Такую бессильную ярость ощутил он вдруг к глухому Маришиному мужу.
Он, Коштял, стреляный воробей из пивоварни, всегда плевал на женщин, а тут вот впервые впал в такое безысходное отчаяние «из-за какой-то бабы».
Завазелу тоже было о чем подумать. Хотя из Мари-шиной ругани он не понял ни слова, но уже по тем звукам, что пробились к нему через усиливающуюся глухоту, свара показалась ему весьма необычной, вот его всю дорогу и тянуло выспросить у приятеля, из-за чего сыр-бор разгорелся Наверняка не из-за пустяка, раз Коштял даже говорить с ним не желает, да еще так отмахнулся, будто хотел дать оплеуху.
Если уж доходит до такой свары с квартирной хозяйкой, то кончиться это может одним из двух: либо
хозяйка выгонит жильца, либо тот сам уйдет. А если ни то, ни другое, значит, отношения у них не такие, как у хозяйки с постояльцем, то-то и плохо. Так собачиться пристало лишь мужу с женой, им-то ведь разойтись не просто. Завазел, как видим, в своих догадках на шаг-другой опережал Маришу и Коштяла, зато благодаря этому он кстати вспомнил свое удивление в первый же день, когда хозяйка и постоялец так легко столковались между собой, и потом непрестанно, с полудня вплоть до конца работы, ломал голову, что бы это значило.
Вдобавок Коштял все время отмалчивался, разве что по делу пару слов бросит, а этого, учитывая унылое однообразие их занятия, куда как мало. Приятель даже взгляда его избегал, а после обеда продолжалось то же самое.
У Коштяла на лице было написано все, что с ним происходит, и Мариша вечером того же дня, вытирая в саду лопаты травой и поглядывая на него снизу вверх, сказала:
— Чего ето вы на мене уставились, бытто людоед? В прошлом годе был один такой на рынке, цыплят и всякую гадость живьем глотал, дак он тоже так смотрел, как намедни вы на мене!
К щекам ее прилила кровь. Сквозь приоткрытые губы сверкнули две белоснежные дуги, а ничто так не оттеняет алый рот, как сверкание зубов.
Она смеется, нет, она насмехается!
— Смотрите, как бы у вас глаз не лопнул, а то и оба два,— ехидничала она, опираясь локтем о колено.— Помните, что господь наказывал: лучче вырвать себе глаз, вводящий во искушение. А идите-ка вы на всякий случай полоть вперед мене.
Он повиновался, как мальчишка, и даже застыдился, ведь это был не столько приказ, сколько настоящий и откровенный выговор.
Под вечер жара сделалась совсем невыносимой, и Завазелка вышла в коротком платье и босиком. На солнце ее согнутые в коленях ноги отсвечивали снежной белизной, а в тени отливали серебром. Прямо и не верилось, что у простой бабы может быть такая белая кожа.
Но главное — Мариша не сердилась. Он-то думал, что она ему после этого глаза выцарапает, а ее, наоборот, беспокоило, как бы они у него — один либо оба — не лопнули. Нет, она не серчала, даже напротив — если
раньше от нее только и слышно было. «Подите туда, принесите то!» — в этот вечер она впервые разговорилась.
Когда из-под слив привычно раздался храп Завазела, речь поневоле зашла о нем, и Мариша сама завела ее. Первая Завазелова жена торговала на рынке у того же лотка, у которого ныне сидит она, вторая его жена. Родом она из Ржевна, есть такая деревушка за Дубом в десяток-другой дворов; было их в семье тринадцать сестер, ее-то и угораздило родиться тринадцатой. Просветленным голосом называла Мариша все их имена, время от времени вспоминая то да се. Хоть и немало их на свет появилось, да в доме никогда много не было, пятеро преставились еще грудными, и шести недель не погревшись материнским теплом; а уцелевшим пришлось уйти в люди раньше, чем школу закончили. «Да и как же иначе, отец работали на кирпичном заводике, матушка глину возили на тачке, что же оставалось делать?» Она рассказывала с улыбкой, словно воспоминания эти были самыми отрадными. Дольше всех дома удержалась она, не сладко ей там жилось. Бывало, так голодали, что прямо хоть глину ешь, а ведь, говорят, дикари за морем и взаправду так делают. Когда ей хотелось есть и она, дитя еще, просила хлебушка, отец со смехом отщипывал кусок глины: «На вот тебе рогалик!» Матушка плакала, ведь кабы отец все не пропивал, хлеба хватало бы, с тех пор Завазелка это зелье на дух не переносит, дома вдоволь нанюхалась. Но то было еще полбеды, настоящая беда нагрянула с бывшей здешней хозяйкой, Завазеловой первой женой.
