Он слегка выдвинул вперед челюсть,
будто тешась тем, что позволяет себе не вполне соглашаться с
другими, смакуя свои принципиальные возражения, словно легкую
отрыжку. Он задумался, держа в руке гусиное перо: он тоже
расслаблялся, черт возьми, расслаблялся, кропая стишки. Но
взгляд его был орлиным взглядом начальника.
Ну, а кто же тогда рядовые? Я находился в середине зала,
все эти величавые взгляды были нацелены на меня. Я не был ни
дедом, ни отцом, ни даже супругом. Я не голосовал, я платил
какой-то жалкий налог -- я не мог похвалиться ни правами
налогоплательщика, ни правами избирателя, ни даже скромным
правом респектабельности, которое двадцать лет покорности
обеспечивают чиновнику. Мое существование начало меня всерьез
смущать. Уж не видимость ли я, и только?
"Ха! -- внезапно подумал я. -- Да ведь рядовой -- это я".
При этой мысли я рассмеялся, совершенно беззлобно.
Упитанный пятидесятилетний господин вежливо ответил мне
очаровательной улыбкой. Его Ренода написал с любовью; какими
воздушными мазками вылепил он маленькие уши, мясистые, но
аккуратные, и в особенности руки. Узкие, с гибкими пальцами:
воистину руки ученого или артиста. Лицо было мне незнакомо.
Должно быть, я много раз проходил мимо этого полотна, не
обращая на него внимания. Теперь я подошел и прочитал: "Реми
Парротен, профессор Медицинской школы в Париже, родившийся в
Бувиле в 1849 году".
Парротен -- доктор Уэйкфилд рассказывал мне о нем. "Один
раз в жизни мне довелось встретить великого человека. Это был
Реми Парротен. Я слушал его лекции зимой 1904 года (вы знаете,
что я два года изучал акушерство в Париже). Парротен научил
меня понимать, что такое руководитель, "начальник". Он обладал
какими-то флюидами, ей-богу. Он нас зажигал, за ним мы пошли бы
на край света. И при этом он был джентльмен -- он владел
огромным состоянием и значительную его часть тратил на помощь
нуждающимся студентам".
Так что когда я в первый раз услышал об этом столпе науки,
я испытал к нему даже некоторый прилив чувств. И вот я стоял
перед ним, и он мне улыбался. Какая умная и приветливая у него
улыбка! Его пухлое тело уютно нежилось в углублении большого
кожаного кресла. В присутствии этого ученого мужа, лишенного
даже тени чванства, каждый сразу чувствовал себя легко.
Пожалуй, доктора можно было бы даже принять за простака, если
бы не одухотворенный взгляд.
Не надо было долго ломать себе голову, чтобы угадать, в
чем секрет его обаяния, -- доктор понимал все, ему все можно
было сказать. Он чем-то походил на Ренана, разве что отличался
большей изысканностью. Он был из тех, кто говорит:
"Социалисты? Ну и что? Я иду гораздо дальше, чем они".
Если ты следовал за ним по этой опасной стезе, ты вскоре
трепеща должен был отринуть все -- семью, родину, право
собственности, самые священные ценности. На какую-то долю
секунды приходилось даже подвергнуть сомнению право буржуазной
элиты стоять у власти. Еще шаг -- и вдруг все становилось на
свои места, как ни странно, подкрепленное убедительными, на
старый лад, доводами. Ты оборачивался и видел, что социалисты
остались далеко позади, совсем крохотные, они машут платками и
кричат: "Подождите нас".
Впрочем, я знал от Уэйкфилда, что Мэтр любил, как он сам
говорил с улыбкой, "принимать духовные роды". Сохраняя
молодость, он окружал себя молодежью. Он часто приглашал к себе
в гости юношей из хороших семей, посвятивших себя медицине.
Уэйкфилд не раз у него обедал. Встав из-за стола, переходили в
курительную. Патрон обращался со студентами, едва только
начавшими курить, как с взрослыми мужчинами -- он угощал их
сигарами. Развалившись на диване и полузакрыв глаза, он долго
вещал, а толпа учеников жадно ловила каждое его слово. Доктор
предавался воспоминаниям, рассказывал разные истории, извлекая
из них пикантную и глубокую мораль. И если среди
благовоспитанных юнцов попадался упрямец, Парротен проявлял к
нему особенный интерес. Он вызывал его на разговор, внимательно
слушал, подбрасывал ему мысли, темы для раздумий. И кончалось
непременно тем, что в один прекрасный день молодой человек,
полный благородных идей, измученный враждебностью близких,
устав размышлять наедине с собой и вопреки всем, просил Патрона
принять его с глазу на глаз и, запинаясь от смущения, изливал
ему свои самые заветные мысли, свое негодование, свои надежды.
