Но тогда зачем ей понадобилось посредничество Марианны? Бувар всю ночь терялся в догадках.
На другой день, около двух часов, он в нетерпении расхаживал по коридору, изредка выглядывая в окошко; раздался звонок. Это был нотариус.
Пройдя через двор, он поднялся по лестнице и, поздоровавшись, уселся в кресло; он объяснил, что не мог дождаться г?жи Борден и опередил её. Дело в том, что она хочет купить у них Экайский участок.
Бувар, сразу охладев, пошёл посоветоваться с Пекюше к нему в спальню.
Пекюше не знал, что сказать. Он был встревожен своей болезнью и с минуты на минуту ждал Вокорбея.
Наконец появилась г?жа Борден. Она опоздала, потому что долго и тщательно наряжалась; на ней была кашемировая шаль, шляпка, лайковые перчатки — туалет для особо торжественных случаев.
Поговорив о разных пустяках, она задала вопрос, достаточно ли будет тысячи экю.
— За акр? Тысячу экю? Ни за что!
— Ну ради меня! — сказала вдова, умильно прищурив глазки.
Наступило неловкое молчание. Тут вошёл граф де Фаверж с сафьяновым портфелем под мышкой.
Он сказал, положив портфель на стол:
— Это брошюры. Они посвящены злободневному вопросу — новой Реформе. А вот это, наверное, принадлежит вам.
И он протянул Бувару второй том Записок Дьявола.
Граф только что застал на кухне Мели с этой книгой, а так как за поведением слуг надо следить, он счёл своим долгом её отобрать.
Бувар действительно давал служанке читать книжки. Разговор зашёл о романах.
Госпожа Борден их любила, только не слишком мрачные.
— Писатели, — сказал граф, — обычно приукрашивают жизнь, изображают её в розовом свете.
— Надо писать с натуры! — возразил Бувар.
— Но тогда читатели будут следовать дурным примерам!..
— Дело не в примерах!
— Согласитесь хотя бы, что книга может попасть в руки юной девицы. У меня самого есть дочь.
— И притом очаровательная! — вставил нотариус, состроив сладкую мину, с какой заключал брачные контракты.
— Так вот, чтобы уберечь её, или вернее, окружающих её лиц, я запрещаю держать в доме подобные книги. Ведь народ, дорогой мой…
— Что он вам сделал, народ? — спросил Вокорбей, внезапно появившись на пороге.
Пекюше, узнав его голос, поспешил присоединиться к обществу.
— Я считаю, что народ следует оберегать от вредной литературы, — продолжал граф.
— Стало быть, вы против просвещения? — съязвил Вокорбей.
— Напротив! Позвольте!..
— Ведь в газетах каждый день нападают на правительство, — заметил Мареско.
— Что же в этом дурного?
Граф и доктор дружно ополчились на Луи-Филиппа, ссылаясь на дело Притчарда, на сентябрьские законы против свободы печати.
— И свободы театральных зрелищ! — добавил Пекюше.
— В ваших театрах говорят много лишнего! — не выдержал Мареско.
— Вот здесь я с вами согласен, — сказал граф. — Пьесы, восхваляющие самоубийство, недопустимы.
— Самоубийство прекрасно, вспомните Катона, — возразил Пекюше.
Граф де Фаверж, не ответив, обрушился на комедии, где осмеиваются самые священные понятия: семья, собственность, брак.
— Ну, а Мольер? — воскликнул Бувар.
Мареско возразил с видом знатока, что Мольер вышел из моды, к тому же его слишком расхвалили.
— А что до Виктора Гюго, — заявил граф, — то он поступил безжалостно, именно безжалостно по отношению к Марии-Антуанетте, когда вывел тип королевы в лице Марии Тюдор.
— Как?! — возмутился Бувар. — Неужели я, автор, не имею права…
— Да, сударь, не имеете права описывать преступления, не показав рядом положительного примера, не преподав нам урока.
Вокорбей тоже полагал, что искусство должно ставить себе целью моральное воспитание масс.
— Вы должны воспевать науку, великие открытия, патриотизм.
Он ставил в пример Казимира Делавиня.
Госпожа Борден похвалила произведения маркиза де Фудра. Нотариус заметил:
— Что вы! А язык?
— Язык? Что вы хотите этим сказать?
— Вам говорят о стиле! — крикнул Пекюше. — Неужели, по-вашему, это хорошо написано?
— Конечно, очень интересно.
Он презрительно пожал плечами, и она покраснела от этой дерзости.
Несколько раз г?жа Борден пыталась заговорить о своём деле. Но было уже слишком поздно, чтобы его обсуждать. Вдова удалилась под руку с Мареско.
Граф роздал всем присутствующим свои памфлеты, прося их распространять.
Вокорбей собрался уходить, но Пекюше задержал его.
— Доктор! Вы обо мне забыли.
