На черта ему
горн? Бульдозеристу бутылку? Из-за обломка невесть чего. Цвет ногтей
получился знатный, так и ест глаза и удлиняет пальцы, подчеркивая их
тонкость.
- Зачем тебе горн? - Настурция любовалась пальцами, от восторга
распирало - хотелось говорить и говорить, обратить внимание Мордасова на
свои распрекрасные, ухоженные руки и тем усовестить его, думающего о
несусветном - горн в дом! - когда жизнь так коротка и так редко случается,
чтоб лак пришелся в масть. - Зачем тебе горн? - Теперь Настурция
любовалась ногами, обтянутыми черными чулками, и втемяшивала себе
клятвенно, что Рыжухиной дочери таких колготок не видать хоть умри. Пусть
у Настурции этого товара скопится - потолок подпирай.
Мордасов намазал бутерброды красной икрой слоем в палец толщиной,
протянул Притыке.
- Зачем горн? Зачем?.. Лопай. Святая душа, ни памяти, ни трепета
прожитых лет. Одними прикосновениями живешь. Горн для меня символ, поняла?
Вроде креста церковного, символ мученичества может тысяч и тысяч, может
мильона, а для тебя труба дудельная и более ничего. Замуж тебе пора,
Настурция.
Притыку расцветило розовостью.
- Пора.
Про мученичество слушать не хотелось, было и прошло, да и с ней, не с
ее близкими, чего теперь, люди приврать здоровы, преувеличат, раздуют...
Каждому собственное неудобство и есть кара нестерпимая, Настурции при ее
статях да красах время коротать за пыльными стеклами комка, вроде рыбки в
немытой молочной бутылке, где на самом донышке вода, разве не
мученичество?
- Замуж... - робко обронила Притыка, - где же взять такого, чтоб...
Мордасов купался в собственных рассуждениях, и его распирало, но не
от восторга - ему светиться изнутри особых поводов не имелось - а от
нахлынувшего ощущения всеобщей исторической обусловленности и еще от
осознания, что и впрямь бронзовый пионер понавидался в своей жизни, не дай
тебе господи, и рыжухиной дщери - альковной воительнице - не снилось, хоть
все угрюмо веровали: ее путь по жизни и есть знаменитые огонь, вода и
медные трубы... В товарных вагонах, в теплушках, сколоченных по виду до
Рождества Христова, на запасных станционных путях пережидали отправки
люди, а точнее тени, отпечатки существ, из жизни выдернутые без объяснений
и знавшие наверняка, попал в жернова - выскочить не моги. Мордасов
детячьими глазами рассматривал серую копошащуюся массу, сбившуюся к черной
дыре, образованной сдвинутой вбок вагонной дверью, измалеванной краской,
исчерченной мелом похабщины и норовил взгляд просунуть между ног конвоира
и углянуть, что за люд такой тысячеротно дышит во тьме вагона.
Паровоз вдалеке тоскливо пускал дым к серым небесам, поперхивал
сиплым гудком, дрожь, будто от натянутого кашля пробегала по вагонам,
лязгая сцепками, дверь дощатую закрывали, набрасывали заржавленную по
диагонали тянущуюся железяку и состав трогался; Мордасов маленький подолгу
провожал красноглазый хвост состава, пока дьявольские зенки не скрывались
за поворотом и сладкие ощущения далеких мест и неизвестных укладов жизни в
смеси с дорожной всячиной сосали под ложечкой; пионер Гриша устремлял горн
к высям заоблачным и дудел, дудел, немым приветом провожая случайно
застрявших на станции, и Мордасов понуро брел домой и сбивчиво шептал
бабке, что на путях опять видел без счета дядек в вагонах, и бабка молча
крестилась, и расширенные глаза святых в красном углу напоминали глаза,
иногда мелькающие в глубине теплушек и Мордасов подозревал, что есть
тайная связь между длиннолицыми, изможденными людьми на иконах и теми,
кому вслед приветно и деловито дудел бронзовый пионер, и связь эта
нерасторжима; с тех еще пор поселился страх в душе мальчика, изламывая,
изъедая душу, превращая Мордасова незаметно шаг за шагом в того, кем он
стал.
После работы Шпындро заехал в придворный гастроном поблизости от дома
с западными календарями и мелкими подношениями директору, в
покровительстве коего сейчас нужды не было. Полумрак, сутолока, все
раздражало в торговом зале, перед броском за бугор терпежу не хватало.
Магазин, полный чавкающей под ногами жижей, непотребными консервами,
хамством, ухмылками продавщиц, довольных недавней - скрытой от посторонних
глаз - дележкой в подсобках, встречал обыденной пустотой прилавков и такой
же пустотой глаз стоящих в очередях. Шпындро дал ознакомительный круг.