Парротен прижимал его к сердцу. "Я понимаю вас, я понял вас с
первого дня", -- говорил доктор. Они беседовали, Парротен
заходил дальше, еще дальше, так далеко, что молодому человеку
трудно было поспевать за ним. После нескольких бесед такого
рода все замечали, что молодой бунтарь явно выздоравливает. Он
начинал лучше понимать самого себя, видел, какие прочные нити
связывают его с семьей, со средой, понимал, наконец,
замечательную роль элиты. И в конце концов, словно каким-то
чудом, заблудшая овца, следовавшая за Парротеном, возвращалась
на путь истинный, осознавшая, раскаявшаяся. "Он исцелил больше
душ, нежели я тел", -- заключал Уэйкфилд.
Реми Парротен приветливо улыбался мне. Он был в
нерешительности, он пытался понять мои взгляды, чтобы мягко
переменить их и вернуть заблудшую овечку в овчарню. Но я его не
боялся -- я не был овечкой. Я смотрел на его невозмутимый без
единой морщинки лоб, на его животик, на его руку, лежащую на
колене. Я улыбнулся ему в ответ и проследовал дальше.
Его брат Жан Парротен -- президент АСБ обеими руками
опирался на край заваленного бумагами стола: всем своим видом
он показывал посетителю, что аудиенция окончена. У него был
удивительный взгляд -- взгляд как бы абстрактный, выражающий
идею права в ее чистом виде. Лицо Парротена исчезало в блеске
этих сверкающих глаз. Но под их пламенем я обнаружил узкие,
сжатые губы мистика. "Странно, -- подумал я, -- он похож на
Реми Парротена". Я обернулся к доктору, в свете этого сходства
становилось вдруг заметно, как на мягком лице Реми проступает
вдруг что-то бесплодное, опустошенное -- семейное сходство. Я
снова вернулся к Жану Парротену.
Этот человек был прост как идея. В нем не осталось ничего,
кроме костей, мертвой плоти и Права в Чистом Виде. Истинный
пример одержимости, подумал я. Когда человек одержим Правом,
никакие заклинания не способны изгнать беса. Жан Парротен всю
жизнь мыслил своим Правом -- и ничем другим. Вместо легкой
головной боли, которая начинается у меня всякий раз при
посещении музея, он почувствовал бы на своих висках болезненное
право подвергнуться лечению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
будто тешась тем, что позволяет себе не вполне соглашаться с
другими, смакуя свои принципиальные возражения, словно легкую
отрыжку. Он задумался, держа в руке гусиное перо: он тоже
расслаблялся, черт возьми, расслаблялся, кропая стишки. Но
взгляд его был орлиным взглядом начальника.
Ну, а кто же тогда рядовые? Я находился в середине зала,
все эти величавые взгляды были нацелены на меня. Я не был ни
дедом, ни отцом, ни даже супругом. Я не голосовал, я платил
какой-то жалкий налог -- я не мог похвалиться ни правами
налогоплательщика, ни правами избирателя, ни даже скромным
правом респектабельности, которое двадцать лет покорности
обеспечивают чиновнику. Мое существование начало меня всерьез
смущать. Уж не видимость ли я, и только?
"Ха! -- внезапно подумал я. -- Да ведь рядовой -- это я".
При этой мысли я рассмеялся, совершенно беззлобно.
Упитанный пятидесятилетний господин вежливо ответил мне
очаровательной улыбкой. Его Ренода написал с любовью; какими
воздушными мазками вылепил он маленькие уши, мясистые, но
аккуратные, и в особенности руки. Узкие, с гибкими пальцами:
воистину руки ученого или артиста. Лицо было мне незнакомо.
Должно быть, я много раз проходил мимо этого полотна, не
обращая на него внимания. Теперь я подошел и прочитал: "Реми
Парротен, профессор Медицинской школы в Париже, родившийся в
Бувиле в 1849 году".
Парротен -- доктор Уэйкфилд рассказывал мне о нем. "Один
раз в жизни мне довелось встретить великого человека. Это был
Реми Парротен. Я слушал его лекции зимой 1904 года (вы знаете,
что я два года изучал акушерство в Париже). Парротен научил
меня понимать, что такое руководитель, "начальник". Он обладал
какими-то флюидами, ей-богу. Он нас зажигал, за ним мы пошли бы
на край света. И при этом он был джентльмен -- он владел
огромным состоянием и значительную его часть тратил на помощь
нуждающимся студентам".
Так что когда я в первый раз услышал об этом столпе науки,
я испытал к нему даже некоторый прилив чувств. И вот я стоял
перед ним, и он мне улыбался. Какая умная и приветливая у него
улыбка! Его пухлое тело уютно нежилось в углублении большого
кожаного кресла. В присутствии этого ученого мужа, лишенного
даже тени чванства, каждый сразу чувствовал себя легко.
