По пути домой случилось нечто для меня неожиданное, объяснявшее натуру ее лучше, чем самая доверительная беседа.
Она шла почти рядом, по обыкновению чуть приотстав от меня, и я вдруг почувствовал прикосновение к моему локтю. Меня будто током ударило.
Я испытал не испуг, скорее, шок и непроизвольно прижал к себе локоть.
Она еще дважды попыталась взять меня под руку, но тщетно.
Нет так нет — Юленька даже не пикнула, и мы продолжали путь.
Не то что даме — закадычному другу никогда не предлагал я опереться на мою руку. Я всячески избегал этого из-за очевидного различия в ритме ходьбы.
Но в данном случае дело было не только в моей щепетильности, а в том, что во мне вспыхнуло ответное чувство к Юленьке, о глубине которого я могу судить лишь теперь.
Да, видно, пробил мой час...
Посему назавтра я повел удрученную Юленьку по адресам, чтобы подыскать ей квартиру.
Я не сказал ей об этом, и она была послушна, как собачонка. В первом же доме, поняв, в чем дело, даже бровью не повела, лишь сникла, и глаза ее погасли.
С обхода мы вернулись ни с чем, и, прежде чем расстаться, я четко и кратко растолковал ей, зловеще насупившейся, что переезд необходим, поскольку ни в клинике, ни в квартире сторожа, где она спала и ела, заниматься музыкой невозможно, а обучить пению и игре на фортепиано без домашних репетиций никак нельзя, вот почему ей нужна квартира с инструментом.
Уставившись куда-то на тот берег реки, Юленька страдальчески вздохнула, прошелестела свое «благодарю», даже не удостоив меня взглядом, взбежала по трем каменным ступенькам и исчезла в доме.
Результат новой методы, с помощью которой я охлаждал ее горячую голову, заключался в том, что я... терял свою собственную!
Я готов был на все, чтобы остаться в трезвом уме, и заранее обдумывал, как воспрепятствовать ее проискам.
Назавтра утром в ординаторской тихонько защелкала ручка, но я был предусмотрителен, и двери не поддались. Прошло довольно много времени, прежде чем ручку оставили в покое. С минуту стояла тишина, потом раздался громкий стук, ручку снова задергали.
Наконец Юленька постучала просительно-робко, но все было напрасно. Дверь словно вздохнула, освободившись от тяжести налегавшего на нее тела.
Так я и не узнал, что ей было от меня нужно, и буду сожалеть об этом до самой смерти.
Быть может, она надеялась отговорить меня выселять ее из Барвинки. Но открой я ей, она тут же кинулась бы мне на шею, дав волю чувствам. Чего еще я мог ждать от нее, натуры импульсивной, неуправляемой, если в последнее время она так и пожирала меня глазами, замирая при моем появлении.
Юленька должна покинуть мой дом — иного выхода я не видел.
Но этому не суждено было случиться, и виной тому стал Бог из машины (лат.)., который появился у нас на следующее утро, к началу первого же приемного часа.
Войдя, он робким голосом справился обо мне у жены привратника, в обязанности которой входила и запись посетителей.
Спустя минуту перед моим столом возник пышноволосый румяный красавец, которого я никогда не видел, и поприветствовал меня:
— Многоуважаемый дядюшка!..
Я сразу понял, что появление его отнюдь не случайно — о возможном визите какого-то дальнего родственника мне сообщали еще до отпуска. Конечно же, я напрочь забыл об этом.
Едва оправившись от изумления, я закрыл рот, зато он открыл свой во всю ширь, обрушив на меня поток слов:
— Мое обращение к вам, досточтимый дядюшка, может показаться вам неожиданным или даже странным, однако оно небеспричинно. Прежде всего, позвольте представиться: докторант Индржих Слаба.
— Прошу,— я указал ему на стул.
Красавец уселся и дал волю своему красноречию.
Он весьма подробно изложил сложную генеалогию своей ветви, ведущей род от двоюродного брата моего деда, улыбаясь значительно и блаженно и думая, вероятно, что каждый очередной названный им Слаба — счастливое для меня открытие. Распутав наконец сложную разветвленную сеть, он умолк, опустив долу сияющие голубые глаза и обводя щепотью пальцев контур шляпы, лежавшей у него на коленях.
Я молча наблюдал за этим милым, вконец растерявшимся человеком.
Он напоминал мне красну девицу — эдакий тип смазливого красавчика, ненавистный мужчинам и обожаемый женщинами именно потому, что, напяль он женское платье, никто и не признал бы в нем парня. От прелестной златокудрой блондинки его отличали разве что две полоски усов, словно нарисованные намоченным в золотистой бронзе пальцем. Золотом отливала и его смешная в своем немыслимом великолепии шевелюра; бог ты мой — даже брови и ресницы у него были золотыми!
Бедняга немного не рассчитал — красноречие его быстро иссякло, он сидел точно проглотив язык, вероятно не совсем понимая, почему я сразу не обнял его и не расцеловал горячо.
Он все еще разглядывал свою шляпу так, будто видел ее впервые.
— Ну и? — холодно проронил я, хотя цель его визита не оставляла у меня никаких сомнений.
От ужаса он весь съежился.
— Маменька шлет вам нижайший поклон...— пролепетал юноша и сунул руку в нагрудный карман.
Понимая, что за сим последует, я протянул руку.
Путь маменькиного послания до моей руки был на удивление нерешительным, однако, прочитав его, я перестал удивляться.
Пани Слабова, вдова налогового инспектора из Средней Чехии, исписала мелким почерком три страницы, поясняя мне степень нашего родства (впрочем, это уже сделал ее сын); затем следовал абзац о провидении божьем, благодаря которому ей в руки попала газета с сообщением об открытии в Праге моей клиники. В конце она слезно молила позаботиться о ее сыне, которому надо держать последний экзамен на звание дипломированного врача, а если уж из этого ничего не выйдет, то, может, я хоть время от времени, как истинный благодетель, буду подкармливать его — в клинике это можно сделать без особого убытка... И так далее, и так далее, как умеют писать матери, борясь за благо своих детенышей.
Особого внимания заслуживал тот абзац письма, где пани Слабова просила присмотреть за ее единственным отпрыском «по причине того, что девицы не дают ему покоя».
Сколько же материнской гордости было в этих строках!
Письмо меня тронуло, но если докторант Слаба уже в тот же день отобедал и отужинал с нами, стал ежедневно столоваться в моем доме, а потом и вовсе переселился в Барвинку по моему приглашению, то вовсе не по причине нашего с ним родства, а главным образом благодаря его золоченым усикам, бровям, гриве и неотразимым манерам.
Не было на свете человека счастливее, чем он.
Мне пришлось встать, чтобы оградить себя от его бурной благодарности. Увидев, что я пошатнулся — так бывает, когда я резко поднимаюсь с места,— он тем более бросился ко мне и, наверное, подхватил меня на руки, заметив мою немощь, но я остановил его жестом и словом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58