Жалко было смотреть на его жёлтую физиономию с чёрными усами и прядями волос, свисавшими из-под неумело повязанного фулярового платка.
— Примите слабительное! — сказал доктор и, дав ему шлепка, как мальчишке, проворчал:
— Слишком чувствительные нервы, слишком артистическая натура!
Такая фамильярность понравилась Пекюше. Он успокоился и спросил Бувара, как только они остались одни:
— Ты думаешь, у меня нет ничего серьёзного?
— Конечно, ничего.
Они сделали выводы из разговоров гостей. Для каждого нравственная ценность искусства заключается в том, что соответствует его интересам. Литературу никто в сущности не любит.
Затем они перелистали печатные брошюры графа. Они требовали всеобщего избирательного права.
— Сдаётся мне, — сказал Пекюше, — что скоро у нас начнется заваруха!
Ему теперь — может быть, из-за желтухи — всё представлялось в чёрном свете.
6
Утром 25 февраля 1848 года в Шавиньоле стало известно со слов одного приезжего из Фалеза, что в Париже строят баррикады, а на следующий день на стене мэрии вывесили плакат о провозглашении Республики.
Это великое событие привело жителей Шавиньоля в смятение.
Но когда пришло известие, что кассационный суд, апелляционный суд, счётная палата, коммерческий суд, нотариальные учреждения, сословие адвокатов, государственный совет, генералитет и сам господин де ла Рошжаклен признали временное правительство, все вздохнули с облегчением; прослышав, что в Париже сажают деревья свободы, муниципальный совет решил, что Шавиньоль должен последовать примеру столицы.
Бувар радовался победе народа и в порыве патриотизма пожертвовал одно дерево. Пекюше тоже был доволен — падение королевской власти подтверждало его давнишние предсказания.
Горжю, усердный их помощник, выкопал один из тополей, обрамлявших луг за бугром, и приволок его в указанное место, на пустырь Па де ла Вак у въезда в посёлок.
Все трое пришли на церемонию задолго до назначенного часа.
Вот затрещал барабан и показалось торжественное шествие: впереди серебряный крест, за ним двое певчих со светильниками, священник в ризе и епитрахили; его сопровождали четыре мальчика из хора, пятый нёс ведро со святой водой, позади шёл пономарь.
Аббат взошёл на край ямы, куда посадили тополь, украшенный трёхцветными лентами. Напротив стоял мэр с двумя помощниками — Бельжамбом и Мареско, дальше почётные граждане — граф де Фаверж, Вокорбей и Кулон, мировой судья, старикашка с сонным лицом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
На другой день, около двух часов, он в нетерпении расхаживал по коридору, изредка выглядывая в окошко; раздался звонок. Это был нотариус.
Пройдя через двор, он поднялся по лестнице и, поздоровавшись, уселся в кресло; он объяснил, что не мог дождаться г?жи Борден и опередил её. Дело в том, что она хочет купить у них Экайский участок.
Бувар, сразу охладев, пошёл посоветоваться с Пекюше к нему в спальню.
Пекюше не знал, что сказать. Он был встревожен своей болезнью и с минуты на минуту ждал Вокорбея.
Наконец появилась г?жа Борден. Она опоздала, потому что долго и тщательно наряжалась; на ней была кашемировая шаль, шляпка, лайковые перчатки — туалет для особо торжественных случаев.
Поговорив о разных пустяках, она задала вопрос, достаточно ли будет тысячи экю.
— За акр? Тысячу экю? Ни за что!
— Ну ради меня! — сказала вдова, умильно прищурив глазки.
Наступило неловкое молчание. Тут вошёл граф де Фаверж с сафьяновым портфелем под мышкой.
Он сказал, положив портфель на стол:
— Это брошюры. Они посвящены злободневному вопросу — новой Реформе. А вот это, наверное, принадлежит вам.
И он протянул Бувару второй том Записок Дьявола.
Граф только что застал на кухне Мели с этой книгой, а так как за поведением слуг надо следить, он счёл своим долгом её отобрать.
Бувар действительно давал служанке читать книжки. Разговор зашёл о романах.
Госпожа Борден их любила, только не слишком мрачные.
— Писатели, — сказал граф, — обычно приукрашивают жизнь, изображают её в розовом свете.
— Надо писать с натуры! — возразил Бувар.
— Но тогда читатели будут следовать дурным примерам!..
— Дело не в примерах!
— Согласитесь хотя бы, что книга может попасть в руки юной девицы. У меня самого есть дочь.
— И притом очаровательная! — вставил нотариус, состроив сладкую мину, с какой заключал брачные контракты.
— Так вот, чтобы уберечь её, или вернее, окружающих её лиц, я запрещаю держать в доме подобные книги. Ведь народ, дорогой мой…
— Что он вам сделал, народ? — спросил Вокорбей, внезапно появившись на пороге.
Пекюше, узнав его голос, поспешил присоединиться к обществу.
