— но Юстасу теперь было все равно.
— Нина, нам надо поговорить,— произнес Юстас.— Выйди на минутку.
Девочка сильно покраснела, привычным движением перекинула толстую золотистую косу с одного плеча на другое.
— Никуда я не пойду,— ответила, разворачиваясь к окну.
Юстас шагнул к ней, твердо сжал локоть и вывел из палаты.
— Чего ты хочешь? — прошептала в коридоре Нина.— Зачем ты меня мучаешь?
Не говоря ни слова, Юстас втянул ее в пустой класс и плечами подпер дверь.
— Нам нужно поговорить,— повторил.— Сегодня ко мне приезжала мать.
— Знаю.— Нина повернулась спиной, подошла к большим счетам для первоклассников и принялась передвигать цветные костяшки.— Ну и что из этого?
— Ничего. Через неделю еду домой. Почему ты меня избегаешь? Осталось так мало времени...
— И хорошо, что уезжаешь,— она вдруг повернула подергивающееся от плача лицо.— Я не могу больше... так. Мне слишком тяжело. Просто невыносимо. Все на нас смотрят, оговаривают, замечают малейшее движение...
— Ну и что! — выкрикнул Юстас.— Ведь мы...— и осекся.
— Что — мы?! — привиделось, на него опять взглянула Незнакомка.— Мы еще дети. Вот кто мы!
Юстас прислонился к дверному косяку, скрестил руки на груди.
— Да,— глухо отозвался.— Да... Но я хочу, чтобы это осталось на всю жизнь.
— Он хочет,— с досадой протянула Нина.— Много ты хочешь... Так не бывает.
— Ты говоришь совсем как о н и,— печально заметил Юстас.
— И они правы. Пора поставить точку.
— Какую точку? — Эти произнесенные по-русски слова сковали ледяным холодом все суставы Юстаса.
— Да. Точку. Что нам дальше делать? Может, пожениться, а?
— Неужели и дальше не может быть так, как было? — с болью и надеждой спросил Юстас.
— Не знаю,— пожала плечами Нина.— Все меня страшно измучило. Я не думала, не предполагала...
Она и вправду выглядела уставшей, опечаленной, изменилось и ее лицо,— уже не трепетала на нем прежняя застенчивая улыбка.
— Убил бы, если бы знал, кто виноват во всем,— буркнул мальчик.
Нина неожиданно залилась слезами, уткнулась лбом в его грудь и принялась колотить кулачками:
— Ты виноват! Только ты...
Юстас обхватил ее за плечи, пытаясь успокоить, в первый раз ощутив, как она прижалась к нему, торопливо и неловко поцеловал в подрагивающую шею, пролетел напряженно:
— Я?!.. Почему... Ведь я люблю...
Нина вдруг вырвалась из его объятий и, откинув голову, прокричала:
— Серьезность твоя несчастная во всем виновата! Как ты не понимаешь?! Нам еще рано любить!..
Юстас упрямо замотал головой.
— Оставь меня в покое. Пока не уедешь. Я хочу жить спокойно.
Все еще ощущая в своих ладонях тепло ее плеч, Юстас собрал волю, чтобы рассмеяться подобно герою какого-нибудь кинофильма:
— Прекрасно. Я обещаю тебе спокойную жизнь. Пока мы оба не выйдем на свободу.
Нина, оторопев, смахнула слезы.
— На какую свободу? Ты все-таки сумасшедший...
Юстас приоткрыл дверь и кивком показал Нине,
что в коридоре пусто. Пытаясь обойти его, она нечаянно задела локоть.
— Прости,— пробормотала, уходя.
Произнесла, почти не размыкая губ, но словечко это,
словно дубина, огрело Юстаса по голове. Всколыхнулось гнетущее предчувствие, что просила прощения за все, что было, что это последняя их, прощальная встреча, без клятв, без звонких слов, а это единственное, что как бы между прочим брошено через плечо, потому... потому...
Потому, что по-другому уже не может быть.
Люблю солнце. Ах, какое открытие, Каткус! Нравится и дождь, только ненадолго. Иногда в шутку думаю, что похож на растение, которое солнце наполняет жизненной энергией. Гёте сводил с ума экзальтированных поклонниц, утверждая, что любое его состояние зависит от погоды. Может, он делал это нарочно, но в одном смысле был прав: человек — частица природы, и этого не следует отрицать или из кожи вон лезть, чтобы только переиначить ее мудрые законы. Гёте есть Гёте, а я стараюсь с птицами ложиться и с птицами вставать, день тогда пробегает быстро и легко. Хоть одна бессонная ночь придавливает меня, будто бетонная глыба. Иногда начинаю опасаться, не уводит ли меня такое существование от более глубоких тайн жизни, как сказал бы Каспарас. Но скоро отметаю подобные мысли в сторону, зная, что и без меня хватает знатоков темных уголков человеческой души. Может, это звучит и старомодно, однако мне лучше всего удается ориентироваться в мире, когда работаю, тогда мне помогает все, что связано с работой.
