— Добрый вечер, Нина.
Все еще улыбаясь, она грациозно поворачивает голову в его сторону, глаза слегка прищурены.
— Юстас? — произносит, почти не удивляясь.
— Да,— он по-детски кивает.— Ты здесь, в Вильнюсе?
— Да, я тут живу,— опять смеется Нина, словно выкинула забавный фокус.— Уже пять лет. Сын у меня.
— Поздравляю. Ты прекрасно говоришь по-литовски.
— У меня муж литовец.
— Вот как...— Спазм горькой обиды перехватывает ему горло.— И вправду удивительны эти жизненные повороты... А где ты работаешь?
— На комбинате бытового обслуживания, ремонтирую телевизоры.— В ее глазах вспыхивает защитная ирония.— Ничего героического, не так ли?
— Наоборот,— как можно оживленнее произносит Юстас.— Это нелегкая работа даже для мужчины. Хотелось бы поглядеть на твоего сына. Наверное, похож на тебя?
— Нет. Он точная копия своего отца.
— А-а,— несколько разочарованно откликается Юстас.— Чаще так и бывает. Может, когда и приведется увидеть на прогулке. В Вильнюсе люди часто встречаются.
— Да,— подтверждает Нина,— раз в пять лет.
Громко заливается звонок, возвещая конец перерыва. Юстас торопливо пожимает ей руку:
— Счастливо, Нина. Рад был тебя видеть.
— Для меня это тоже была приятная неожиданность.
Юстас бросается к бару, а собеседница Нины, которая все это время стояла отвернувшись деликатно к окну, глазами спрашивает, кто это.
— Герой моего детского романа,— неохотно поясняет Нина.
Странно немного, на ходу думает Юстас, она даже не поинтересовалась, женат ли я, где и кем работаю, как вообще живу. Правда, расспрашивал я сам, да и времени было в обрез... Но эта мысль его слегка ранит, даже самому странно, что встреча с Ниной возвращает опять в прошлое, в далекое-далекое детство, где он когда-то уже был отвергнут с таким же равнодушием,— ему еще трудно сориентироваться сразу, Юстас озабоченным взглядом высматривает Дайну, которой собирался сказать свое решение; после разговора с Ниной он бы держался свободно и естественно, однако, увы, ни возле бара, ни в фойе Дайны не видно. Юстас поспешно направляется в зал, издалека замечает пустые кресла, разволновавшись, мчится в гардероб, там ни живой души, опять возвращается в зал, где уже гаснет свет, и, заняв свое место, принимается ждать. Может, Дайна пошла позвонить домой, узнать, как там дети, и немного опоздает, это вполне логично, успокаивает себя Юстас. Однако действие перевалило за половину, а кресло Дайны по-прежнему пустует. И это пустующее место, эта зияющая пустота начинает представляться Юстасу
символом его одиночества, приводит в отчаяние. Не выдержав, Юстас поднимается и, согнувшись, провожаемый недовольным шепотком, пробирается через весь ряд к выходу.
В вестибюле никого, только две гардеробщицы с любопытством наблюдают, как Юстас возле телефона-автомата лихорадочно роется в карманах в поисках мелких монет.
— Слушаю,— раздается тусклый Дайнин голос.
— Это я, Юстас,— выпаливает как из пушки,— прости, я поступил по-свински...
— Я не желаю с вами разговаривать,— отвечает Дайна, но трубку не кладет.
— Ты должна понять, я все тебе объясню, когда увидимся. А теперь только два слова! Мне нужно тебе сказать что-то очень важное.
— Меня это не интересует. Свои важные дела решайте, пожалуйста, самостоятельно.
— Это касается нас обоих!
— Не стоит об этом.
— Дайна! — торопливо выкрикивает Юстас.— Я был последним трусом и ничтожеством. Ты слышишь? А теперь я прошу тебя — разводись. И ничего не бойся. Я повторяю: хочу, чтобы ты развелась, чтобы ты была свободна. Поняла?
Юстас не замечает, как громко разносится его голос в пустом вестибюле, как зачарованно поглядывают на него оцепеневшие гардеробщицы — им, чего доброго, еще не доводилось видеть подобного спектакля,— с пылающими от волнения щеками он ждет ответа, но Дайна молчит.
— Ты слышишь меня? — спрашивает Юстас.
— Слышу.
— Так скажи хотя бы слово...
— Не сегодня,— едва слып1но произносит Дайна и умолкает.
В трубке раздаются короткие гудки, как будто кто-то монотонно передает с помощью радиоволн одно и то же слово.
Я удивлен и вместе с тем рад, что с лица Вацловаса Нарушиса сошло выражение одиночества и затравленности, уступив место серьезности и покою. Облачив
шись в новый темно-синий костюм, он и впрямь стал другим, движения раскованные, уверенные. Сразу понимаешь, перед тобой человек, знающий себе цену.
И все-таки, завидев меня, попытался шмыгнуть в сторону. На этот раз я решительно нагнал его и ухватил за рукав пиджака.
— Послушай, Вацловас,— сердито упрекнул я,— чего ты бегаешь от меня как черт от ладана?
Встреча наша произошла в административном корпусе. Я как раз выходил из кабинета главного инженера, а Вацловас — из отдела кадров.
— Сам не знаю,— он вымученно улыбнулся узкими губами,— всякий раз, когда вижу тебя, ощущаю странную потребность объясниться. А это для меня чертовски неприятно.
— Вот уж никогда бы не подумал...— пробормотал я, не на шутку растерявшись.— Лучше скажи мне просто и ясно: тебя утвердили заместителем начальника участка?
— Нет,— равнодушно буркнул Вацловас и поплелся в конец коридора, где отведено место для курения.
— Ничего не понимаю. Ведь тебе же предлагали, уговаривали...
— Я отказался.— Лицо Вацловаса по-прежнему спокойно и задумчиво.
Чувствую, как во мне закипают злость и досада.
— Коммунисты по кустам не прячутся. А в вашей конторе партийных не так уж много.
— Вот потому-то и не хочу разочаровывать людей, Юстас. И сам, прости, не хочу вываляться в дерьме. Ну какой из меня начальник, ты приглядись внимательнее! Эдмундас, тот — прирожденный руководитель, хотя и деспот изрядный. А меня больше тянет в науку.
— Справился бы,— заверил я теперь уже с долей сомнения,— начальниками не рождаются, время крикунов миновало, по нынешним временам нужны мужики умные, такие, как ты, Вацловас.
— Я теоретик, Юстас,— раздраженным тоном возразил Вацловас,— и, очевидно, скоро перейду в научно-исследовательский институт.
Я выругался, обложил его как следует и отвернулся.
— Топайте, топайте... Все уходите... Бросайте меня одного, пусть, дескать, старается, собственным задом вытаскивает гвозди...
— Не сердись, Юстас. Всяк хорош на своем месте.
Странный организм — завод, никогда до конца не поймешь, не привыкнешь к нему, подумал я. Одни здесь опускаются, мельчают, другие, наоборот, находят себя, проверяют собственные силы, третьи просто постигают, что такое серьезный напряженный труд, обретают опыт. И в дальнейшем им уже не страшны никакие невзгоды.
— И когда собираешься сматывать удочки? А я столько за тебя воевал, старался...
— Успею,— Вацловас делает вид, что не слышит моих последних слов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54