— Я считаю, что народ следует оберегать от вредной литературы, — продолжал граф.
— Стало быть, вы против просвещения? — съязвил Вокорбей.
— Напротив! Позвольте!..
— Ведь в газетах каждый день нападают на правительство, — заметил Мареско.
— Что же в этом дурного?
Граф и доктор дружно ополчились на Луи-Филиппа, ссылаясь на дело Притчарда, на сентябрьские законы против свободы печати.
— И свободы театральных зрелищ! — добавил Пекюше.
— В ваших театрах говорят много лишнего! — не выдержал Мареско.
— Вот здесь я с вами согласен, — сказал граф. — Пьесы, восхваляющие самоубийство, недопустимы.
— Самоубийство прекрасно, вспомните Катона, — возразил Пекюше.
Граф де Фаверж, не ответив, обрушился на комедии, где осмеиваются самые священные понятия: семья, собственность, брак.
— Ну, а Мольер? — воскликнул Бувар.
Мареско возразил с видом знатока, что Мольер вышел из моды, к тому же его слишком расхвалили.
— А что до Виктора Гюго, — заявил граф, — то он поступил безжалостно, именно безжалостно по отношению к Марии-Антуанетте, когда вывел тип королевы в лице Марии Тюдор.
— Как?! — возмутился Бувар. — Неужели я, автор, не имею права…
— Да, сударь, не имеете права описывать преступления, не показав рядом положительного примера, не преподав нам урока.
Вокорбей тоже полагал, что искусство должно ставить себе целью моральное воспитание масс.
— Вы должны воспевать науку, великие открытия, патриотизм.
Он ставил в пример Казимира Делавиня.
Госпожа Борден похвалила произведения маркиза де Фудра. Нотариус заметил:
— Что вы! А язык?
— Язык? Что вы хотите этим сказать?
— Вам говорят о стиле! — крикнул Пекюше. — Неужели, по-вашему, это хорошо написано?
— Конечно, очень интересно.
Он презрительно пожал плечами, и она покраснела от этой дерзости.
Несколько раз г?жа Борден пыталась заговорить о своём деле. Но было уже слишком поздно, чтобы его обсуждать. Вдова удалилась под руку с Мареско.
Граф роздал всем присутствующим свои памфлеты, прося их распространять.
Вокорбей собрался уходить, но Пекюше задержал его.
— Доктор! Вы обо мне забыли.
Жалко было смотреть на его жёлтую физиономию с чёрными усами и прядями волос, свисавшими из-под неумело повязанного фулярового платка.
— Примите слабительное! — сказал доктор и, дав ему шлепка, как мальчишке, проворчал:
— Слишком чувствительные нервы, слишком артистическая натура!
Такая фамильярность понравилась Пекюше. Он успокоился и спросил Бувара, как только они остались одни:
— Ты думаешь, у меня нет ничего серьёзного?
— Конечно, ничего.
Они сделали выводы из разговоров гостей. Для каждого нравственная ценность искусства заключается в том, что соответствует его интересам. Литературу никто в сущности не любит.
Затем они перелистали печатные брошюры графа. Они требовали всеобщего избирательного права.
— Сдаётся мне, — сказал Пекюше, — что скоро у нас начнется заваруха!
Ему теперь — может быть, из-за желтухи — всё представлялось в чёрном свете.
6
Утром 25 февраля 1848 года в Шавиньоле стало известно со слов одного приезжего из Фалеза, что в Париже строят баррикады, а на следующий день на стене мэрии вывесили плакат о провозглашении Республики.
Это великое событие привело жителей Шавиньоля в смятение.
Но когда пришло известие, что кассационный суд, апелляционный суд, счётная палата, коммерческий суд, нотариальные учреждения, сословие адвокатов, государственный совет, генералитет и сам господин де ла Рошжаклен признали временное правительство, все вздохнули с облегчением; прослышав, что в Париже сажают деревья свободы, муниципальный совет решил, что Шавиньоль должен последовать примеру столицы.
Бувар радовался победе народа и в порыве патриотизма пожертвовал одно дерево. Пекюше тоже был доволен — падение королевской власти подтверждало его давнишние предсказания.
Горжю, усердный их помощник, выкопал один из тополей, обрамлявших луг за бугром, и приволок его в указанное место, на пустырь Па де ла Вак у въезда в посёлок.
Все трое пришли на церемонию задолго до назначенного часа.
Вот затрещал барабан и показалось торжественное шествие: впереди серебряный крест, за ним двое певчих со светильниками, священник в ризе и епитрахили; его сопровождали четыре мальчика из хора, пятый нёс ведро со святой водой, позади шёл пономарь.
Аббат взошёл на край ямы, куда посадили тополь, украшенный трёхцветными лентами. Напротив стоял мэр с двумя помощниками — Бельжамбом и Мареско, дальше почётные граждане — граф де Фаверж, Вокорбей и Кулон, мировой судья, старикашка с сонным лицом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79