Пожалуй, доктора можно было бы даже принять за простака, если
бы не одухотворенный взгляд.
Не надо было долго ломать себе голову, чтобы угадать, в
чем секрет его обаяния, -- доктор понимал все, ему все можно
было сказать. Он чем-то походил на Ренана, разве что отличался
большей изысканностью. Он был из тех, кто говорит:
"Социалисты? Ну и что? Я иду гораздо дальше, чем они".
Если ты следовал за ним по этой опасной стезе, ты вскоре
трепеща должен был отринуть все -- семью, родину, право
собственности, самые священные ценности. На какую-то долю
секунды приходилось даже подвергнуть сомнению право буржуазной
элиты стоять у власти. Еще шаг -- и вдруг все становилось на
свои места, как ни странно, подкрепленное убедительными, на
старый лад, доводами. Ты оборачивался и видел, что социалисты
остались далеко позади, совсем крохотные, они машут платками и
кричат: "Подождите нас".
Впрочем, я знал от Уэйкфилда, что Мэтр любил, как он сам
говорил с улыбкой, "принимать духовные роды". Сохраняя
молодость, он окружал себя молодежью. Он часто приглашал к себе
в гости юношей из хороших семей, посвятивших себя медицине.
Уэйкфилд не раз у него обедал. Встав из-за стола, переходили в
курительную. Патрон обращался со студентами, едва только
начавшими курить, как с взрослыми мужчинами -- он угощал их
сигарами. Развалившись на диване и полузакрыв глаза, он долго
вещал, а толпа учеников жадно ловила каждое его слово. Доктор
предавался воспоминаниям, рассказывал разные истории, извлекая
из них пикантную и глубокую мораль. И если среди
благовоспитанных юнцов попадался упрямец, Парротен проявлял к
нему особенный интерес. Он вызывал его на разговор, внимательно
слушал, подбрасывал ему мысли, темы для раздумий. И кончалось
непременно тем, что в один прекрасный день молодой человек,
полный благородных идей, измученный враждебностью близких,
устав размышлять наедине с собой и вопреки всем, просил Патрона
принять его с глазу на глаз и, запинаясь от смущения, изливал
ему свои самые заветные мысли, свое негодование, свои надежды.
Парротен прижимал его к сердцу. "Я понимаю вас, я понял вас с
первого дня", -- говорил доктор. Они беседовали, Парротен
заходил дальше, еще дальше, так далеко, что молодому человеку
трудно было поспевать за ним. После нескольких бесед такого
рода все замечали, что молодой бунтарь явно выздоравливает. Он
начинал лучше понимать самого себя, видел, какие прочные нити
связывают его с семьей, со средой, понимал, наконец,
замечательную роль элиты. И в конце концов, словно каким-то
чудом, заблудшая овца, следовавшая за Парротеном, возвращалась
на путь истинный, осознавшая, раскаявшаяся. "Он исцелил больше
душ, нежели я тел", -- заключал Уэйкфилд.
Реми Парротен приветливо улыбался мне. Он был в
нерешительности, он пытался понять мои взгляды, чтобы мягко
переменить их и вернуть заблудшую овечку в овчарню. Но я его не
боялся -- я не был овечкой. Я смотрел на его невозмутимый без
единой морщинки лоб, на его животик, на его руку, лежащую на
колене. Я улыбнулся ему в ответ и проследовал дальше.
Его брат Жан Парротен -- президент АСБ обеими руками
опирался на край заваленного бумагами стола: всем своим видом
он показывал посетителю, что аудиенция окончена. У него был
удивительный взгляд -- взгляд как бы абстрактный, выражающий
идею права в ее чистом виде. Лицо Парротена исчезало в блеске
этих сверкающих глаз. Но под их пламенем я обнаружил узкие,
сжатые губы мистика. "Странно, -- подумал я, -- он похож на
Реми Парротена". Я обернулся к доктору, в свете этого сходства
становилось вдруг заметно, как на мягком лице Реми проступает
вдруг что-то бесплодное, опустошенное -- семейное сходство. Я
снова вернулся к Жану Парротену.
Этот человек был прост как идея. В нем не осталось ничего,
кроме костей, мертвой плоти и Права в Чистом Виде. Истинный
пример одержимости, подумал я. Когда человек одержим Правом,
никакие заклинания не способны изгнать беса. Жан Парротен всю
жизнь мыслил своим Правом -- и ничем другим. Вместо легкой
головной боли, которая начинается у меня всякий раз при
посещении музея, он почувствовал бы на своих висках болезненное
право подвергнуться лечению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66