Голяк, ничего... На овощном прилавке торговали бананами. Неприметная, до
прозрачности молодая женщина скользнула взглядом по желтым гроздьям,
потянула сопливого мальчугана, рвавшегося к громоздящейся сладкой желтизне
в сторону. У Шпындро дом ломился снедью и заехал он только за хлебом.
Борение безденежной матери и чахлого отпрыска разыгралось на глазах Игоря
Ивановича.
Мать тащила от прилавка, сын к ящикам, прибывшим издалека; тонкая
ручонка превзошла силой; продавщица лениво, с брезгливостью наблюдала за
разыгравшимся противоборством. Малыш победил: мать, пряча глаза, выдавила
под прокурорским взором продавшицы:
- Два взвесьте...
- Чего два? - Продавщица щадить не желала. - Два кило?
- Два банана, - женщина погладила голову сына и сжала губы, глаза ее
заледенели решимостью крайнего отчаяния и загнанности. Продавщица взвесила
два банана, женщина заплатила и мальчик вцепился в заморские плоды.
Шпындро купил буханку рижского, на выходе снова налетел на пару -
мать с сыном. Мальчик жадно глотал, вымазал щеки и губы липкой тюрей
подгнившего плода.
Завтра вечером Шпындро улетал года на три, а если повезет, лет на
пять. Завтра он очутится вне пределов досягаемости раздражающе нелепых
картин и твердокаменных буханок.
Вечером, после сытного ужина, наблюдая за упаковкой вещей, за
беготней жены, Шпындро размягчился. Обрывки впечатлений дней прошедших и
событий недавних копошились, не давая избавления перевозбужденному мозгу.
И не вспомнить, где и кто убеждал, может ложно, может искренне: куда б
человек не уезжал, приезжает к себе, страна прибытия - он сам. Мелкий и
пакостный оказывается в стране мелкой, в окружении людей пакостных;
великодушный и честный - в стране открытой и великой. Место жительства не
во вне, а внутри каждого. А еще Шпындро восторгался наступившим и
неискренне жалел всех, кто остается: Колодца и Настурцию, Крупнякова и
Филина, жертву смешной романтичности Кругова... все они, как фигурки
карусели, все крутятся вокруг Шпындро, он - ось, они - вертящиеся лошадки,
верблюды, ослы и теперь примутся ожидать его возвращения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
горн? Бульдозеристу бутылку? Из-за обломка невесть чего. Цвет ногтей
получился знатный, так и ест глаза и удлиняет пальцы, подчеркивая их
тонкость.
- Зачем тебе горн? - Настурция любовалась пальцами, от восторга
распирало - хотелось говорить и говорить, обратить внимание Мордасова на
свои распрекрасные, ухоженные руки и тем усовестить его, думающего о
несусветном - горн в дом! - когда жизнь так коротка и так редко случается,
чтоб лак пришелся в масть. - Зачем тебе горн? - Теперь Настурция
любовалась ногами, обтянутыми черными чулками, и втемяшивала себе
клятвенно, что Рыжухиной дочери таких колготок не видать хоть умри. Пусть
у Настурции этого товара скопится - потолок подпирай.
Мордасов намазал бутерброды красной икрой слоем в палец толщиной,
протянул Притыке.
- Зачем горн? Зачем?.. Лопай. Святая душа, ни памяти, ни трепета
прожитых лет. Одними прикосновениями живешь. Горн для меня символ, поняла?
Вроде креста церковного, символ мученичества может тысяч и тысяч, может
мильона, а для тебя труба дудельная и более ничего. Замуж тебе пора,
Настурция.
Притыку расцветило розовостью.
- Пора.
Про мученичество слушать не хотелось, было и прошло, да и с ней, не с
ее близкими, чего теперь, люди приврать здоровы, преувеличат, раздуют...
Каждому собственное неудобство и есть кара нестерпимая, Настурции при ее
статях да красах время коротать за пыльными стеклами комка, вроде рыбки в
немытой молочной бутылке, где на самом донышке вода, разве не
мученичество?
- Замуж... - робко обронила Притыка, - где же взять такого, чтоб...
Мордасов купался в собственных рассуждениях, и его распирало, но не
от восторга - ему светиться изнутри особых поводов не имелось - а от
нахлынувшего ощущения всеобщей исторической обусловленности и еще от
осознания, что и впрямь бронзовый пионер понавидался в своей жизни, не дай
тебе господи, и рыжухиной дщери - альковной воительнице - не снилось, хоть
все угрюмо веровали: ее путь по жизни и есть знаменитые огонь, вода и
медные трубы... В товарных вагонах, в теплушках, сколоченных по виду до
Рождества Христова, на запасных станционных путях пережидали отправки
люди, а точнее тени, отпечатки существ, из жизни выдернутые без объяснений
и знавшие наверняка, попал в жернова - выскочить не моги. Мордасов
детячьими глазами рассматривал серую копошащуюся массу, сбившуюся к черной
дыре, образованной сдвинутой вбок вагонной дверью, измалеванной краской,
исчерченной мелом похабщины и норовил взгляд просунуть между ног конвоира
и углянуть, что за люд такой тысячеротно дышит во тьме вагона.
