-- Не беда! Славное солнышко, -- ответил ее муж. -- Не
греет, а все же приятно.
-- Я думала, его будет видно, -- продолжала она,
обернувшись к морю.
-- И не надейся, -- сказал мужчина. -- Солнце мешает.
Они, наверно, говорили об острове Кайбот, его южная
оконечность должна была быть видна между землечерпалкой и
набережной внешнего порта.
Свет стал мягче. В этот зыбкий час что-то предвещало
вечер. У воскресенья уже появилось прошлое. Виллы и серый
парапет казались свежими воспоминаниями. Лица одно за другим
теряли свой праздный вид, приобретали почти нежное выражение.
Молодая беременная женщина опиралась на руку белобрысого
парня с грубым лицом.
-- Вот-вот, погляди, -- говорила она.
-- Чего там?
-- Вот они, вот, чайки.
Он пожал плечами -- никаких чаек не было. Небо почти
совсем очистилось, слегка розовея на горизонте.
-- Я слышала их. Вот же. Они кричат.
-- Просто скрипнуло что-то, -- отвечал он.
Вспыхнул газовый рожок. Мне показалось, что прошел
фонарщик. Дети подстерегают его приход -- это сигнал к
возвращению домой. Но то был последний отблеск солнца. Небо еще
оставалось светлым, но землю окутал сумрак. Толпа редела, стал
отчетливо слышен рокот моря. Молодая женщина, опершись обеими
руками о парапет, подняла к небу синее лицо, перечеркнутое
черным -- губной помадой. На мгновение я подумал: уж не полюблю
ли я людей. Но в конце концов, это ведь их воскресенье, не мое.
Первым из всех огней загорелся маяк на острове Кайбот;
остановившийся рядом со мной мальчуган восторженно прошептал:
"Ой! маяк!"
И сердце мое наполнилось великим предчувствием
приключения.
Сворачиваю налево и по Парусной улице возвращаюсь на
Маленькую Прадо. Железные щиты на витринах опущены. Улица
Турнебрид освещена, но безлюдна, она утратила свою недолгую
утреннюю славу: в этот час она ничем не отличается от соседних
улиц. Поднялся довольно сильный ветер. Я слышу, как громыхает
жестяная шляпа архиепископа.
Я один, большинство бувильцев разошлись по домам, они
читают вечернюю газету, слушая радио. Окончившееся воскресенье
оставило у них привкус пепла, их мысли уже обращены к
понедельнику. Но для меня не существует ни понедельников, ни
воскресений -- просто дни, которые толкутся в беспорядке, а
потом вдруг вспышки, вроде нынешней.
Ничто не изменилось, и, однако, все существует в каком-то
другом качестве. Не могу это описать: это как Тошнота, только с
обратным знаком, словом, у меня начинается приключение, и когда
я спрашиваю себя, с чего я это взял, я понимаю, в чем дело: Я
ЧУВСТВУЮ СЕБЯ СОБОЙ И ЧУВСТВУЮ, ЧТО Я ЗДЕСЬ; ЭТО Я прорезаю
темноту, и я счастлив, точно герой романа.
Что-то должно случиться: что-то ждет меня на улице
Бас-де-Вьей; вон там, на углу этой тихой улицы, и начнется моя
жизнь. И я иду вперед с ощущением неотвратимости. На углу улицы
виднеется что-то похожее на белую тумбу. Издали она казалась
черной, а теперь с каждым шагом становится все белее и белее. В
этом темном теле, которое мало-помалу освещается, есть что-то
необыкновенное, когда оно станет совсем светлым, совсем белым,
я остановлюсь с ним рядом, и вот тут-то и начнется приключение.
Этот белый, выступающий из темноты маяк, уже так близко, что
мне почти страшно, -- я едва не повернул обратно. Но чары
разрушать нельзя. Я иду вперед, протягиваю руку, касаюсь тумбы.
Вот она, улица Бас-де-Вьей, и притаившаяся в тени громада
Святой Цецилии, окна которой освещены. Громыхает жестяная
шляпа. Не знаю, в самом ли деле мир вдруг уплотнился или это я
слил звуки и формы в нерасторжимом единстве и даже представить
себе не могу, что то, что меня окружает, может быть чем-то еще,
а не тем, что оно есть.
Я приостанавливаюсь, жду, слышу, как у меня колотится
сердце; я обшариваю взглядом безлюдную площадь. Я ничего не
вижу. Поднялся довольно сильный ветер. Я ошибся: улица
Бас-де-Вьей -- просто остановка на моем пути: ЭТО ждет меня в
глубине площади Дюкотон.
Я не спешу продолжать путь. Мне кажется, я достиг высшей
точки счастья. В Марселе, Шанхае, в Мекнесе чего я только не
делал, чтобы добиться такой полноты чувства. А сегодня, когда я
уже ничего не жду, когда я возвращаюсь домой после бесплодного
воскресенья, -- оно тут как тут.
Иду дальше. Ветер доносит до меня вопль сирены. Я совсем
один, но шагаю словно вступающее в город войско. В эту минуту
над морем звучит музыка с плывущих кораблей; во всех городах
Европы зажигаются огни; коммунисты и нацисты стреляют на улицах
Берлина; безработные слоняются по Нью-Йорку; женщины в жарко
натопленных комнатах красят ресницы за своими туалетными
столиками. А я -- я здесь, на этой безлюдной улице, и каждый
выстрел из окна в Нойкельне, каждая кровавая икота уносимых
раненых, каждое мелкое и точное движение женщин, накладывающих
косметику, отдается в каждом моем шаге, в каждом биении моего
сердца.
Дойдя до пассажа Жилле, я не знаю, что делать. Разве меня
не ждут в глубине пассажа? Но ведь и на площади Дюкотон в конце
улицы Турнебрид есть что-то, что нуждается во мне, чтобы
явиться на свет. Я в растерянности -- каждое движение обязывает
меня. Я не знаю, чего от меня ждут. Однако надо выбирать: я
жертвую пассажем Жилле, я так и не узнаю, что он для меня
приберег.
Площадь Дюкотон пуста. Неужели я ошибся? Мне кажется, я не
перенесу такого разочарования. Неужели со мной и в самом деле
ничего не случится? Я подхожу к светящейся витрине кафе
"Мабли". Я сбит с толку, я не знаю, стоит ли туда входить, я
заглядываю внутрь сквозь большие запотевшие стекла.
Зал переполнен. Воздух поголубел от дыма сигарет, от
испарений влажной одежды. Кассирша сидит за своей стойкой. Я ее
знаю, она рыжая, как я, и в животе у нее гнездится болезнь,
женщина медленно гниет под своими юбками с печальной улыбкой,
похожей на запах фиалки, который источают иногда разлагающиеся
тела. Меня пробирает озноб: это... это она ждала меня. Она все
время сидела здесь, воздвигнув над стойкой свой неподвижный
торс, она улыбалась. Из глубины этого кафе что-то возвращается
вспять к разрозненным мгновениям нынешнего воскресенья и
сливает их воедино, придавая им смысл: я пережил этот день для
того, чтобы под конец прийти сюда, прижаться лбом к этому
стеклу и смотреть на это тонкое лицо, расцветающее на фоне
гранатовой портьеры. Все замерло, моя жизнь замерла: это
громадное стекло, тяжелый, синий, как вода, воздух, это жирное,
белое растение в водной глубине и я сам -- мы образуем некое
единство, неподвижное и законченное, я счастлив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66