Не к
этому я стремился -- опять ничего нового, ничего твердого, все
мягкое, податливое, уже виденное! Засыпаю с открытыми глазами,
и вот уже мое лицо в зеркале растет, растет, это огромный
бледный, плавающий в солнечном свете ореол...
Просыпаюсь я оттого, что едва не потерял равновесия. Я
сижу верхом на стуле, все еще одурелый. Неужели другие тоже так
мучаются, изучая свое лицо? Мне кажется, я воспринимаю свое
лицо так же, как ощущаю свое тело, -- каким-то подспудным
органическим чувством. Ну, а другие как? Маркиз де Рольбон,
например? Неужели его тоже клонило в сон, когда он видел в
зеркалах то, о чем мадам Жанлис говорит: "Его опрятное
морщинистое личико, все изрытое оспинами, на котором было
написано выражение какого-то особенного плутовства, бросавшееся
в глаза, несмотря на все старания маркиза его скрыть. Он очень
заботился о своей прическе, -- добавляет мадам Жанлис. -- Я ни
разу не видела его без парика. Но щеки у него были сизые, едва
ли не с черным отливом, потому что у маркиза была густая
борола, а он желал бриться сам и делал это очень неумело. Он
имел обыкновение, по примеру Гримма, мазаться свинцовыми
белилами. Мсье Данжевиль говаривал, что эта смесь синего с
белым придает Рольбону сходство с рокфором".
Думаю, что маркиз был занятной личностью. Однако глазам
мадам Шарьер он все-таки представлялся совсем иным. Насколько я
понимаю, она считала его скорее бесцветным. Может, собственное
лицо понять невозможно. А может, это оттого, что я один? Люди,
общающиеся с другими людьми, привыкают видеть себя в зеркале
глазами своих друзей. У меня нет друзей -- может быть, поэтому
моя плоть так оголена? Ни дать ни взять -- ну да, ни дать ни
взять, природа без человека.
Нет охоты работать, все валится из рук -- подожду, пока
стемнеет.
Половина шестого
Дело плохо! дело просто дрянь: гадина. Тошнота, все-таки
настигла меня. На этот раз нечто новое -- это случилось в кафе.
До сих пор бувильские кафе были моим единственным прибежищем --
там всегда людно и много света; теперь не осталось и их; а если
меня прихватит в моем номере, я и вовсе не буду знать, куда
скрыться.
Я пришел, чтобы переспать с хозяйкой, но не успел открыть
дверь, как Мадлена, официантка, крикнула:
-- А хозяйки нет, она в город ушла, за покупками.
Я ощутил резкое, неприятное чувство внизу живота -- долгий
зуд разочарования. И в то же время почувствовал, как рубашка
трется о мои соски, и меня вдруг взяла в кольцо, подхватила
медленная разноцветная карусель; закружила мгла, закружили огни
в табачном дыму и в зеркале, а с ними поблескивающие в глубине
зала сиденья, и я не мог понять, откуда все это и почему. Я
застыл на пороге, потом что-то сместилось, по потолку
скользнула тень, меня подтолкнуло вперед. Все плыло, я был
оглушен этой сверкающей мглой, которая вливалась в меня сразу
со всех сторон. Подплыла Мадлена, чтобы помочь мне снять
пальто; она зачесала волосы назад и надела серьги -- я ее не
узнавал. Я уставился на ее громадные щеки, которым не было
конца и которые убегали к ушам. На щеках, во впадине под
выступом скул особняком розовели два пятна, и, казалось, они
изнывают от скуки на этой убогой плоти. А щеки все убегали и
убегали к ушам, а Мадлена улыбалась.
-- Что будете пить, мсье Антуан?
И вот тут меня охватила Тошнота, я рухнул на стул, я даже
не понимал, где я; вокруг меня медленно кружили все цвета
радуги, к горлу подступила рвота. С тех пор Тошнота меня не
отпускает, я в ее власти.
Я расплатился, Мадлена унесла блюдечко. Моя кружка плющит
на мраморной столешнице лужицу желтого пива, на которой вздулся
пузырь. Сиденье подо мной продавлено: чтобы с него не
свалиться, я плотно прижимаю к полу подошвы; холодно. Справа от
меня на столике, покрытом суконной салфеткой, идет карточная
игра. Войдя, я не разглядел игроков, я только почувствовал, что
частью на стульях, частью на столике в глубине шевелится
какая-то теплая масса, мельтешат несколько пар рук. Потом
Мадлена принесла им карты, сукно и в деревянной плошке жетоны.
Игроков не то трое, не то пятеро, не знаю, у меня не хватает
мужества на них посмотреть. Во мне лопнула какая-то пружина --
я могу двигать глазами, но не головой. Голова размякла, стала
какой-то резиновой, она словно бы еле-еле удерживается на моей
шее -- если я ее поверну, она свалится. И все же я слышу
одышливое дыхание и время от времени краем глаза вижу
багрово-красный в белых волосках промельк. Это рука.
