Я, как они, говорил: "Море -- зеленое, а белая точка
вверху -- это чайка", но я не чувствовал, что все это
существует, что чайка -- это "существующая чайка". Как правило,
существование прячется от глаз. Оно тут, оно вокруг нас, в нас,
оно МЫ САМИ, нельзя произнести двух слов, не говоря о нем, но
прикоснуться к нему нельзя. Когда я считал, что думаю о нем,
пожалуй, я не думал ни о чем, голова моя была пуста, а может, в
ней было всего одно слово -- "существовать". Или я мыслил...
как бы это выразиться? Я мыслил категорией ПРИНАДЛЕЖНОСТИ. Я
говорил себе: "Море принадлежит к группе предметов зеленого
цвета, или зеленый цвет -- одна из характеристик моря". Даже
когда я смотрел на вещи, я был далек от мысли, что они
существуют, -- они представали передо мной как некая декорация.
Я брал их в руки, пользовался ими, предвидел, какое
сопротивление они могут оказать. Но все это происходило на
поверхности. Если бы меня спросили, что такое существование, я
по чистой совести ответил бы: ничего, пустая форма, привносимая
извне, ничего не меняющая в сути вещей. И вдруг на тебе -- вот
оно, все стало ясно как день; существование вдруг сбросило с
себя свои покровы. Оно утратило безобидность абстрактной
категории: это была сама плоть вещей, корень состоял из
существования. Или, вернее, корень, решетка парка, скамейка,
жиденький газон лужайки -- все исчезло; разнообразие вещей,
пестрота индивидуальности были всего лишь видимостью,
лакировкой. Лак облез, остались чудовищные, вязкие и
беспорядочные массы -- голые бесстыдной и жуткой наготой.
Я боялся пошевельнуться, но, и не двигаясь, я видел позади
деревьев синие колонны, и люстру музыкального павильона, и
среди зарослей лавра -- Велледу. Все эти предметы... как бы это
сказать? Они мне мешали. Я хотел бы, чтобы они существовали не
так назойливо, более скупо, более абстрактно, более сдержанно.
Каштан мозолил мне глаза. Зеленая ржавчина покрывала его до
середины ствола; черная вздувшаяся кора напоминала обваренную
кожу. Негромкое журчанье воды в фонтане Маскере вливалось мне в
уши и, угнездившись в них, заполняло их вздохами; ноздри
забивал гнилостный зеленый запах. Все тихо уступало,
поддавалось существованию -- так усталые женщины отдаются
смеху, размягченным голосом приговаривая: "Хорошо посмеяться".
Вещи выставляли себя напоказ друг другу, поверяя друг другу,
гнусность своего существования. Я понял, что середины между
небытием и разомлевшей избыточностью нет. Если ты существуешь,
ты должен существовать ДО ЭТОЙ ЧЕРТЫ, до цвели, до вздутия, до
непристойности. Есть другой мир -- в нем сохраняют свои чистые
строгие линии круги и мелодии. Но существовать -- значит
поддаваться. Деревья, синие ночные столбы, радостный хрип
фонтана, живые запахи, маленькие сгустки тепла в холодном
воздухе, рыжий человек, переваривающий пищу на скамье, -- в
этой общей дремоте, в этом общем переваривании пищи было что-то
комическое... Комическое... нет, до этого дело не дошло; то,
что существует, смешным быть не может; но было в этом какое-то
расплывчатое, почти неуловимое сходство с водевильной
ситуацией. Мы являли собой уйму существований, которые сами
себе мешали, сами себя стесняли; как у одних, так и у других не
было никаких оснований находиться здесь, каждый существующий,
смущаясь, с безотчетным беспокойством ощущал себя лишним по
отношению" другим. ЛИШНИЙ -- вот единственная связь, какую я
мог установить между этими деревьями, решеткой, камнями. Тщетно
пытался я СОСЧИТАТЬ каштаны, СООТНЕСТИ ИХ В ПРОСТРАНСТВЕ с
Велледой, сравнить их высоту с высотой платанов -- каждый из
них уклонялся от связей, какие я пытался им навязать,
отъединялся и выплескивался из собственных границ. Я чувствовал
всю условность связей (размеры, количества, направления),
которые я упорно пытался сохранить, чтобы отсрочить крушение
человеческого мира, -- они теперь отторгались вещами. Каштан
впереди меня, чуть левее, -- ЛИШНИЙ. Велледа -- ЛИШНЯЯ...
