Его нет среди этих стен, его нет
нигде. Оно исчезает, его вытесняет сутулая фигура с
окровавленной головой, она удаляется медленными шагами, и на
каждом шагу кажется -- сейчас она остановится, и она не
останавливается никогда. Есть сознание этой фигуры, медленно
бредущей по темной улице. Она идет, но не удаляется. Темная
улица не имеет конца, она теряется в небытии. Ее нет среди этих
стен, ее нет нигде. Есть сознание сдавленного голоса, который
произносит: "Самоучка бродит по городу".
Нет, не по этому городу, не среди этих безжизненных стен!
Самоучка бродит по свирепому городу, который его не забыл. Есть
люди, которые о нем думают, например корсиканец или толстая
дама. А может, и все остальные жители города. Он еще не
затерян, он еще не может потерять свое "я", истерзанное,
окровавленное "я", которое они не пожелали добить. У него болят
губы, болит нос: "Мне больно", -- думает он. Он бродит, ему
надо бродить. Если он остановится хоть на минуту, вокруг него
внезапно вырастут стены библиотеки, и он окажется взаперти, и
рядом очутится корсиканец, и сцена повторится снова во всех
подробностях, и дама крикнет с издевкой: "Таким негодяям место
на каторге". Он бродит, он не хочет возвращаться домой: дома
его поджидает корсиканец, и толстуха, и двое юнцов. "Отрицать
бесполезно, я видел". И сцена повторится снова. "Господи, --
думает он, -- и зачем я это сделал, хоть бы я этого не сделал,
хоть бы все было неправдой!"
Взволнованное лицо вновь и вновь проходит перед сознанием:
"А вдруг он покончит с собой". Но нет, эта кроткая,
затравленная душа не может думать о смерти.
Есть сознание, сознающее самое себя. Оно видит себя
насквозь, спокойное и опустелое среди этих стен, оно
освобождено от человека, обитавшего в нем, оно чудовищно,
потому что оно никто. Голос говорит: "Багаж сдан. Поезд отходит
через два часа". Стены домов тянутся справа и слева. Есть
сознание дорожного покрытия, скобяной лавки, амбразур казармы,
и голос говорит: "В последний раз".
Осознается Анни, толстая Анни, старая Анни в номере отеля,
осознается страдание, страдание осознает себя среди бесконечных
стен, которые уходят и никогда не вернутся. "Будет этому
конец?" -- голос среди домов поет джазовую мелодию "Some of
these days", будет этому когда-нибудь конец? и мелодия тихонько
возвращается и, подкравшись сзади, незаметно вновь обретает
голос, и голос поет и не может умолкнуть, и тело бредет, и есть
сознание всего этого, и сознание -- увы! -- сознает, что
сознает. Но того, кто страдал бы, кто заламывал бы руки и
пожалел бы самого себя, нет. Никого нет. Это страдание
перекрестков в его чистом виде, сознание, которое забыто,
которое не может забыться. И голос говорит: "А вот и "Приют
путейцев" -- и в сознании возникает "я", это я, Антуан
Рокантен, через два часа я уезжаю в Париж, я пришел попрощаться
с хозяйкой.
-- Я пришел попрощаться.
-- Вы уезжаете, мсье Антуан?
-- Хочу для разнообразия пожить в Париже.
-- Счастливчик!
Как я мог прижиматься губами к этому широкому лицу? Ее
тело мне больше не принадлежит. Еще вчера я угадывал его формы
под черным шерстяным платьем. Сегодня платье непроницаемо.
Может, мне приснилось это тело с просвечивающими сквозь кожу
голубыми жилками?
-- Мы будем скучать о вас, -- говорит хозяйка. -- Хотите
чего-нибудь выпить? Я угощаю.
Садимся за столик, чокаемся. Она слегка понижает голос.
-- Я так к вам привыкла, -- говорит она с вежливым
сожалением, -- мы с вами ладили.
-- Я как-нибудь приеду вас навестить.
-- Непременно, мсье Антуан. Будете проездом в Бувиле,
загляните к нам. Скажите себе: "Загляну-ка я к мадам Жанне, она
будет рада!" Ведь и вправду хочется знать, как человеку
живется. Да и вообще к нам люди всегда возвращаются. Клиенты у
нас, сами знаете, -- матросы, служащие Трансатлантической,
бывает, их по два года не увидишь, они то в Бразилии, то в
Нью-Йорке, а то в Бордо на транспортных судах служат. И вдруг в
один прекрасный день глядишь -- они тут как тут. "Здрасьте,
мадам Жанна". Ну и разопьем вместе по стаканчику. Хотите
верьте. хотите нет, я помню, что они привыкли пить, и это после
двух-то лет отлучки! Бывало, скажу Мадлене: "Сухого вермута
мсье Пьеру, а мсье Леону чинзано "Нуалли". Они мне: "Как вы это
все помните, хозяйка?" А я им: "Такое у меня ремесло".
