Он ощутил внезапную бодрость. Сколько он спал? Пять минут? Или час?
— Я пойду,— сказала Майка.— Мне пора.
Она любила быть неожиданной. Быть женщиной с «настроениями». Настроения у нее менялись так же быстро, как погода в Донбассе.
Она посмотрела на Стаха, и он поднялся. Вышел вслед за ней из комнаты. И вскоре в передней хлопнула дверь.
Сергей снял трубку.
— Дайте дежурного по шахте,— сказал он.— Дежурный? Дозвонитесь до западных печей, узнайте, что там. Потом позвоните мне...
Он походил по комнате, спрятав руки в карманы брюк. Остановился у окна. Темень. Мигающие на ветру огни Три улицы. Дальше мрак, чернота. Степь. Где восток? Где запад? Существуют ли они?
Безусловно. Они существуют на земле и под землей. Восток — это розовеющий поутру край неба, блеск стекла и металла, ветер, отчетливые конусы старых терриконов вдали да белые домики шахтерских поселков, как рафинад рассыпанные среди донецкой степи.
Это — восток на земле.
И есть восток под землей. Там не восходит солнце, но там беспрерывно идет работа, тугая струя воды бьет в угольный пласт, отбивая и обрушивая его. Прожектор на гидромониторе освещает струю воды, тускло, как зеркало в темной комнате, отсвечивает угольная стена, все глубже становятся вмятины и выбоины в ее черном чреве.
Там не восходит солнце. Но труд — это день. Поэтому в шахте вечный день.
На востоке спокойно. Там идет проходка, идут очистные работы. Полторы нормы в сутки — таковы показатели. Восток выручает рудник. Вытягивает план. Поэтому всех представителей водят на восток.
Поляков тоже поведут на восток.
Но есть еще и запад. Не тот, за трубой обогатительной фабрики, верхний запад, куда вечером, погружаясь в пыльное марево, скатывается солнце.
Бородина волновал другой запад, подземный. Он плыл, рушился. Мощный угольный пласт высыпался, образовывал «купола». Просто чудо, что до сих пор обошлось без жертв. Но на чудо нельзя надеяться. И нельзя, чтобы жизнь человека держалась чудом.
Очень долго не звонил дежурный. Наконец раздался телефонный звонок. В притихшей квартире он прозвучал требовательно и тревожно.
— Порядок, Сергей Дмитриевич,— сказал бодрый голос — Работают нормально. Происшествий никаких.
— Спасибо,— сказал Бородин. Он сказал это от всей души. Его «спасибо» относилось не только к дежурному, но и к тем ребятам, что работали сейчас на западе «нормально, без происшествий».
— Наладится,— сказал Павлик. Он был оптимистом. Впрочем, жизнь еще ни разу не пыталась помешать ему в этом. Недавно он купил машину — голубую «Волгу» — и теперь гонял на ней, выжимая на спидометре до ста сорока километров в час.— Уверен, наладится,— сказал он.— Надо просто быстрей продвигаться. Нечего тянуть.
— Лучше медленно двигаться пешком, чем быстро в автомобильном катафалке,— сказал Саша. Это была фраза из какого-то кинофильма. Она ему нравилась.
Саша был скептик.
Бородин походил по комнате, стоя выпил остывший чай.
— Павлик прав,— сказал он.— Надо наращивать темпы. Вам надо всем сесть и составить график скоростной проходки.
— Хватит,— сказала Ольга.— Вы прямо как молодогвардейцы.
— При чем тут молодогвардейцы? — спросил Павлик.
— При том, что они собирались на подпольные сходки под видом вечеринок. А вы тоже. Приходите, чтобы съесть кусок пирога и посмотреть телевизор, а сами устраиваете производственное совещание. Надоело.
Саша заспешил домой. Правда, Лариса никогда не ругала его, когда он засиживался у Бородиных. Но пора и честь знать. Павлик поднялся последним.
— Неврастеники,— сказал он, потягиваясь до хруста.
— Ты это о ком?
— Да все вы. И в частности Величкин. И что, его мало тогда придавило?..
— Злой ты,— сказала Ольга.
— Я-то? — он засмеялся.— Злой. Только злым ты меня еще не видала. Я когда злой бываю, семерых убиваю...
Ложась спать, Бородин перенес телефон, как всегда, из коридора в спальню и поставил на. полу, возле кровати. Так, чтобы до трубки можно было дотянуться.
— Знаешь, Стах видел ее,— сказала Ольга.— Зря. Теперь он мучается и мучает Майку.
— Что он рассказывал?
— Ничего. Только сказал, что видел. Неужели он все еще любит ее?
— Бедняга. Но я его скоро вылечу. У нас начинается скоростная проходка, и всем будет не до любви.
— А нам с тобой?
— Боюсь, что и нам.
— Грустно,— сказала Ольга. Ей и правда стало грустно. И она не знала, Стах, Майка или она сама тому виной.— Хотелось бы мне на нее посмотреть,— сказала Ольга.— Какая она стала...
Сергей уже спал. Он засыпал мгновенно и крепко, как засыпают люди, которым для сна отведено мало времени.
Но как бы крепко ни спал он, где-то в глубине его сознания постоянно жила тревога, ожидание телефонного пронзительного звонка, без которого обходилась редкая ночь.
Они шли по главной улице поселка. Было темно. Только окна светились. Небо тоже было темное — ни луны, ни звезд. В западной его стороне темнота дергалась беглым отсветом дальнего огня,— где-то за гидрошахтой шла электросварка.
На углу они остановились. Здесь она жила. Сейчас в ее окне было темно. Она жила одна. Когда он возвращался поздно, то всегда смотрел на ее окно. Если свет горел, значит, она ждала его. И свет горел всегда. Даже в тот раз, когда была авария и он пришел в три часа.
Она даже дверь не заперла, боясь, что уснет и не услышит, как он постучит. И она уснула. Наверно, потому, что сильно устала за день.
Она спала на спине, закинув руку под голову, как спят в поле в жаркую пору жатвы.
Тогда он впервые подумал: «Зачем я морочу ее? Разве это ей надо? Ей нужен муж. Человек, который придет обязательно, даже если в окне не будет света и дверь будет заперта».
Мая ни разу не спросила, что будет дальше. Казалось, она жила, как и он, тем, что есть, и не заглядывала вперед. Она только не любила, когда он оглядывался назад. Она боялась прошлого.
И теперь она стояла рядом с ним и держала его за руку. И чувствовала, что рука его холодна, а мысли далеко.
— Зайдешь ко мне?
— Если хочешь.
— Да, я хочу.
Она сказала это с отчаянной решимостью. И он послушно поднялся за ней на второй этаж.
У нее была маленькая квартира — одна комната и кухня. Кухней она почти не пользовалась,— обедала в столовой. Зато в комнате было уютно, крашеный пол блестел, а на окне висела белоснежная занавеска.
В первое время он стеснялся этой чистоты. После своей комнаты в доме приезжих, где он жил уже полгода, уступая право получать квартиры тем, кто имел семью, после окон, завешенных газетой, окурков на блюдце и кривой тумбочки, на которой стояло радио — его единственная «одушевленная» собственность,— после всего этого здесь, среди занавесок и салфеток, белизны и блеска, он чувствовал себя неуверенно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46