Паровоз вдалеке тоскливо пускал дым к серым небесам, поперхивал
сиплым гудком, дрожь, будто от натянутого кашля пробегала по вагонам,
лязгая сцепками, дверь дощатую закрывали, набрасывали заржавленную по
диагонали тянущуюся железяку и состав трогался; Мордасов маленький подолгу
провожал красноглазый хвост состава, пока дьявольские зенки не скрывались
за поворотом и сладкие ощущения далеких мест и неизвестных укладов жизни в
смеси с дорожной всячиной сосали под ложечкой; пионер Гриша устремлял горн
к высям заоблачным и дудел, дудел, немым приветом провожая случайно
застрявших на станции, и Мордасов понуро брел домой и сбивчиво шептал
бабке, что на путях опять видел без счета дядек в вагонах, и бабка молча
крестилась, и расширенные глаза святых в красном углу напоминали глаза,
иногда мелькающие в глубине теплушек и Мордасов подозревал, что есть
тайная связь между длиннолицыми, изможденными людьми на иконах и теми,
кому вслед приветно и деловито дудел бронзовый пионер, и связь эта
нерасторжима; с тех еще пор поселился страх в душе мальчика, изламывая,
изъедая душу, превращая Мордасова незаметно шаг за шагом в того, кем он
стал.
После работы Шпындро заехал в придворный гастроном поблизости от дома
с западными календарями и мелкими подношениями директору, в
покровительстве коего сейчас нужды не было. Полумрак, сутолока, все
раздражало в торговом зале, перед броском за бугор терпежу не хватало.
Магазин, полный чавкающей под ногами жижей, непотребными консервами,
хамством, ухмылками продавщиц, довольных недавней - скрытой от посторонних
глаз - дележкой в подсобках, встречал обыденной пустотой прилавков и такой
же пустотой глаз стоящих в очередях. Шпындро дал ознакомительный круг.
Голяк, ничего... На овощном прилавке торговали бананами. Неприметная, до
прозрачности молодая женщина скользнула взглядом по желтым гроздьям,
потянула сопливого мальчугана, рвавшегося к громоздящейся сладкой желтизне
в сторону. У Шпындро дом ломился снедью и заехал он только за хлебом.
Борение безденежной матери и чахлого отпрыска разыгралось на глазах Игоря
Ивановича.
Мать тащила от прилавка, сын к ящикам, прибывшим издалека; тонкая
ручонка превзошла силой; продавщица лениво, с брезгливостью наблюдала за
разыгравшимся противоборством. Малыш победил: мать, пряча глаза, выдавила
под прокурорским взором продавшицы:
- Два взвесьте...
- Чего два? - Продавщица щадить не желала. - Два кило?
- Два банана, - женщина погладила голову сына и сжала губы, глаза ее
заледенели решимостью крайнего отчаяния и загнанности. Продавщица взвесила
два банана, женщина заплатила и мальчик вцепился в заморские плоды.
Шпындро купил буханку рижского, на выходе снова налетел на пару -
мать с сыном. Мальчик жадно глотал, вымазал щеки и губы липкой тюрей
подгнившего плода.
Завтра вечером Шпындро улетал года на три, а если повезет, лет на
пять. Завтра он очутится вне пределов досягаемости раздражающе нелепых
картин и твердокаменных буханок.
Вечером, после сытного ужина, наблюдая за упаковкой вещей, за
беготней жены, Шпындро размягчился. Обрывки впечатлений дней прошедших и
событий недавних копошились, не давая избавления перевозбужденному мозгу.
И не вспомнить, где и кто убеждал, может ложно, может искренне: куда б
человек не уезжал, приезжает к себе, страна прибытия - он сам. Мелкий и
пакостный оказывается в стране мелкой, в окружении людей пакостных;
великодушный и честный - в стране открытой и великой. Место жительства не
во вне, а внутри каждого. А еще Шпындро восторгался наступившим и
неискренне жалел всех, кто остается: Колодца и Настурцию, Крупнякова и
Филина, жертву смешной романтичности Кругова... все они, как фигурки
карусели, все крутятся вокруг Шпындро, он - ось, они - вертящиеся лошадки,
верблюды, ослы и теперь примутся ожидать его возвращения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78