Звучит, не правда ли? А может, работа для тебя, Каткус, щит и укрытие от жестоких испытаний бытом? Что поделаешь, ведь невозможно объять все разнообразие жизни. Ты настоящий — на заводе. За его стенами уже не в состоянии понять, кто ты такой. Человек без личной жизни? Не лишено патетики и
довольно глупо, но ведь существует личная жизнь, а какова она — это зависит от твоего взгляда на такие понятия, как «брать» и «давать». Так что не щит, не бегство от самого себя, а единственно настоящее дело. Человеку предопределено всю жизнь трудиться. Это и есть смысл его существования. Иначе смысла этого не остается, и начинаются его поиски днем с огнем. Самое трудное, пожалуй, оценить трезво свои возможности, чтобы не нужно было ломать себе голову, оглядываясь на других — дескать, те живут красочней, их легче приметить под солнцем...
Порой принимаюсь фантазировать, что хорошо бы заниматься делом, не обращая внимания на происходящие в природе процессы, тогда бы работа не шла вразрез с сущностью человека, не угнетала, а сделалась привычной необходимостью — как дышать или есть. Ведь и архитекторы, дизайнеры все чаще «копируют» присущие природе формы; очевидно, и производственную деятельность можно строить в соответствии с порядком и законами, таящимися в природе. Однако какими?
Хватит фантазировать, Каткус, вон в залитом солнцем конце коридора сидит на подоконнике одна из твоих чертежниц, совсем еще девчушка, только-только после техникума, с таким же желторотым пареньком, и воркует, обнявшись. Завидев меня, пытается заслонить собою смущенного кавалера и дерзко таращит глаза. Настоящая курица, с досадой подумал, не пошевелись она, прошел бы как мимо пустого места. А теперь зубки показывает даже: дескать, что тут такого!
Прихожу в кабинет, звоню начальнику технологического бюро Аутукасу и прошу, чтобы потребовал объяснительную у той кобылки. Вскоре приносит, читаю, что это был двоюродный брат.
— Что будем делать? — спрашиваю.
Аутукас сердито мнет подбородок и презрительно хмыкает:
— А что тут поделаешь, начальник? Было бы ненормально, если бы такая налитая соком ягодка весь божий день пропадала без ласки. И значительно меньше сделала бы за смену. Не нужно завидовать, товарищ начальник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Нина, нам надо поговорить,— произнес Юстас.— Выйди на минутку.
Девочка сильно покраснела, привычным движением перекинула толстую золотистую косу с одного плеча на другое.
— Никуда я не пойду,— ответила, разворачиваясь к окну.
Юстас шагнул к ней, твердо сжал локоть и вывел из палаты.
— Чего ты хочешь? — прошептала в коридоре Нина.— Зачем ты меня мучаешь?
Не говоря ни слова, Юстас втянул ее в пустой класс и плечами подпер дверь.
— Нам нужно поговорить,— повторил.— Сегодня ко мне приезжала мать.
— Знаю.— Нина повернулась спиной, подошла к большим счетам для первоклассников и принялась передвигать цветные костяшки.— Ну и что из этого?
— Ничего. Через неделю еду домой. Почему ты меня избегаешь? Осталось так мало времени...
— И хорошо, что уезжаешь,— она вдруг повернула подергивающееся от плача лицо.— Я не могу больше... так. Мне слишком тяжело. Просто невыносимо. Все на нас смотрят, оговаривают, замечают малейшее движение...
— Ну и что! — выкрикнул Юстас.— Ведь мы...— и осекся.
— Что — мы?! — привиделось, на него опять взглянула Незнакомка.— Мы еще дети. Вот кто мы!
Юстас прислонился к дверному косяку, скрестил руки на груди.
— Да,— глухо отозвался.— Да... Но я хочу, чтобы это осталось на всю жизнь.
— Он хочет,— с досадой протянула Нина.— Много ты хочешь... Так не бывает.
— Ты говоришь совсем как о н и,— печально заметил Юстас.
— И они правы. Пора поставить точку.
— Какую точку? — Эти произнесенные по-русски слова сковали ледяным холодом все суставы Юстаса.
— Да. Точку. Что нам дальше делать? Может, пожениться, а?
— Неужели и дальше не может быть так, как было? — с болью и надеждой спросил Юстас.
— Не знаю,— пожала плечами Нина.— Все меня страшно измучило. Я не думала, не предполагала...
Она и вправду выглядела уставшей, опечаленной, изменилось и ее лицо,— уже не трепетала на нем прежняя застенчивая улыбка.
— Убил бы, если бы знал, кто виноват во всем,— буркнул мальчик.
Нина неожиданно залилась слезами, уткнулась лбом в его грудь и принялась колотить кулачками:
— Ты виноват! Только ты...