— Наша деревенская была, и даже дальняя нам тетка. Ужо совсем плоха стала, еле ходила и приехала в деревню за прислугой. Как только мене увидала — а мы все девки рослы были, как гренадеры, одна к одной,— поедем, грит, Мариша, к нам. А родна матушка мне и сказали: «Поезжай-ко, Мариша, тетеньке жить-то уж недолго осталось, ты с ним поласковей будь, он на тебе потом и женитси, а добра там всякого видимо-невидимо». И правда, добра тута было невпроворот, а как тетенька преставились, дак мы и поженились, ох, боже ты мой!
Она глубоко вздохнула и замолкла, покусывая сочный стебелек спаржи.
Коштял слушал, не веря своим ушам. Если после всего того, что случилось рано утром, не по его, правда,
вине, она так легко его простила, то теперь эта ее ласковая и мягкая доверительность — полное отпущение грехов, полная благосклонность, какой она еще ему никогда не выказывала!
Но вскоре ему довелось изумиться еще сильнее.
— А что было до того? — продолжала Мариша так тихо, будто говорила сама с собой.— Я была с ним обходительной, как матушка велели, дак ведь не настоль же, чтоб ему удумалось етак руки распушшать! Оборонялась я со всех силушек, от гнева аж ноги подломились. Товда я хвать его поленом по башке — зашатался ажио, так что, может, и правду люди сказывают, мол, оттого и глохлый. Мне и самой невдомек, как это его на тран-вай взяли, он ужо и тогда туговат был на ухо, зазря только тышшу отнесли с вкладной книжки. Тетенька все сиживали себе изо дня в день на рынке, а мне уж потом поздно было сбегать отсюдова. Было мне товда семнадцать с половиной, а ему тридцать петь.
Мариша говорила так тихо, что Коштял с трудом ее понимал, и в шепоте ее не было привычной клокочущей ярости. На нее нашел неодолимый приступ откровенности, как иногда случается с женщинами, в характере которых навсегда остается что-то детское,— с какой-то горькой сладостью вдруг изливаются они перед другими. Не исключалось и то, чего ожидал многоопытный Коштял: баба, ежели так разоткровенничается, уступит в тот же или на следующий день. Как бы там ни было, ясно одно — Мариша разговаривала с ним как с близким человеком.
В приливе нежности — а он обычно сидел с ней бок о бок на корточках — Коштял не удержался и погладил округлую ее икру.
Мариша вскочила точно ужаленная.
— Что ето вам в голову взбрело, вы... поганец вы этакий! Гляньте-ко на ету руку, много затрещин раздала она мужикам, которые думали о Завазелке не то, что надоти!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Он, Коштял, стреляный воробей из пивоварни, всегда плевал на женщин, а тут вот впервые впал в такое безысходное отчаяние «из-за какой-то бабы».
Завазелу тоже было о чем подумать. Хотя из Мари-шиной ругани он не понял ни слова, но уже по тем звукам, что пробились к нему через усиливающуюся глухоту, свара показалась ему весьма необычной, вот его всю дорогу и тянуло выспросить у приятеля, из-за чего сыр-бор разгорелся Наверняка не из-за пустяка, раз Коштял даже говорить с ним не желает, да еще так отмахнулся, будто хотел дать оплеуху.
Если уж доходит до такой свары с квартирной хозяйкой, то кончиться это может одним из двух: либо
хозяйка выгонит жильца, либо тот сам уйдет. А если ни то, ни другое, значит, отношения у них не такие, как у хозяйки с постояльцем, то-то и плохо. Так собачиться пристало лишь мужу с женой, им-то ведь разойтись не просто. Завазел, как видим, в своих догадках на шаг-другой опережал Маришу и Коштяла, зато благодаря этому он кстати вспомнил свое удивление в первый же день, когда хозяйка и постоялец так легко столковались между собой, и потом непрестанно, с полудня вплоть до конца работы, ломал голову, что бы это значило.
Вдобавок Коштял все время отмалчивался, разве что по делу пару слов бросит, а этого, учитывая унылое однообразие их занятия, куда как мало. Приятель даже взгляда его избегал, а после обеда продолжалось то же самое.
У Коштяла на лице было написано все, что с ним происходит, и Мариша вечером того же дня, вытирая в саду лопаты травой и поглядывая на него снизу вверх, сказала:
— Чего ето вы на мене уставились, бытто людоед? В прошлом годе был один такой на рынке, цыплят и всякую гадость живьем глотал, дак он тоже так смотрел, как намедни вы на мене!
К щекам ее прилила кровь. Сквозь приоткрытые губы сверкнули две белоснежные дуги, а ничто так не оттеняет алый рот, как сверкание зубов.
Она смеется, нет, она насмехается!
— Смотрите, как бы у вас глаз не лопнул, а то и оба два,— ехидничала она, опираясь локтем о колено.— Помните, что господь наказывал: лучче вырвать себе глаз, вводящий во искушение. А идите-ка вы на всякий случай полоть вперед мене.
