— Ах!— прибавил он, стукнув себя по лбу ладонью.
Теперь меня уже не покидала мысль о том, что его грубая оплошность и досадное вмешательство не поз-
волили доктору Слабе спасти жизнь жене, если это вообще было возможно.
Кроме того, в памяти завсегдатаев — сужу по себе — всплыл эпизод недельной давности, в котором фехтовальщик тоже сыграл роль, не оставшуюся незамеченной.
Неделю назад, уходя домой со своей женой (или любовницей? Слаба так и не представил ее мне) — которая ежедневно, за исключением двух-трех последних вечеров, приходила за ним в кафе и настоятельно пыталась увести домой,— хромой доктор, проходя мимо стола фехтовальщиков, вдруг замер на мгновение, а затем в ярости обрушился на сидящую за столом компанию.
Даже издали я видел, сколь гневно сошлись его отрикольские брови. Мало того, что выражение лица у него было весьма угрожающее, он вел себя почти неприлично, в то время как вышколенные молодые люди демонстративно выказывали профессиональную сдержанность, подобающую при решении так называемых «вопросов чести».
Доктор распалялся все больше, пока сам синьор Альберти не поднялся и с преувеличенной любезностью не подошел к нему вплотную.
Казалось, стычка неминуема, пусть и вполне пристойная на вид, но чреватая серьезным поединком чести... Доктор Слаба, дрожа от возмущения, видимо, только что высказал свои претензии. На лице элегантного, плечистого и широкогрудого итальянца отразились сперва удивление, потом ирония; затем он попытался объяснить что-то доктору, размахивая руками столь выразительно, что в жестах его читалась скрытая насмешка, и в конце своей речи он смерил беднягу доктора с головы до ног презрительным взглядом и задержал его на укороченной ноге Слабы.
После чего лишь развел руками, недоуменно пожав плечами.
Оскорбление было столь очевидным, что доктор, переступив с ноги на ногу, слегка покачнулся, словно подтверждая нечто брошенное ему в лицо синьором Альберти, и захромал к двери, где его ждала жена.
Что сказали друг другу соперники, я так и не узнал, однако причина раздора стала известна всем завсегдатаям кафе: поговаривали, что в тот момент, когда хромой доктор со своей хрупкой спутницей проходил мимо стола Альберти, кто-то нарочито громко бросил:
— Тоненькая, словно коврижка, и, наверное, такая же сладкая!
Ни одно сравнение не могло более точно выразить особый цвет лица смуглой сильфиды, чем это, достаточно вульгарное; новый сорт печенья к чаю, толь ко что вошедшего в моду в Праге, пользовался огромным спросом, и эта легкомысленная метафора передавалась из уст в уста всеми завсегдатаями кафе.
Слышалась в ней и хрупкость облика молоденькой докторши, которая и в самом деле была на редкость тоненькой, но, клянусь богом, это лишь подчеркивало ее своеобразное очарование, порой просто неодолимое. Для писаной красавицы она была чересчур естественной, в чем и заключалась ее привлекательность; этот тип красоты обладает безыскусной соблазнительностью, присущей ему, словно аромат цветку, а прелесть его отличается от кокетства так же, как естественный аромат от запаха духов.
Сама того не желая, она привлекала взоры молодых и пожилых мужчин, являясь в кафе ежевечерней сенсацией, однако нельзя отрицать, будто она не замечала их взгляды, напротив, они настораживали ее, и она тут же начинала просить мужа:
— Ну пойдем же домой!
В конце концов кто же возьмется утверждать, что разбирается в женщинах!
И на другой день после сцены между доктором и фехтовальщиком стройная брюнетка пришла, позванивая многочисленными — по тогдашней моде — браслетами, и, по обыкновению, остановилась у нашего игрального стола. Доктор, увидев ее, тотчас вскочил и тихонько шепнул ей что-то на ухо, так что даже я не расслышал; однако эти слова произвели на нее сильное впечатление, судя по разочарованному виду, с каким она их выслушала.
Хотя она не возразила ни словом, доктор вслух прибавил:
— Я же сказал тебе!
И она удалилась еще поспешнее, чем пришла, после чего не появлялась в кафе всю неделю...
И вот теперь из кухни доносился жалобно-просительный голос доктора.
— Юленька! Юленька!
Но в ответ слышались нечеловеческие звуки, какие могут издавать лишь голосовые связки, пожираемые страшной кислотой.
Но довольно; остается добавить, что через полчаса санитарная машина увезла в больницу доктора Слабу и его жену, скончавшуюся по дороге.
Бедная «коврижка»! И, хотя вся Прага целую неделю только и говорила об этом случае, газеты о нем ни словом не обмолвились. Что ж, бывает такое — по особой просьбе ..
