.. опять...
Мы спустились вниз. Я взял ее за руку, втащил в приемную, развернул лицом к себе и молча поглядел в глаза со всей строгостью, на какую только был способен.
— Покою мне не дает, так и ходит по пятам...
— Что?! — возопил я.— Ты не лжешь? Быть того не может!
Она поняла, что я ей не верю. Переменилась в лице, хлопнула по столу свернутыми в трубочку нотами, села на кушетку и, прижав ладони к глазам, принялась изображать рыданья.
— Это случилось здесь, в клинике? — допытывался я, хотя знал, что мне тут же доложили бы — и об этом я тоже позаботился.
Она отрицательно замотала головой, отерла платочком и без того сухие глаза и продолжила:
— Здесь-то, в доме, он со мной даже не здоровается, а сам уже целую неделю поджидает меня, когда я хожу на пение и обратно, глаза на меня пялит и тащится как хвост. Вчера как вышла я от пани Горновой — он у самых дверей торчит, осмелел, значит. И давай подлизываться — мол, пан директор запретил мне за тобой в доме ухаживать, так ведь не на улице же... И как он это «пан директор» сказал — сразу стало видно, насмехается...
Она помолчала, рассчитывая, что последнее обстоятельство — скорее всего плод ее воображения — возымеет надо мной свое действие.
— Быстрее, Юлия, у меня мало времени,— поторопил я ее, хотя ничто в тот момент не интересовало меня больше этого рассказа.
— Но я прогнала его, прогнала,— затараторила Юленька,— уж не буду рассказывать как; а сегодня опять он меня ждал, спросил, не сержусь ли на вчерашнее,— я аж взбеленилась: сержусь, говорю, так что не подходи лучше, а он меня хвать за руку и ну умолять: уж так он вчера перепугался, что я все вам расскажу, уж так он просил, чтоб я вам ничего не говорила, а то я ему всю жизнь испорчу... Тогда я сказала, что не собиралась жаловаться, но раз он такой настырный, сейчас же пойду к вам и все как есть выложу...
Юленька жаловалась искренне, как ребенок; стараясь погасить в себе ненасытную жажду мести, она лишь распаляла ее.
— Ну погоди же,— сказал я и вытащил рецептурную книжечку. Немного подумав, вырвал бланк, и именно это помогло мне прийти в состояние надлежащей ярости.
Я написал Слабе записку, в которой категорически предупреждал: если к вечеру он не уберется из моего дома — я оборву ему уши и собственноручно вышвырну вон. Правда, в тот же конверт я вложил банкноту, способную утешить любого повесу.
К написанному я добавил, что прилагаю то-то и то-то — на первое время.
— Я ему сама передам, когда он вернется,— сказала за спиной Юленька, прочитавшая письмо через мое плечо.
— Не вздумай! Это совершенно неприлично! — рассердился я на нее, хотя подобное проявление мстительной ненависти к нему, по правде сказать, грело мне душу.
И я подумал: эксперимент по симбиозу Юлии с Индржихом удался как нельзя лучше.
— Ну, дядюшка,— шутливо ныла она, только что не погладив меня по лицу,— я быстро, ведь так хочется посмотреть, какую он скорчит мину...
— Ладно, будь по-твоему,— и я без сомнений вручил ей письмо для Индржиха Слабы.
В глазах Юленьки вспыхнуло торжество, она упоенно вздохнула и, чуть поколебавшись, робко приникла к моей груди. Лишь ее ладони разъединяли нас...
Я застыл как каменный, опустив руки, и она не решилась обнять меня за шею. Испытание длилось недолго. В ярости дикой кошкой отскочила она к двери.
— Если не увидимся здесь — встретимся в кафе,— сказал я ей на прощанье.
Невыразимым счастьем заиграли на ее лице все пять ямочек, по две на щеках и одна на подбородке — напоследок...
Мои слова значили для нее восстановление наших отношений.
Я, уже опаздывая, поспешил на другой конец Праги за пациенткой.
Юленьку я увидел вечером в кафе... Впрочем, вы же были там и знаете, что случилось...
Доктор Сватоплук Слаба совсем умолк.
Мы шли по саду в сгущавшихся сумерках — он провожал меня к импровизированному мостку.
По пути мы то и дело останавливались, собственно, первым остановился я.
— Пан доктор, откровенно говоря, я теперь знаю немногим больше, чем раньше...— проронил я, как бы между прочим, стараясь скрыть любопытство: хватит ли у него мужества довести рассказ до конца?
— М-м-м...— доктор постарался улыбнуться, хотя муки совести он испытывал неимоверные.— При желании вы бы и сами могли догадаться... Впрочем, вы правы: мое признание было бы неполным, слушайте же дальше.
...Я привез новую пациентку, устроил ее, подготовил все необходимое для завтрашней операции и стал разыскивать Юлию.