И Я САМ -- вялый, расслабленный, непристойный,
переваривающий съеденный обед и прокручивающий мрачные мысли,
-- Я ТОЖЕ БЫЛ ЛИШНИМ. К счастью, я этого не чувствовал, скорее
я понимал это умом, но мне было не по себе, потому что я боялся
это почувствовать (я и сейчас этого боюсь, боюсь, как бы это не
подкралось ко мне сзади, со стороны затылка, не вздыбило меня
взметнувшейся глубинной волной). Я смутно думал о том, что надо
бы покончить счеты с жизнью, чтобы истребить хотя бы одно из
этих никчемных существований. Но смерть моя тоже была бы
лишней. Лишним был бы мой труп, моя кровь на камнях, среди этих
растений, в глубине этого улыбчивого парка. И моя изъеденная
плоть была бы лишней в земле, которая ее приняла бы, и наконец
мои кости, обглоданные, чистые и сверкающие, точно зубы, все
равно были бы лишними: я был лишним во веки веков.
Сейчас под моим пером рождается слово Абсурдность совсем
недавно в парке я его не нашел, но я его и не искал, оно мне
было ник чему: я думал без слов о вещах, вместе с вещами.
Абсурдность -- это была не мысль, родившаяся в моей голове, не
звук голоса, а вот эта длинная мертвая змея у моих ног,
деревянная змея. Змея или звериный коготь, корень или коготь
грифа -- не все ли равно. И, не пытаясь ничего отчетливо
сформулировать, я понял тогда, что нашел ключ к Существованию,
ключ к моей Тошноте, к моей собственной жизни. В самом деле,
все, что я смог уяснить потом, сводится к этой основополагающей
абсурдности. Абсурдность -- еще одно слово, а со словами я
борюсь: там же я прикоснулся к самой вещи. Но теперь я хочу
запечатлеть абсолютный характер этой абсурдности. В маленьком
раскрашенном мирке людей жест или какое-нибудь событие могут
быть абсурдными только относительно -- по отношению к
обрамляющим их обстоятельствам. Например, речи безумца абсурдны
по отношению к обстановке, в какой он находится, но не по
отношению к его бреду. Но я только что познал на опыте
абсолютное -- абсолютное, или абсурд. Вот хотя бы этот корень
-- в мире нет ничего, по отношению к чему он не был бы
абсурден. О, как мне выразить это в словах? Абсурден по
отношению к камням, к пучкам желтой травы, к высохшей грязи, к
дереву, к небу, к зеленым скамейкам. Неумолимо абсурден; даже
глубокий, тайный бред природы не был в состоянии его объяснить.
Само собой, я знал не все -- я не видел, как прорастало семя,
как зрело дерево. Но перед этой громадной бугристой лапой
неведение, как и знание, было равно бессмысленно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
вверху -- это чайка", но я не чувствовал, что все это
существует, что чайка -- это "существующая чайка". Как правило,
существование прячется от глаз. Оно тут, оно вокруг нас, в нас,
оно МЫ САМИ, нельзя произнести двух слов, не говоря о нем, но
прикоснуться к нему нельзя. Когда я считал, что думаю о нем,
пожалуй, я не думал ни о чем, голова моя была пуста, а может, в
ней было всего одно слово -- "существовать". Или я мыслил...
как бы это выразиться? Я мыслил категорией ПРИНАДЛЕЖНОСТИ. Я
говорил себе: "Море принадлежит к группе предметов зеленого
цвета, или зеленый цвет -- одна из характеристик моря". Даже
когда я смотрел на вещи, я был далек от мысли, что они
существуют, -- они представали передо мной как некая декорация.
Я брал их в руки, пользовался ими, предвидел, какое
сопротивление они могут оказать. Но все это происходило на
поверхности. Если бы меня спросили, что такое существование, я
по чистой совести ответил бы: ничего, пустая форма, привносимая
извне, ничего не меняющая в сути вещей. И вдруг на тебе -- вот
оно, все стало ясно как день; существование вдруг сбросило с
себя свои покровы. Оно утратило безобидность абстрактной
категории: это была сама плоть вещей, корень состоял из
существования. Или, вернее, корень, решетка парка, скамейка,
жиденький газон лужайки -- все исчезло; разнообразие вещей,
пестрота индивидуальности были всего лишь видимостью,
лакировкой. Лак облез, остались чудовищные, вязкие и
беспорядочные массы -- голые бесстыдной и жуткой наготой.
Я боялся пошевельнуться, но, и не двигаясь, я видел позади
деревьев синие колонны, и люстру музыкального павильона, и
среди зарослей лавра -- Велледу. Все эти предметы... как бы это
сказать? Они мне мешали. Я хотел бы, чтобы они существовали не
так назойливо, более скупо, более абстрактно, более сдержанно.
Каштан мозолил мне глаза. Зеленая ржавчина покрывала его до
середины ствола; черная вздувшаяся кора напоминала обваренную
кожу. Негромкое журчанье воды в фонтане Маскере вливалось мне в
уши и, угнездившись в них, заполняло их вздохами; ноздри
забивал гнилостный зеленый запах. Все тихо уступало,
поддавалось существованию -- так усталые женщины отдаются
смеху, размягченным голосом приговаривая: "Хорошо посмеяться".