Я удивился, однако, тому, что даже в некрологах, печатавшихся тогда в Праге еженедельно, имени супруги доктора Слабы я не нашел.
Сам он в кафе больше не появлялся, в течение недели продал свою клинику и исчез из Праги, по слухам — уехал в Америку...
Эта забытая история неожиданно всплыла с мельчайшими подробностями, пока доктор занимался мной; моментальной вспышкой выступило из мрака то, что роковым образом не вспомнилось четверть часа назад.
Прочь отсюда — я страстно желал поскорее закончить вынужденный визит и вырваться на волю.
Лучше бы доктор Слаба не узнал меня!
Наконец он встал, открыл дверь и крикнул в прихожую:
— Катл!
В доме царил строгий порядок — служанка немедленно явилась; доктор, стоя в дверях, отдал распоряжение и принялся расхаживать по комнате, чуть слышно насвистывая, словно забыв о моем существовании; остановившись у клетки с черным дроздом, он покормил его червяками.
Все это действовало на меня столь угнетающе, что я не отваживался даже встать или сесть, но прежде чем решимость вернулась ко мне, вошла Катл, старая угловатая служанка с «грудью-брюшком» — если определять с точки зрения моей науки о насекомых,— неся большой фаянсовый кувшин для умывания с ледяной водой, набранной из речки.
Благодатное воздействие ее я тотчас почувствовал на больных ногах.
Доктор приподнял меня за плечо, насыпал в кувшин уксусно-кислого алюминия, сделал примочки и перевязку. Остаток порошка он завернул в бумагу и подал мне со словами:
— То же самое делайте дома!
Это была самая длинная фраза, которую он произнес, обращаясь ко мне.
На вопрос, сколько я должен, доктор все так же презрительно махнул рукой и повернулся ко мне спиной; распахнув задрапированные зеленой тканью дверцы книжного шкафа, он что-то вынул оттуда и в раздражении швырнул на стол — по его поверхности с шелестом рассыпалась совершенно новенькая колода карт для игры в тарок. Точно таким же образом на столе появились две дощечки и мел, после чего Слаба подал мне знак сесть напротив.
Я молча повиновался, приняв его способ общения. Он испытующе посмотрел на меня, вздохнул и, не обговорив условий — словно мы только вчера сыграли последнюю партию,— перетасовал колоду;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Теперь меня уже не покидала мысль о том, что его грубая оплошность и досадное вмешательство не поз-
волили доктору Слабе спасти жизнь жене, если это вообще было возможно.
Кроме того, в памяти завсегдатаев — сужу по себе — всплыл эпизод недельной давности, в котором фехтовальщик тоже сыграл роль, не оставшуюся незамеченной.
Неделю назад, уходя домой со своей женой (или любовницей? Слаба так и не представил ее мне) — которая ежедневно, за исключением двух-трех последних вечеров, приходила за ним в кафе и настоятельно пыталась увести домой,— хромой доктор, проходя мимо стола фехтовальщиков, вдруг замер на мгновение, а затем в ярости обрушился на сидящую за столом компанию.
Даже издали я видел, сколь гневно сошлись его отрикольские брови. Мало того, что выражение лица у него было весьма угрожающее, он вел себя почти неприлично, в то время как вышколенные молодые люди демонстративно выказывали профессиональную сдержанность, подобающую при решении так называемых «вопросов чести».
Доктор распалялся все больше, пока сам синьор Альберти не поднялся и с преувеличенной любезностью не подошел к нему вплотную.
Казалось, стычка неминуема, пусть и вполне пристойная на вид, но чреватая серьезным поединком чести... Доктор Слаба, дрожа от возмущения, видимо, только что высказал свои претензии. На лице элегантного, плечистого и широкогрудого итальянца отразились сперва удивление, потом ирония; затем он попытался объяснить что-то доктору, размахивая руками столь выразительно, что в жестах его читалась скрытая насмешка, и в конце своей речи он смерил беднягу доктора с головы до ног презрительным взглядом и задержал его на укороченной ноге Слабы.
После чего лишь развел руками, недоуменно пожав плечами.
Оскорбление было столь очевидным, что доктор, переступив с ноги на ногу, слегка покачнулся, словно подтверждая нечто брошенное ему в лицо синьором Альберти, и захромал к двери, где его ждала жена.
Что сказали друг другу соперники, я так и не узнал, однако причина раздора стала известна всем завсегдатаям кафе: поговаривали, что в тот момент, когда хромой доктор со своей хрупкой спутницей проходил мимо стола Альберти, кто-то нарочито громко бросил:
— Тоненькая, словно коврижка, и, наверное, такая же сладкая!