Жена привратника вытаращила глаза и, выпятив губу, покачала головой:
— Разве барышня дома? По-моему, она еще не вернулась. Вы не знаете, кто-нибудь видел барышню Юлию? — обратилась она к спешившей мимо сестре милосердия.
— Я не видала! — ответила та.
Ничего толком не сказали и на кухне. Приоткрыв стеклянную дверь, Неколова оглядела сад.
С утра целый день моросило, и в саду Юленьке делать было нечего.
— Ив комнате никого,— добавила привратница, разглаживая ладонями фартук из вощеного полотна.— Нет ее дома! Не извольте беспокоиться, мимо меня мышь не проскользнет, а уж барышню я бы заметила, если бы она вернулась!
Я махнул рукой — действительно, она наверное давно ждет меня в кафе.
Однако и там ее не было... Она прибежала лишь час спустя — чтобы отравиться у меня на глазах... А когда я прикинул, сколько времени она провела у Индржиха
Слабы, получилось два с половиной часа... Два с половиной часа!... а... а...— ха-ха... а...
Доктор засмеялся жутковатым, отрывистым смехом, и мне стало не по себе.
— Так закончился мой эксперимент,— продолжал Слаба.— По моим подсчетам, на визит к Индржиху ей требовалось не более получаса, поэтому именно эти два с половиной часа — самое примечательное во всей истории... Впрочем, я ведь располагаю собственноручным свидетельством Юленьки — вот ее письмо, которое она вручила мне, прежде чем умереть...
Доктор Слаба вынул бумажник и извлек из него небольшой листок бумаги. Повертев его, он сказал:
— Письмо написано карандашом, а сейчас уже так стемнело, что вы вряд ли что-нибудь разберете.— И, вложив листок обратно в бумажник, он сунул его в нагрудный карман.
— В конце концов, даже к лучшему, что тут ничего не разглядишь,— добавил он,— нацарапано карандашом... да еще ужасным почерком, с массой орфографических ошибок и таким убогим языком... это умалило бы добрую память о несчастной девушке в ваших глазах... Я сказал «добрую память»? Именно так, во всяком случае, для меня память о ней имеет единственное истолкование...
Его рассуждения были в значительной степени пустыми. Мне казалось, он старался скрыть свое нетерпение прочесть в моих глазах осуждение или поддержку. Но я понял. «Что ты скажешь об этом, что, а?» — спрашивали его глаза, в то время как губы произносили нечто совсем иное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Мы спустились вниз. Я взял ее за руку, втащил в приемную, развернул лицом к себе и молча поглядел в глаза со всей строгостью, на какую только был способен.
— Покою мне не дает, так и ходит по пятам...
— Что?! — возопил я.— Ты не лжешь? Быть того не может!
Она поняла, что я ей не верю. Переменилась в лице, хлопнула по столу свернутыми в трубочку нотами, села на кушетку и, прижав ладони к глазам, принялась изображать рыданья.
— Это случилось здесь, в клинике? — допытывался я, хотя знал, что мне тут же доложили бы — и об этом я тоже позаботился.
Она отрицательно замотала головой, отерла платочком и без того сухие глаза и продолжила:
— Здесь-то, в доме, он со мной даже не здоровается, а сам уже целую неделю поджидает меня, когда я хожу на пение и обратно, глаза на меня пялит и тащится как хвост. Вчера как вышла я от пани Горновой — он у самых дверей торчит, осмелел, значит. И давай подлизываться — мол, пан директор запретил мне за тобой в доме ухаживать, так ведь не на улице же... И как он это «пан директор» сказал — сразу стало видно, насмехается...
Она помолчала, рассчитывая, что последнее обстоятельство — скорее всего плод ее воображения — возымеет надо мной свое действие.
— Быстрее, Юлия, у меня мало времени,— поторопил я ее, хотя ничто в тот момент не интересовало меня больше этого рассказа.
— Но я прогнала его, прогнала,— затараторила Юленька,— уж не буду рассказывать как; а сегодня опять он меня ждал, спросил, не сержусь ли на вчерашнее,— я аж взбеленилась: сержусь, говорю, так что не подходи лучше, а он меня хвать за руку и ну умолять: уж так он вчера перепугался, что я все вам расскажу, уж так он просил, чтоб я вам ничего не говорила, а то я ему всю жизнь испорчу... Тогда я сказала, что не собиралась жаловаться, но раз он такой настырный, сейчас же пойду к вам и все как есть выложу...
Юленька жаловалась искренне, как ребенок; стараясь погасить в себе ненасытную жажду мести, она лишь распаляла ее.
— Ну погоди же,— сказал я и вытащил рецептурную книжечку. Немного подумав, вырвал бланк, и именно это помогло мне прийти в состояние надлежащей ярости.
