Было ветрено, и поминутно ослепительно вспыхивали на солнце зеркальные шары, чтобы тут же потухнуть, точно световая реклама.
Стоило опустить взор к воде — и тотчас весь остров снова мчался вверх против течения...
Но как же все-таки попасть к Шоуфаровым?
Тщетно осматривался я по сторонам в поисках разгадки — ни брода, ни мостка.
Из-за живой изгороди маленьких елочек, окружавших сад, раздалось отрывистое, точно выстрелы, тявканье, а вслед за ним на берег с яростным лаем вылетела огромная овчарка; с того берега она настороженно следила за каждым моим движением, омерзительно рыча и лая.
Это продолжалось довольно долго, пока за изгородью не показалась сухонькая, тщедушная фигурка в платке, повязанном странным, на наш взгляд, образом — так когда-то в этих краях носили платки немки, оставляя на виду мочки ушей с длинными позвякивающими серьгами — в ее вопросе слышалось раздражение.
В этот момент за хвойной изгородью возникла фигура высокого бородатого мужчины в широкополой грубой соломенной шляпе; лицо под ее полями помрачнело так же явно, как неожиданно засветились на солнце, вышедшем из-за тучки, засученные рукава белоснежной рубашки.
В руках он держал пилу настолько своеобразной формы, что ее никак нельзя было принять за садовый инструмент — видимо, это была хирургическая пила для ампутации конечностей, которую хирург осквернял, срезая сухие ветки в изгороди.
Он переступил с ноги на ногу — высокая фигура его сразу стала ниже, и я его тотчас узнал: среди моих знакомых так хромать мог только один человек...
— Я не практикую! — сказал он по-чешски (а как же иначе) громоподобным голосом, памятным мне бог весть с каких времен.— Извольте обратиться к доктору Фохнеру в Боршов... Прощайте!
— Видно, у меня нет другого выхода... Но прежде чем уйти, позвольте передать вам привет из Праги — от пана Шкиза и пана Валата из «Гартманки», пан доктор Слаба!
Соломенная шляпа на том берегу подскочила, чуть не слетев с головы, руки с пилой опустились, и глаза мои встретились с глазами доктора Слабы, вытаращенными на меня с гневным изумлением — в точности так, как это бывало в кафе «Гартманка» за партией тарока.
— То есть как? — начал было он свою речь, обуреваемый яростью, и я не менее трех раз был смерен взглядом с головы до ног.
Взрыва не последовало, лава ушла обратно в кратер — такое редко, но все же случалось с доктором Слабой.
Слегка поостыв, он весьма неохотно бросил:
— Подождите минутку... Жулик!!!
Не успев соотнести оскорбление со своей скромной особой, я понял, что оно служило кличкой собаке, по-прежнему исходившей лаем и метавшейся так, что, казалось, вот-вот перепрыгнет она через речку и бросится на назойливого чужака.
Услышав свою кличку, овчарка мгновенно стихла и подползла к руке хозяина, тот схватил ее за ошейник и поволок к будке проворчала старуха в серьгах и вновь склонилась над газоном.
Привязав брехуна, доктор Слаба не спеша двинулся вдоль берега и, оглянувшись на меня еще раза три, скрылся в череде высоких кустов, откуда показалась доска с перильцами, движимая лебедкой, о чем свидетельствовал скрип; край ее опустился на мой берег, и загадка перехода на остров решилась сама собой.
Мосток служил и ключом к разгадке натуры этого филомизантропа, который не пускал по нему городских за редким исключением, коим сегодня оказался я — единственный человек во всей округе, знавший и понимавший причины чудачеств доктора Слабы и, может быть, единственный на свете еще помнивший о нем, хотя лет десять назад вся Прага не менее двух недель напряженно следила за «делом доктора Слабы» — когда он после смерти своей жены продал клинику и укатил в Америку.
Все эти годы я не вспоминал о той трагедии, что так же естественно, как не держать постоянно в памяти мысль о смерти, и уж никак не ожидал встретить в здешних дремучих лесах своего давнишнего партнера по ежедневным партиям тарока в «Гартманке».
Но именно та последняя партия, которой суждено было стать и прощальной, запомнилась мне навсегда, и я лишь сейчас понял, сколь бестактно было передавать доктору Слабе «приветы от Шкиза и Валата».
Однако приглашение с той стороны все же последовало:
— Прошу!
И вот я уже ковылял по мостку, переходя на остров доктора Слабы и стараясь не обращать внимания на
жгучую боль в ногах.
Слаба словно бы не заметил протянутой ему руки целиком сосредоточившись на моем лице,— интересно, узнал он меня или нет.
Не могу сказать, чтобы такое внимание мне льстило, и если бы доктор не убрал мостка, я наверняка поддался бы единственному желанию — вернуться туда, откуда пришел.
— На что жалуетесь? — спросил этот врач поневоле, умышленно пропустив вежливое «вы», и, метнув взгляд на мои шлепанцы и пятки, обвязанные носовыми платками, сурово нахмурил мохнатые брови.
Не дожидаясь ответа, он снова впился в мое лицо взглядом, который я ощущал физически.
— Стер ноги, да так, что еле стою, пан доктор,— кротко бросил я.
— Пойдемте,— кивнул доктор Слаба, а когда я посторонился, чтобы пропустить его вперед, пальцем указал мне дорогу так решительно, что оставалось лишь повиноваться.
Хоть это и мелочь, признаюсь: страдания мои удвоились из-за того, что я хромал на глазах врача, также страдавшего хромотой, однако неизлечимой.
У дома рвался с цепи Жулик и, ворча, скалил на меня клыки. Впрочем, хватило одного взгляда хозяина, чтобы пес мигом влетел в будку, с разгону стукнувшись головой о ее заднюю стенку.
— Сюда! — произнес Слаба, когда мы вошли в прихожую, вымощенную кирпичом, и указал на одну из трех дверей.
В эту минуту средняя дверь распахнулась; выбежал крепенький мальчуган, столь же быстро за нею и скрывшийся. Я успел отметить лишь воинственную раскраску лица на манер дакотского вождя, «вооруженного» огромным блином, с которого капала «краска» — черничное варенье.
Дверь осталась приоткрытой, из нее, едва держась на ножках, выкатилась совсем маленькая девочка; ничуть не испугавшись чужака, она преодолела порог с невыразимой грацией годовалой малютки и засеменила к отцу, протягивая ручки-крылышки:
— На... На...
Слаба взял малышку на руки, приник лицом к ее тельцу, два раза подбросил высоко над головой и отнес назад в комнату.
Девочка запищала, затянула жалобную мелодию горького разочарования, и тотчас в щелке двери, чуть повыше дверной ручки, объявилось новое лицо — второй девочки. Или почти девочки — столь юной матери, что, став ею дважды, она все еще не утратила обаяния ранней юности.
Меж бровей острым углом наметилась морщинка упрека, но при виде гостя тут же разгладилась, и лицо ее вспыхнуло словно маков цвет, а в глазах незабудкой промелькнула улыбка.
Но не мне предназначалась она, а доктору Слабе — взглядом она прощала его и одновременно просила прощения и, понимающе моргнув, сказала больше, чем любые слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58