Когда хозяйка ходит за покупками, за стойкой ее заменяет
кузен. Зовут его Адольф. Я начал его рассматривать, еще
усаживаясь на стул, и теперь продолжаю рассматривать, потому
что не могу повернуть головы. Он без пиджака, в рубашке и
фиолетовых подтяжках. Рукава Адольф засучил выше локтей.
Подтяжки почти не видны на голубой рубахе, они затерты голубым,
утонули в нем -- но это ложное самоуничижение, они не дают
забыть о себе, они раздражают меня своим ослиным упрямством,
кажется, будто они, вознамерившись стать фиолетовыми, застряли
на полпути, но от планов своих не отказались. Так и хочется им
сказать: "Ну, решайтесь же, СТАНЬТЕ, наконец, фиолетовыми, и
покончим с этим". Так нет же, они -- ни туда, ни сюда, они
запнулись в своем незавершенном усилии. Иногда голубизна
наплывает на них и полностью их накрывает -- несколько
мгновений я их не вижу. Но это лишь набежавшая волна, вскоре
голубизна местами вянет и появляются робкие островки
фиолетового цвета, они ширятся, сливаются и вновь образуют
подтяжки. Глаз у кузена Адольфа нет, под набухшими приподнятыми
веками едва виднеются белки. Адольф сонно улыбается; время от
времени он фыркает, повизгивает и вяло отмахивается, как пес,
которому что-то снится.
Его голубая ситцевая рубаха радостным пятном выделяется на
фоне шоколадной стены. Но от этого тоже тошнит. Или, вернее,
ЭТО И ЕСТЬ ТОШНОТА. Тошнота не во мне: я чувствую ее там, на
этой стене, на этих подтяжках, повсюду вокруг меня. Она
составляет одно целое с этим кафе, а я внутри. Справа теплая
масса зашумела, руки мельтешат сильнее. "Вот тебе козырь". --
"Какой еще козырь?" Длинный черный хребет склонился над
картами: "Ха-ха-ха!" -- "В чем дело? Это козырь, он с него
пошел". -- "Не знаю, не видел..." -- "Как это не видел, я пошел
с козыря". -- "Ладно, стало быть, козыри черви". Напевает:
"Козыри черви, козыри черви-червяки". Говорит: "Это что еще за
штуки, мсье? Это что еще за штуки? Беру!"
И снова молчание -- в глотке привкус сладковатого воздуха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
этому я стремился -- опять ничего нового, ничего твердого, все
мягкое, податливое, уже виденное! Засыпаю с открытыми глазами,
и вот уже мое лицо в зеркале растет, растет, это огромный
бледный, плавающий в солнечном свете ореол...
Просыпаюсь я оттого, что едва не потерял равновесия. Я
сижу верхом на стуле, все еще одурелый. Неужели другие тоже так
мучаются, изучая свое лицо? Мне кажется, я воспринимаю свое
лицо так же, как ощущаю свое тело, -- каким-то подспудным
органическим чувством. Ну, а другие как? Маркиз де Рольбон,
например? Неужели его тоже клонило в сон, когда он видел в
зеркалах то, о чем мадам Жанлис говорит: "Его опрятное
морщинистое личико, все изрытое оспинами, на котором было
написано выражение какого-то особенного плутовства, бросавшееся
в глаза, несмотря на все старания маркиза его скрыть. Он очень
заботился о своей прическе, -- добавляет мадам Жанлис. -- Я ни
разу не видела его без парика. Но щеки у него были сизые, едва
ли не с черным отливом, потому что у маркиза была густая
борола, а он желал бриться сам и делал это очень неумело. Он
имел обыкновение, по примеру Гримма, мазаться свинцовыми
белилами. Мсье Данжевиль говаривал, что эта смесь синего с
белым придает Рольбону сходство с рокфором".
Думаю, что маркиз был занятной личностью. Однако глазам
мадам Шарьер он все-таки представлялся совсем иным. Насколько я
понимаю, она считала его скорее бесцветным. Может, собственное
лицо понять невозможно. А может, это оттого, что я один? Люди,
общающиеся с другими людьми, привыкают видеть себя в зеркале
глазами своих друзей. У меня нет друзей -- может быть, поэтому
моя плоть так оголена? Ни дать ни взять -- ну да, ни дать ни
взять, природа без человека.
Нет охоты работать, все валится из рук -- подожду, пока
стемнеет.
Половина шестого
Дело плохо! дело просто дрянь: гадина. Тошнота, все-таки
настигла меня. На этот раз нечто новое -- это случилось в кафе.
До сих пор бувильские кафе были моим единственным прибежищем --
там всегда людно и много света; теперь не осталось и их; а если
меня прихватит в моем номере, я и вовсе не буду знать, куда
скрыться.