Он повиновался, как мальчишка, и даже застыдился, ведь это был не столько приказ, сколько настоящий и откровенный выговор.
Под вечер жара сделалась совсем невыносимой, и Завазелка вышла в коротком платье и босиком. На солнце ее согнутые в коленях ноги отсвечивали снежной белизной, а в тени отливали серебром. Прямо и не верилось, что у простой бабы может быть такая белая кожа.
Но главное — Мариша не сердилась. Он-то думал, что она ему после этого глаза выцарапает, а ее, наоборот, беспокоило, как бы они у него — один либо оба — не лопнули. Нет, она не серчала, даже напротив — если
раньше от нее только и слышно было. «Подите туда, принесите то!» — в этот вечер она впервые разговорилась.
Когда из-под слив привычно раздался храп Завазела, речь поневоле зашла о нем, и Мариша сама завела ее. Первая Завазелова жена торговала на рынке у того же лотка, у которого ныне сидит она, вторая его жена. Родом она из Ржевна, есть такая деревушка за Дубом в десяток-другой дворов; было их в семье тринадцать сестер, ее-то и угораздило родиться тринадцатой. Просветленным голосом называла Мариша все их имена, время от времени вспоминая то да се. Хоть и немало их на свет появилось, да в доме никогда много не было, пятеро преставились еще грудными, и шести недель не погревшись материнским теплом; а уцелевшим пришлось уйти в люди раньше, чем школу закончили. «Да и как же иначе, отец работали на кирпичном заводике, матушка глину возили на тачке, что же оставалось делать?» Она рассказывала с улыбкой, словно воспоминания эти были самыми отрадными. Дольше всех дома удержалась она, не сладко ей там жилось. Бывало, так голодали, что прямо хоть глину ешь, а ведь, говорят, дикари за морем и взаправду так делают. Когда ей хотелось есть и она, дитя еще, просила хлебушка, отец со смехом отщипывал кусок глины: «На вот тебе рогалик!» Матушка плакала, ведь кабы отец все не пропивал, хлеба хватало бы, с тех пор Завазелка это зелье на дух не переносит, дома вдоволь нанюхалась. Но то было еще полбеды, настоящая беда нагрянула с бывшей здешней хозяйкой, Завазеловой первой женой.
— Наша деревенская была, и даже дальняя нам тетка. Ужо совсем плоха стала, еле ходила и приехала в деревню за прислугой. Как только мене увидала — а мы все девки рослы были, как гренадеры, одна к одной,— поедем, грит, Мариша, к нам. А родна матушка мне и сказали: «Поезжай-ко, Мариша, тетеньке жить-то уж недолго осталось, ты с ним поласковей будь, он на тебе потом и женитси, а добра там всякого видимо-невидимо». И правда, добра тута было невпроворот, а как тетенька преставились, дак мы и поженились, ох, боже ты мой!
Она глубоко вздохнула и замолкла, покусывая сочный стебелек спаржи.
Коштял слушал, не веря своим ушам. Если после всего того, что случилось рано утром, не по его, правда,
вине, она так легко его простила, то теперь эта ее ласковая и мягкая доверительность — полное отпущение грехов, полная благосклонность, какой она еще ему никогда не выказывала!
Но вскоре ему довелось изумиться еще сильнее.
— А что было до того? — продолжала Мариша так тихо, будто говорила сама с собой.— Я была с ним обходительной, как матушка велели, дак ведь не настоль же, чтоб ему удумалось етак руки распушшать! Оборонялась я со всех силушек, от гнева аж ноги подломились. Товда я хвать его поленом по башке — зашатался ажио, так что, может, и правду люди сказывают, мол, оттого и глохлый. Мне и самой невдомек, как это его на тран-вай взяли, он ужо и тогда туговат был на ухо, зазря только тышшу отнесли с вкладной книжки. Тетенька все сиживали себе изо дня в день на рынке, а мне уж потом поздно было сбегать отсюдова. Было мне товда семнадцать с половиной, а ему тридцать петь.
Мариша говорила так тихо, что Коштял с трудом ее понимал, и в шепоте ее не было привычной клокочущей ярости. На нее нашел неодолимый приступ откровенности, как иногда случается с женщинами, в характере которых навсегда остается что-то детское,— с какой-то горькой сладостью вдруг изливаются они перед другими. Не исключалось и то, чего ожидал многоопытный Коштял: баба, ежели так разоткровенничается, уступит в тот же или на следующий день. Как бы там ни было, ясно одно — Мариша разговаривала с ним как с близким человеком.
В приливе нежности — а он обычно сидел с ней бок о бок на корточках — Коштял не удержался и погладил округлую ее икру.
Мариша вскочила точно ужаленная.
— Что ето вам в голову взбрело, вы... поганец вы этакий! Гляньте-ко на ету руку, много затрещин раздала она мужикам, которые думали о Завазелке не то, что надоти!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58