Я написал Слабе записку, в которой категорически предупреждал: если к вечеру он не уберется из моего дома — я оборву ему уши и собственноручно вышвырну вон. Правда, в тот же конверт я вложил банкноту, способную утешить любого повесу.
К написанному я добавил, что прилагаю то-то и то-то — на первое время.
— Я ему сама передам, когда он вернется,— сказала за спиной Юленька, прочитавшая письмо через мое плечо.
— Не вздумай! Это совершенно неприлично! — рассердился я на нее, хотя подобное проявление мстительной ненависти к нему, по правде сказать, грело мне душу.
И я подумал: эксперимент по симбиозу Юлии с Индржихом удался как нельзя лучше.
— Ну, дядюшка,— шутливо ныла она, только что не погладив меня по лицу,— я быстро, ведь так хочется посмотреть, какую он скорчит мину...
— Ладно, будь по-твоему,— и я без сомнений вручил ей письмо для Индржиха Слабы.
В глазах Юленьки вспыхнуло торжество, она упоенно вздохнула и, чуть поколебавшись, робко приникла к моей груди. Лишь ее ладони разъединяли нас...
Я застыл как каменный, опустив руки, и она не решилась обнять меня за шею. Испытание длилось недолго. В ярости дикой кошкой отскочила она к двери.
— Если не увидимся здесь — встретимся в кафе,— сказал я ей на прощанье.
Невыразимым счастьем заиграли на ее лице все пять ямочек, по две на щеках и одна на подбородке — напоследок...
Мои слова значили для нее восстановление наших отношений.
Я, уже опаздывая, поспешил на другой конец Праги за пациенткой.
Юленьку я увидел вечером в кафе... Впрочем, вы же были там и знаете, что случилось...
Доктор Сватоплук Слаба совсем умолк.
Мы шли по саду в сгущавшихся сумерках — он провожал меня к импровизированному мостку.
По пути мы то и дело останавливались, собственно, первым остановился я.
— Пан доктор, откровенно говоря, я теперь знаю немногим больше, чем раньше...— проронил я, как бы между прочим, стараясь скрыть любопытство: хватит ли у него мужества довести рассказ до конца?
— М-м-м...— доктор постарался улыбнуться, хотя муки совести он испытывал неимоверные.— При желании вы бы и сами могли догадаться... Впрочем, вы правы: мое признание было бы неполным, слушайте же дальше.
...Я привез новую пациентку, устроил ее, подготовил все необходимое для завтрашней операции и стал разыскивать Юлию.
Жена привратника вытаращила глаза и, выпятив губу, покачала головой:
— Разве барышня дома? По-моему, она еще не вернулась. Вы не знаете, кто-нибудь видел барышню Юлию? — обратилась она к спешившей мимо сестре милосердия.
— Я не видала! — ответила та.
Ничего толком не сказали и на кухне. Приоткрыв стеклянную дверь, Неколова оглядела сад.
С утра целый день моросило, и в саду Юленьке делать было нечего.
— Ив комнате никого,— добавила привратница, разглаживая ладонями фартук из вощеного полотна.— Нет ее дома! Не извольте беспокоиться, мимо меня мышь не проскользнет, а уж барышню я бы заметила, если бы она вернулась!
Я махнул рукой — действительно, она наверное давно ждет меня в кафе.
Однако и там ее не было... Она прибежала лишь час спустя — чтобы отравиться у меня на глазах... А когда я прикинул, сколько времени она провела у Индржиха
Слабы, получилось два с половиной часа... Два с половиной часа!... а... а...— ха-ха... а...
Доктор засмеялся жутковатым, отрывистым смехом, и мне стало не по себе.
— Так закончился мой эксперимент,— продолжал Слаба.— По моим подсчетам, на визит к Индржиху ей требовалось не более получаса, поэтому именно эти два с половиной часа — самое примечательное во всей истории... Впрочем, я ведь располагаю собственноручным свидетельством Юленьки — вот ее письмо, которое она вручила мне, прежде чем умереть...
Доктор Слаба вынул бумажник и извлек из него небольшой листок бумаги. Повертев его, он сказал:
— Письмо написано карандашом, а сейчас уже так стемнело, что вы вряд ли что-нибудь разберете.— И, вложив листок обратно в бумажник, он сунул его в нагрудный карман.
— В конце концов, даже к лучшему, что тут ничего не разглядишь,— добавил он,— нацарапано карандашом... да еще ужасным почерком, с массой орфографических ошибок и таким убогим языком... это умалило бы добрую память о несчастной девушке в ваших глазах... Я сказал «добрую память»? Именно так, во всяком случае, для меня память о ней имеет единственное истолкование...
Его рассуждения были в значительной степени пустыми. Мне казалось, он старался скрыть свое нетерпение прочесть в моих глазах осуждение или поддержку. Но я понял. «Что ты скажешь об этом, что, а?» — спрашивали его глаза, в то время как губы произносили нечто совсем иное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58