Вещи выставляли себя напоказ друг другу, поверяя друг другу,
гнусность своего существования. Я понял, что середины между
небытием и разомлевшей избыточностью нет. Если ты существуешь,
ты должен существовать ДО ЭТОЙ ЧЕРТЫ, до цвели, до вздутия, до
непристойности. Есть другой мир -- в нем сохраняют свои чистые
строгие линии круги и мелодии. Но существовать -- значит
поддаваться. Деревья, синие ночные столбы, радостный хрип
фонтана, живые запахи, маленькие сгустки тепла в холодном
воздухе, рыжий человек, переваривающий пищу на скамье, -- в
этой общей дремоте, в этом общем переваривании пищи было что-то
комическое... Комическое... нет, до этого дело не дошло; то,
что существует, смешным быть не может; но было в этом какое-то
расплывчатое, почти неуловимое сходство с водевильной
ситуацией. Мы являли собой уйму существований, которые сами
себе мешали, сами себя стесняли; как у одних, так и у других не
было никаких оснований находиться здесь, каждый существующий,
смущаясь, с безотчетным беспокойством ощущал себя лишним по
отношению" другим. ЛИШНИЙ -- вот единственная связь, какую я
мог установить между этими деревьями, решеткой, камнями. Тщетно
пытался я СОСЧИТАТЬ каштаны, СООТНЕСТИ ИХ В ПРОСТРАНСТВЕ с
Велледой, сравнить их высоту с высотой платанов -- каждый из
них уклонялся от связей, какие я пытался им навязать,
отъединялся и выплескивался из собственных границ. Я чувствовал
всю условность связей (размеры, количества, направления),
которые я упорно пытался сохранить, чтобы отсрочить крушение
человеческого мира, -- они теперь отторгались вещами. Каштан
впереди меня, чуть левее, -- ЛИШНИЙ. Велледа -- ЛИШНЯЯ...
И Я САМ -- вялый, расслабленный, непристойный,
переваривающий съеденный обед и прокручивающий мрачные мысли,
-- Я ТОЖЕ БЫЛ ЛИШНИМ. К счастью, я этого не чувствовал, скорее
я понимал это умом, но мне было не по себе, потому что я боялся
это почувствовать (я и сейчас этого боюсь, боюсь, как бы это не
подкралось ко мне сзади, со стороны затылка, не вздыбило меня
взметнувшейся глубинной волной). Я смутно думал о том, что надо
бы покончить счеты с жизнью, чтобы истребить хотя бы одно из
этих никчемных существований. Но смерть моя тоже была бы
лишней. Лишним был бы мой труп, моя кровь на камнях, среди этих
растений, в глубине этого улыбчивого парка. И моя изъеденная
плоть была бы лишней в земле, которая ее приняла бы, и наконец
мои кости, обглоданные, чистые и сверкающие, точно зубы, все
равно были бы лишними: я был лишним во веки веков.
Сейчас под моим пером рождается слово Абсурдность совсем
недавно в парке я его не нашел, но я его и не искал, оно мне
было ник чему: я думал без слов о вещах, вместе с вещами.
Абсурдность -- это была не мысль, родившаяся в моей голове, не
звук голоса, а вот эта длинная мертвая змея у моих ног,
деревянная змея. Змея или звериный коготь, корень или коготь
грифа -- не все ли равно. И, не пытаясь ничего отчетливо
сформулировать, я понял тогда, что нашел ключ к Существованию,
ключ к моей Тошноте, к моей собственной жизни. В самом деле,
все, что я смог уяснить потом, сводится к этой основополагающей
абсурдности. Абсурдность -- еще одно слово, а со словами я
борюсь: там же я прикоснулся к самой вещи. Но теперь я хочу
запечатлеть абсолютный характер этой абсурдности. В маленьком
раскрашенном мирке людей жест или какое-нибудь событие могут
быть абсурдными только относительно -- по отношению к
обрамляющим их обстоятельствам. Например, речи безумца абсурдны
по отношению к обстановке, в какой он находится, но не по
отношению к его бреду. Но я только что познал на опыте
абсолютное -- абсолютное, или абсурд. Вот хотя бы этот корень
-- в мире нет ничего, по отношению к чему он не был бы
абсурден. О, как мне выразить это в словах? Абсурден по
отношению к камням, к пучкам желтой травы, к высохшей грязи, к
дереву, к небу, к зеленым скамейкам. Неумолимо абсурден; даже
глубокий, тайный бред природы не был в состоянии его объяснить.
Само собой, я знал не все -- я не видел, как прорастало семя,
как зрело дерево. Но перед этой громадной бугристой лапой
неведение, как и знание, было равно бессмысленно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66