В глубине зала сидит толстяк, который с недавних пор с ней
спит.
-- Хозяюшка, -- подзывает он ее.
Она встает:
-- Извините, мсье Антуан.
Ко мне подходит официантка.
-- Что ж это, уезжаете от нас?
-- Перебираюсь в Париж.
-- Я жила в Париже, -- с гордостью говорит она. -- Целых
два года. У Симеона работала. Но скучала по нашим местам.
Она медлит в нерешительности, потом видит, что больше ей
сказать мне нечего:
-- Ладно, мсье Антуан, до свиданья.
Вытерев руку о передник, она протягивает ее мне.
-- До свиданья, Мадлена.
Она уходит. Я придвигаю к себе "Бувильскую газету", потом
отбрасываю -- только что в библиотеке я прочел ее от корки до
корки.
Хозяйка не возвращается, она отдала свои пухлые руки в
распоряжение своего друга, и он страстно тискает их. Поезд
отходит через сорок пять минут.
Чтобы заполнить время, делаю подсчеты. Тысяча двести
франков в месяц -- это не слишком жирно. И все же, если
поприжаться, этого должно хватить. За комнату триста франков,
пятнадцать франков в день на еду; на стирку, мелкие расходы и
кино, остается четыреста пятьдесят. Новое белье и одежду
понадобится покупать не скоро. Оба мои костюма пока опрятны,
хотя и залоснились на локтях; если я буду аккуратен, они
послужат мне еще годика три-четыре.
Боже мой! Стало быть, Я собираюсь прозябать этаким грибом?
Что я буду делать целыми днями? Гулять. Посиживать на железном
кресле в саду Тюильри или нет, пожалуй, на скамейке -- это
дешевле. Ходить в библиотеку читать книги? А еще? Раз в неделю
кино. А еще? Может, по воскресеньям позволю себе выкурить
сигару? Может, буду играть в крокет с пенсионерами в
Люксембургском саду? В тридцать лет! Мне жалко самого себя.
Минутами мне приходит мысль: а не лучше ли спустить за год все
триста тысяч франков, что у меня остались, а потом... Но что
мне это даст? Новую одежду? Женщин? Путешествия? Все уже было,
а теперь конец -- больше не хочется: какой от всего этого прок?
Через год я окажусь таким же опустошенным, как сегодня, мне
даже вспомнить будет нечего, а наложить на себя руки не хватит
духу.
Тридцать лет! И 14 400 франков ренты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
нигде. Оно исчезает, его вытесняет сутулая фигура с
окровавленной головой, она удаляется медленными шагами, и на
каждом шагу кажется -- сейчас она остановится, и она не
останавливается никогда. Есть сознание этой фигуры, медленно
бредущей по темной улице. Она идет, но не удаляется. Темная
улица не имеет конца, она теряется в небытии. Ее нет среди этих
стен, ее нет нигде. Есть сознание сдавленного голоса, который
произносит: "Самоучка бродит по городу".
Нет, не по этому городу, не среди этих безжизненных стен!
Самоучка бродит по свирепому городу, который его не забыл. Есть
люди, которые о нем думают, например корсиканец или толстая
дама. А может, и все остальные жители города. Он еще не
затерян, он еще не может потерять свое "я", истерзанное,
окровавленное "я", которое они не пожелали добить. У него болят
губы, болит нос: "Мне больно", -- думает он. Он бродит, ему
надо бродить. Если он остановится хоть на минуту, вокруг него
внезапно вырастут стены библиотеки, и он окажется взаперти, и
рядом очутится корсиканец, и сцена повторится снова во всех
подробностях, и дама крикнет с издевкой: "Таким негодяям место
на каторге". Он бродит, он не хочет возвращаться домой: дома
его поджидает корсиканец, и толстуха, и двое юнцов. "Отрицать
бесполезно, я видел". И сцена повторится снова. "Господи, --
думает он, -- и зачем я это сделал, хоть бы я этого не сделал,
хоть бы все было неправдой!"
Взволнованное лицо вновь и вновь проходит перед сознанием:
"А вдруг он покончит с собой". Но нет, эта кроткая,
затравленная душа не может думать о смерти.
Есть сознание, сознающее самое себя. Оно видит себя
насквозь, спокойное и опустелое среди этих стен, оно
освобождено от человека, обитавшего в нем, оно чудовищно,
потому что оно никто. Голос говорит: "Багаж сдан. Поезд отходит
через два часа". Стены домов тянутся справа и слева. Есть
сознание дорожного покрытия, скобяной лавки, амбразур казармы,
и голос говорит: "В последний раз".
