Я взял себя в руки и, несмотря на обилие ждавших меня дел, остался стоять у фонтана, под балюстрадой Музея как зачарованный, пока она не смешалась с толпой прохожих внизу, на левой стороне тротуара.
Наконец я повернулся, чтобы пойти по своим делам — и что же? Кто же, вы думаете, стоял возле меня?
Безутешная маменька!
Еще мгновение — и у меня с уст сорвался бы вопрос, который мог все объяснить, но странный взгляд этой... этой пани поостерег меня.
От ее трагической скорби на лице не осталось и следа, однако в долгом взгляде, которым она окинула меня, было столько нескрываемой гордости за красавицу-дочь, столько благодарности за мое восхищение ею, что это неприятно задело меня и даже вызвало брезгливость.
Я пошел прочь, досадуя на то, что я, солидный тридцатипятилетний мужчина, позволил себе в присутствии матери засмотреться на девушку похотливым — якобы похотливым — взглядом! И мать это обстоятельство не иначе как радовало!
С противоречивыми, дотоле несвойственными мне чувствами я поспешил по своим делам — в тот день мне предстояло договориться о закупке двадцати тюфяков для своей клиники и много прочих забот.
Я напрочь позабыл об этом эпизоде и даже во сне не мог предположить, что он в тот же день еще раз настоятельно всплывет перед глазами и разрешится самым удивительным образом.
Я возвращался домой довольно поздно, плотно отужинав в винном погребке.
И хотя к клинике «На Барвинке» проще было идти нижней дорогой по набережной, мне захотелось подняться в гору, чтобы насладиться прекрасной байской ночью, и я, как дитя, радовался тому, что, налюбовавшись вволю Прагой, залитой светом полной луны, и серебристыми речными порогами, я, отворив верхнюю калитку в высокой ограде Барвинки, войду в ее роскошный сад.
В свое время именно сад настолько очаровал меня, что я, не колеблясь, купил этот участок, будто специально предназначенный для лечебного заведения. Мой преемник, который, кстати, обанкротился, поделил Барвинку на строительные участки и тем самым блистательно вышел из финансовых затруднений. Теперь там, кажется, выстроено пять роскошных вилл.
Впрочем, это уже совсем иная глава моей жизни...
Вернемся к Юленьке.
Надеюсь, вы догадались, что в тот вечер я вновь встретил ее...
Именно так!
Меж обоих садов, Барвинкой и Штейнкой, обнесенных высокими оградами, пролегает — по крайней мере, при мне пролегала — нахоженная тропа; едва ли вы бывали в тех местах, многие коренные пражане даже и не знают об этой глухомани.
Итак, насладившись сверху чарующим видом подлунной Праги, я пошел вниз по тропинке. Не слишком широкая, она была хорошо освещена — полная луна, как рыбий глаз, высоко стояла над ней.
Хотя я вовсе не из трусливых, однако все же держался освещенной стороны, ибо другая тонула в непроглядном мраке. Я как раз поравнялся с последним опорным столбом ограды, где тропа на повороте уже пошире и, заворачивая, переходит в мостовую с узким тротуарчиком.
И тут из-за столба, из кромешной тьмы послышались зазывы ночных пташек, одинаково звучащие на всех языках мира из уст коварных дев панели,— деликатное покашливание. Здесь, на одной из самых глухих пражских окраин?
Вероятно, то была либо отслужившая свое опытная жрица любви, безнадежно проигравшая конкуренткам на всех прочих полях сражений, либо совсем юная «продавщица мирты», пытающаяся найти рынок сбыта подальше от края пропасти,— один из двух наиболее прискорбных случаев такого рода патологии в человеческом обществе.
В свое время я был крупным специалистом по этой части женского вопроса, изучал его во всех больших городах, где учился, и даже написал о проституции хотя и не слишком толстую, но, должен заметить, довольно часто цитируемую в серьезной, то есть научной, литературе брошюру.
Остановился я, смею вас уверить, из чисто профессионального любопытства — впрочем, верите вы мне или нет, это дела не меняет — и со всеми предосторожностями, предполагая появление притаившегося сутенера, этакого торговца из цеха Вульгиваги 1 паразитирующего на женском несчастье и всегда околачивающегося неподалеку.
1 Прозвище Венеры как богини продажных женщин.
Она явно была начинающей, так как сразу на свет не вышла.
Пришлось позвать ее:
— Эй! Да покажись хоть!
Усталой, вялой походкой девчонки, простоявшей на панели часов десять кряду, она вышла из темноты на свет луны.
Я тотчас узнал ее!
— Это была Юленька?! — в изумлении прервал я рассказ доктора, хотя после его намеков ясно было, что никто иной на сцене появиться не мог.
— Именно она,— подтвердил доктор Слаба,— вы и сами догадались бы, но меня этот сюрприз просто сразил.
И хотя сначала меня охватила досада: как это я, профессионал, изучавший психологию сестер ордена Венеры, позволил себе так обмануться, сбить себя с толку благословлением матери-мегеры, и не понял тогда, в полдень, на что она свою Юленьку толкает? Меня бросило в жар.
Не оттого, что я узнал в девице Юленьку, встреченную у балюстрады Музея, но прежде всего потому, что в мгновение ока понял, кто она, эта Юленька, хотя до сего дня ни разу в жизни не видел ее. Я мог сейчас же назвать ее по фамилии и чуть было не сделал этого, но вовремя опомнился. Она, конечно же, опрометью кинулась бы прочь.
Я избрал проверенную тактику ученого, желающего не испугать, но вызвать искреннее доверие исследуемого объекта, тем более необходимую, если намереваешься спасти его, выяснив, впрочем, возможно ли еще спасение.
Надобно заметить, что Юленька пока не проронила ни слова, а у опытных девиц на каждый случай припасена расхожая фраза.
Я грубо взял ее за подбородок и повернул лицом к свету.
Она дрожала всем телом, я чувствовал, как подрагивает под моими пальцами ее подбородок — признак либо добрый, либо, напротив, совсем худой...
Она вытаращила от испуга глаза, а рукой в новенькой, с иголочки, перчатке, настолько не по размеру, что кончики пальцев удлинялись пустыми кожаными ноготками, попыталась схватить меня за руку, но промахнулась.
Все это довольно важные детали психологического эксперимента.
Она явно была начинающей; вопрос состоял лишь в том, выражает ли ее поведение принципиальное сопротивление, ломаемое затем жестокой необходимостью, или простой испуг. Но вот на лице ее появилась улыбка или, вернее, подобие улыбки, которое и выдало ее с головой.
Ее небольшие, но искрящиеся черные глаза вспыхнули и тотчас спрятались за полусомкнутыми веками и, обрамленные густыми ресницами, превратились в двух мелких, симметричных, живых... головастиков! Сравнение, признаюсь, не слишком поэтичное, но, заверяю вас, самое подходящее. На ее личике заиграло не менее пяти очень хорошо знакомых мне ямочек: по две на щеках, пятая на подбородке;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58