Юстас обхватил ее за плечи, пытаясь успокоить, в первый раз ощутив, как она прижалась к нему, торопливо и неловко поцеловал в подрагивающую шею, пролетел напряженно:
— Я?!.. Почему... Ведь я люблю...
Нина вдруг вырвалась из его объятий и, откинув голову, прокричала:
— Серьезность твоя несчастная во всем виновата! Как ты не понимаешь?! Нам еще рано любить!..
Юстас упрямо замотал головой.
— Оставь меня в покое. Пока не уедешь. Я хочу жить спокойно.
Все еще ощущая в своих ладонях тепло ее плеч, Юстас собрал волю, чтобы рассмеяться подобно герою какого-нибудь кинофильма:
— Прекрасно. Я обещаю тебе спокойную жизнь. Пока мы оба не выйдем на свободу.
Нина, оторопев, смахнула слезы.
— На какую свободу? Ты все-таки сумасшедший...
Юстас приоткрыл дверь и кивком показал Нине,
что в коридоре пусто. Пытаясь обойти его, она нечаянно задела локоть.
— Прости,— пробормотала, уходя.
Произнесла, почти не размыкая губ, но словечко это,
словно дубина, огрело Юстаса по голове. Всколыхнулось гнетущее предчувствие, что просила прощения за все, что было, что это последняя их, прощальная встреча, без клятв, без звонких слов, а это единственное, что как бы между прочим брошено через плечо, потому... потому...
Потому, что по-другому уже не может быть.
Люблю солнце. Ах, какое открытие, Каткус! Нравится и дождь, только ненадолго. Иногда в шутку думаю, что похож на растение, которое солнце наполняет жизненной энергией. Гёте сводил с ума экзальтированных поклонниц, утверждая, что любое его состояние зависит от погоды. Может, он делал это нарочно, но в одном смысле был прав: человек — частица природы, и этого не следует отрицать или из кожи вон лезть, чтобы только переиначить ее мудрые законы. Гёте есть Гёте, а я стараюсь с птицами ложиться и с птицами вставать, день тогда пробегает быстро и легко. Хоть одна бессонная ночь придавливает меня, будто бетонная глыба. Иногда начинаю опасаться, не уводит ли меня такое существование от более глубоких тайн жизни, как сказал бы Каспарас. Но скоро отметаю подобные мысли в сторону, зная, что и без меня хватает знатоков темных уголков человеческой души. Может, это звучит и старомодно, однако мне лучше всего удается ориентироваться в мире, когда работаю, тогда мне помогает все, что связано с работой.
Звучит, не правда ли? А может, работа для тебя, Каткус, щит и укрытие от жестоких испытаний бытом? Что поделаешь, ведь невозможно объять все разнообразие жизни. Ты настоящий — на заводе. За его стенами уже не в состоянии понять, кто ты такой. Человек без личной жизни? Не лишено патетики и
довольно глупо, но ведь существует личная жизнь, а какова она — это зависит от твоего взгляда на такие понятия, как «брать» и «давать». Так что не щит, не бегство от самого себя, а единственно настоящее дело. Человеку предопределено всю жизнь трудиться. Это и есть смысл его существования. Иначе смысла этого не остается, и начинаются его поиски днем с огнем. Самое трудное, пожалуй, оценить трезво свои возможности, чтобы не нужно было ломать себе голову, оглядываясь на других — дескать, те живут красочней, их легче приметить под солнцем...
Порой принимаюсь фантазировать, что хорошо бы заниматься делом, не обращая внимания на происходящие в природе процессы, тогда бы работа не шла вразрез с сущностью человека, не угнетала, а сделалась привычной необходимостью — как дышать или есть. Ведь и архитекторы, дизайнеры все чаще «копируют» присущие природе формы; очевидно, и производственную деятельность можно строить в соответствии с порядком и законами, таящимися в природе. Однако какими?
Хватит фантазировать, Каткус, вон в залитом солнцем конце коридора сидит на подоконнике одна из твоих чертежниц, совсем еще девчушка, только-только после техникума, с таким же желторотым пареньком, и воркует, обнявшись. Завидев меня, пытается заслонить собою смущенного кавалера и дерзко таращит глаза. Настоящая курица, с досадой подумал, не пошевелись она, прошел бы как мимо пустого места. А теперь зубки показывает даже: дескать, что тут такого!
Прихожу в кабинет, звоню начальнику технологического бюро Аутукасу и прошу, чтобы потребовал объяснительную у той кобылки. Вскоре приносит, читаю, что это был двоюродный брат.
— Что будем делать? — спрашиваю.
Аутукас сердито мнет подбородок и презрительно хмыкает:
— А что тут поделаешь, начальник? Было бы ненормально, если бы такая налитая соком ягодка весь божий день пропадала без ласки. И значительно меньше сделала бы за смену. Не нужно завидовать, товарищ начальник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54