Осознается Анни, толстая Анни, старая Анни в номере отеля,
осознается страдание, страдание осознает себя среди бесконечных
стен, которые уходят и никогда не вернутся. "Будет этому
конец?" -- голос среди домов поет джазовую мелодию "Some of
these days", будет этому когда-нибудь конец? и мелодия тихонько
возвращается и, подкравшись сзади, незаметно вновь обретает
голос, и голос поет и не может умолкнуть, и тело бредет, и есть
сознание всего этого, и сознание -- увы! -- сознает, что
сознает. Но того, кто страдал бы, кто заламывал бы руки и
пожалел бы самого себя, нет. Никого нет. Это страдание
перекрестков в его чистом виде, сознание, которое забыто,
которое не может забыться. И голос говорит: "А вот и "Приют
путейцев" -- и в сознании возникает "я", это я, Антуан
Рокантен, через два часа я уезжаю в Париж, я пришел попрощаться
с хозяйкой.
-- Я пришел попрощаться.
-- Вы уезжаете, мсье Антуан?
-- Хочу для разнообразия пожить в Париже.
-- Счастливчик!
Как я мог прижиматься губами к этому широкому лицу? Ее
тело мне больше не принадлежит. Еще вчера я угадывал его формы
под черным шерстяным платьем. Сегодня платье непроницаемо.
Может, мне приснилось это тело с просвечивающими сквозь кожу
голубыми жилками?
-- Мы будем скучать о вас, -- говорит хозяйка. -- Хотите
чего-нибудь выпить? Я угощаю.
Садимся за столик, чокаемся. Она слегка понижает голос.
-- Я так к вам привыкла, -- говорит она с вежливым
сожалением, -- мы с вами ладили.
-- Я как-нибудь приеду вас навестить.
-- Непременно, мсье Антуан. Будете проездом в Бувиле,
загляните к нам. Скажите себе: "Загляну-ка я к мадам Жанне, она
будет рада!" Ведь и вправду хочется знать, как человеку
живется. Да и вообще к нам люди всегда возвращаются. Клиенты у
нас, сами знаете, -- матросы, служащие Трансатлантической,
бывает, их по два года не увидишь, они то в Бразилии, то в
Нью-Йорке, а то в Бордо на транспортных судах служат. И вдруг в
один прекрасный день глядишь -- они тут как тут. "Здрасьте,
мадам Жанна". Ну и разопьем вместе по стаканчику. Хотите
верьте. хотите нет, я помню, что они привыкли пить, и это после
двух-то лет отлучки! Бывало, скажу Мадлене: "Сухого вермута
мсье Пьеру, а мсье Леону чинзано "Нуалли". Они мне: "Как вы это
все помните, хозяйка?" А я им: "Такое у меня ремесло".
В глубине зала сидит толстяк, который с недавних пор с ней
спит.
-- Хозяюшка, -- подзывает он ее.
Она встает:
-- Извините, мсье Антуан.
Ко мне подходит официантка.
-- Что ж это, уезжаете от нас?
-- Перебираюсь в Париж.
-- Я жила в Париже, -- с гордостью говорит она. -- Целых
два года. У Симеона работала. Но скучала по нашим местам.
Она медлит в нерешительности, потом видит, что больше ей
сказать мне нечего:
-- Ладно, мсье Антуан, до свиданья.
Вытерев руку о передник, она протягивает ее мне.
-- До свиданья, Мадлена.
Она уходит. Я придвигаю к себе "Бувильскую газету", потом
отбрасываю -- только что в библиотеке я прочел ее от корки до
корки.
Хозяйка не возвращается, она отдала свои пухлые руки в
распоряжение своего друга, и он страстно тискает их. Поезд
отходит через сорок пять минут.
Чтобы заполнить время, делаю подсчеты. Тысяча двести
франков в месяц -- это не слишком жирно. И все же, если
поприжаться, этого должно хватить. За комнату триста франков,
пятнадцать франков в день на еду; на стирку, мелкие расходы и
кино, остается четыреста пятьдесят. Новое белье и одежду
понадобится покупать не скоро. Оба мои костюма пока опрятны,
хотя и залоснились на локтях; если я буду аккуратен, они
послужат мне еще годика три-четыре.
Боже мой! Стало быть, Я собираюсь прозябать этаким грибом?
Что я буду делать целыми днями? Гулять. Посиживать на железном
кресле в саду Тюильри или нет, пожалуй, на скамейке -- это
дешевле. Ходить в библиотеку читать книги? А еще? Раз в неделю
кино. А еще? Может, по воскресеньям позволю себе выкурить
сигару? Может, буду играть в крокет с пенсионерами в
Люксембургском саду? В тридцать лет! Мне жалко самого себя.
Минутами мне приходит мысль: а не лучше ли спустить за год все
триста тысяч франков, что у меня остались, а потом... Но что
мне это даст? Новую одежду? Женщин? Путешествия? Все уже было,
а теперь конец -- больше не хочется: какой от всего этого прок?
Через год я окажусь таким же опустошенным, как сегодня, мне
даже вспомнить будет нечего, а наложить на себя руки не хватит
духу.
Тридцать лет! И 14 400 франков ренты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66