Ни одно сравнение не могло более точно выразить особый цвет лица смуглой сильфиды, чем это, достаточно вульгарное; новый сорт печенья к чаю, толь ко что вошедшего в моду в Праге, пользовался огромным спросом, и эта легкомысленная метафора передавалась из уст в уста всеми завсегдатаями кафе.
Слышалась в ней и хрупкость облика молоденькой докторши, которая и в самом деле была на редкость тоненькой, но, клянусь богом, это лишь подчеркивало ее своеобразное очарование, порой просто неодолимое. Для писаной красавицы она была чересчур естественной, в чем и заключалась ее привлекательность; этот тип красоты обладает безыскусной соблазнительностью, присущей ему, словно аромат цветку, а прелесть его отличается от кокетства так же, как естественный аромат от запаха духов.
Сама того не желая, она привлекала взоры молодых и пожилых мужчин, являясь в кафе ежевечерней сенсацией, однако нельзя отрицать, будто она не замечала их взгляды, напротив, они настораживали ее, и она тут же начинала просить мужа:
— Ну пойдем же домой!
В конце концов кто же возьмется утверждать, что разбирается в женщинах!
И на другой день после сцены между доктором и фехтовальщиком стройная брюнетка пришла, позванивая многочисленными — по тогдашней моде — браслетами, и, по обыкновению, остановилась у нашего игрального стола. Доктор, увидев ее, тотчас вскочил и тихонько шепнул ей что-то на ухо, так что даже я не расслышал; однако эти слова произвели на нее сильное впечатление, судя по разочарованному виду, с каким она их выслушала.
Хотя она не возразила ни словом, доктор вслух прибавил:
— Я же сказал тебе!
И она удалилась еще поспешнее, чем пришла, после чего не появлялась в кафе всю неделю...
И вот теперь из кухни доносился жалобно-просительный голос доктора.
— Юленька! Юленька!
Но в ответ слышались нечеловеческие звуки, какие могут издавать лишь голосовые связки, пожираемые страшной кислотой.
Но довольно; остается добавить, что через полчаса санитарная машина увезла в больницу доктора Слабу и его жену, скончавшуюся по дороге.
Бедная «коврижка»! И, хотя вся Прага целую неделю только и говорила об этом случае, газеты о нем ни словом не обмолвились. Что ж, бывает такое — по особой просьбе ..
Я удивился, однако, тому, что даже в некрологах, печатавшихся тогда в Праге еженедельно, имени супруги доктора Слабы я не нашел.
Сам он в кафе больше не появлялся, в течение недели продал свою клинику и исчез из Праги, по слухам — уехал в Америку...
Эта забытая история неожиданно всплыла с мельчайшими подробностями, пока доктор занимался мной; моментальной вспышкой выступило из мрака то, что роковым образом не вспомнилось четверть часа назад.
Прочь отсюда — я страстно желал поскорее закончить вынужденный визит и вырваться на волю.
Лучше бы доктор Слаба не узнал меня!
Наконец он встал, открыл дверь и крикнул в прихожую:
— Катл!
В доме царил строгий порядок — служанка немедленно явилась; доктор, стоя в дверях, отдал распоряжение и принялся расхаживать по комнате, чуть слышно насвистывая, словно забыв о моем существовании; остановившись у клетки с черным дроздом, он покормил его червяками.
Все это действовало на меня столь угнетающе, что я не отваживался даже встать или сесть, но прежде чем решимость вернулась ко мне, вошла Катл, старая угловатая служанка с «грудью-брюшком» — если определять с точки зрения моей науки о насекомых,— неся большой фаянсовый кувшин для умывания с ледяной водой, набранной из речки.
Благодатное воздействие ее я тотчас почувствовал на больных ногах.
Доктор приподнял меня за плечо, насыпал в кувшин уксусно-кислого алюминия, сделал примочки и перевязку. Остаток порошка он завернул в бумагу и подал мне со словами:
— То же самое делайте дома!
Это была самая длинная фраза, которую он произнес, обращаясь ко мне.
На вопрос, сколько я должен, доктор все так же презрительно махнул рукой и повернулся ко мне спиной; распахнув задрапированные зеленой тканью дверцы книжного шкафа, он что-то вынул оттуда и в раздражении швырнул на стол — по его поверхности с шелестом рассыпалась совершенно новенькая колода карт для игры в тарок. Точно таким же образом на столе появились две дощечки и мел, после чего Слаба подал мне знак сесть напротив.
Я молча повиновался, приняв его способ общения. Он испытующе посмотрел на меня, вздохнул и, не обговорив условий — словно мы только вчера сыграли последнюю партию,— перетасовал колоду;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58