Я пришел, чтобы переспать с хозяйкой, но не успел открыть
дверь, как Мадлена, официантка, крикнула:
-- А хозяйки нет, она в город ушла, за покупками.
Я ощутил резкое, неприятное чувство внизу живота -- долгий
зуд разочарования. И в то же время почувствовал, как рубашка
трется о мои соски, и меня вдруг взяла в кольцо, подхватила
медленная разноцветная карусель; закружила мгла, закружили огни
в табачном дыму и в зеркале, а с ними поблескивающие в глубине
зала сиденья, и я не мог понять, откуда все это и почему. Я
застыл на пороге, потом что-то сместилось, по потолку
скользнула тень, меня подтолкнуло вперед. Все плыло, я был
оглушен этой сверкающей мглой, которая вливалась в меня сразу
со всех сторон. Подплыла Мадлена, чтобы помочь мне снять
пальто; она зачесала волосы назад и надела серьги -- я ее не
узнавал. Я уставился на ее громадные щеки, которым не было
конца и которые убегали к ушам. На щеках, во впадине под
выступом скул особняком розовели два пятна, и, казалось, они
изнывают от скуки на этой убогой плоти. А щеки все убегали и
убегали к ушам, а Мадлена улыбалась.
-- Что будете пить, мсье Антуан?
И вот тут меня охватила Тошнота, я рухнул на стул, я даже
не понимал, где я; вокруг меня медленно кружили все цвета
радуги, к горлу подступила рвота. С тех пор Тошнота меня не
отпускает, я в ее власти.
Я расплатился, Мадлена унесла блюдечко. Моя кружка плющит
на мраморной столешнице лужицу желтого пива, на которой вздулся
пузырь. Сиденье подо мной продавлено: чтобы с него не
свалиться, я плотно прижимаю к полу подошвы; холодно. Справа от
меня на столике, покрытом суконной салфеткой, идет карточная
игра. Войдя, я не разглядел игроков, я только почувствовал, что
частью на стульях, частью на столике в глубине шевелится
какая-то теплая масса, мельтешат несколько пар рук. Потом
Мадлена принесла им карты, сукно и в деревянной плошке жетоны.
Игроков не то трое, не то пятеро, не знаю, у меня не хватает
мужества на них посмотреть. Во мне лопнула какая-то пружина --
я могу двигать глазами, но не головой. Голова размякла, стала
какой-то резиновой, она словно бы еле-еле удерживается на моей
шее -- если я ее поверну, она свалится. И все же я слышу
одышливое дыхание и время от времени краем глаза вижу
багрово-красный в белых волосках промельк. Это рука.
Когда хозяйка ходит за покупками, за стойкой ее заменяет
кузен. Зовут его Адольф. Я начал его рассматривать, еще
усаживаясь на стул, и теперь продолжаю рассматривать, потому
что не могу повернуть головы. Он без пиджака, в рубашке и
фиолетовых подтяжках. Рукава Адольф засучил выше локтей.
Подтяжки почти не видны на голубой рубахе, они затерты голубым,
утонули в нем -- но это ложное самоуничижение, они не дают
забыть о себе, они раздражают меня своим ослиным упрямством,
кажется, будто они, вознамерившись стать фиолетовыми, застряли
на полпути, но от планов своих не отказались. Так и хочется им
сказать: "Ну, решайтесь же, СТАНЬТЕ, наконец, фиолетовыми, и
покончим с этим". Так нет же, они -- ни туда, ни сюда, они
запнулись в своем незавершенном усилии. Иногда голубизна
наплывает на них и полностью их накрывает -- несколько
мгновений я их не вижу. Но это лишь набежавшая волна, вскоре
голубизна местами вянет и появляются робкие островки
фиолетового цвета, они ширятся, сливаются и вновь образуют
подтяжки. Глаз у кузена Адольфа нет, под набухшими приподнятыми
веками едва виднеются белки. Адольф сонно улыбается; время от
времени он фыркает, повизгивает и вяло отмахивается, как пес,
которому что-то снится.
Его голубая ситцевая рубаха радостным пятном выделяется на
фоне шоколадной стены. Но от этого тоже тошнит. Или, вернее,
ЭТО И ЕСТЬ ТОШНОТА. Тошнота не во мне: я чувствую ее там, на
этой стене, на этих подтяжках, повсюду вокруг меня. Она
составляет одно целое с этим кафе, а я внутри. Справа теплая
масса зашумела, руки мельтешат сильнее. "Вот тебе козырь". --
"Какой еще козырь?" Длинный черный хребет склонился над
картами: "Ха-ха-ха!" -- "В чем дело? Это козырь, он с него
пошел". -- "Не знаю, не видел..." -- "Как это не видел, я пошел
с козыря". -- "Ладно, стало быть, козыри черви". Напевает:
"Козыри черви, козыри черви-червяки". Говорит: "Это что еще за
штуки, мсье? Это что еще за штуки? Беру!"
И снова молчание -- в глотке привкус сладковатого воздуха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66