отменить все наказания и награды, зато ввести во всех деревнях личные листы о поведении, которые затем передавать потомкам.
Их система не встретила сочувствия. Они изложили её в статье для газеты, издававшейся в Байе, подали докладную записку префекту, петицию в парламент, прошение императору.
Газета их статью не напечатала.
Префект не удостоил их ответом.
Парламент молчал, и они напрасно ждали пакета из Тюильри.
И чем только занят император? Не иначе как женщинами!
Фуро от имени супрефекта посоветовал им быть сдержаннее.
Плевать им на супрефекта, префекта, советников префектуры, даже на Государственный совет. Господство бюрократов — чудовищное явление, ибо администрация неправильно руководит чиновниками, прибегая к наградам и угрозам. Словом, их присутствие становилось неудобным, и влиятельные лица посоветовали Бельжамбу больше не принимать у себя этих двух чудаков.
Тогда Бувар и Пекюше загорелись мыслью совершить что-нибудь такое, что потрясло бы их сограждан, и не нашли ничего лучшего, как разработать план благоустройства Шавиньоля.
Три четверти домов надо снести, посреди посёлка разбить обширную площадь, на пути к Фалезу открыть богадельню, на дороге в Кан построить бойни, а в Паделяваке — пёструю церковь в романском стиле.
Пекюше тушью начертил план, не преминув отметить леса жёлтым, строения — красным, луга — зелёным: образы идеального Шавиньоля преследовали его даже во сне; он без конца вертелся в постели.
Как-то ночью от этого проснулся Бувар:
— Тебе нехорошо?
Пекюше пролепетал:
— Осман не даёт мне покоя.
К этому времени он получил письмо от Дюмушеля — тот спрашивал, во что обходятся морские купанья на нормандском побережье.
— Пошёл он к черту со своими купаньями! Есть у нас время заниматься перепиской!
Они обзавелись землемерною цепью, угломером, нивелиром и бусолью, и тут началась иного рода работа.
Они совершали набеги на усадьбы; нередко жители с удивлением наблюдали, как они расставляют вехи.
Бувар и Пекюше спокойно разъясняли, в чём состоят их планы и что из этого получится.
Население стало беспокоиться, — ведь может случиться, что начальство окажется на их стороне.
Иногда их грубо прогоняли.
Виктор взбирался на стены, лазил по чердакам в качестве сигнальщика, старался угодить и даже проявлял некоторый пыл.
Викториною они тоже были довольны.
Гладя бельё и водя утюгом по доске, она что-то напевала нежным голоском, охотно занималась хозяйством, сшила Бувару ермолку, а своими вышивками заслужила похвалу Ромиша.
Это был один из тех портных, что ходят по фермам чинить одежду. Он прожил у них две недели.
Он был горбун, глаза у него были красные, но свои телесные недостатки он возмещал весёлым нравом. Когда хозяева отлучались из дому, он развлекал Марселя и Викторину разными побасенками, высовывал язык до самого подбородка, подражал кукушке, чревовещал, а вечером, чтобы не тратиться на постоялый двор, отправлялся спать в пекарню.
И вот как-то ранним утром Бувар, озябнув, зашёл туда за щепками, чтобы развести огонь.
То, что он увидел, ошеломило его.
За старым ларем, на соломенном тюфяке, спали вместе Ромиш и Викторина.
Он обхватил рукою её стан, а другою, длинной, как у обезьяны, держал её за колено; глаза его были полузакрыты, с лица ещё не сошла сладострастная судорога. Она улыбалась, раскинувшись на спине. Кофта у неё распахнулась и обнажила детские груди, испещрённые красными пятнами — следы ласк горбуна; белокурые волосы разметались; занявшаяся заря бросала на обоих белесый свет.
В первый миг Бувар почувствовал как бы толчок в грудь. Потом от смущения застыл на месте; его одолевали грустные мысли.
— Такая молоденькая! Погибла! Погибла!
Вернувшись в дом, он разбудил Пекюше и сразу всё ему выпалил.
— Подумай только! Вот негодяй!
— Теперь уж ничего не поделаешь! Успокойся!
Оба долго вздыхали, сидя один возле другого: Бувар без сюртука, скрестив на груди руки, Пекюше — свесив ноги с постели, в ночном колпаке.
Ромишу в тот день предстояло от них уйти, — он кончил работу. Они расплатились с ним молча и высокомерно.
Но провидение не благоволило к ним.
Вскоре после того Марсель повёл их в комнату Виктора и показал в ящике комода двадцатифранковую монету. Мальчишка поручил ему её разменять.
Откуда она у него? Украл, конечно, во время их инженерных походов. Но, чтобы её вернуть, надо было знать, чья она, а если станут её требовать, то могут принять их за сообщников.
В конце концов они позвали Виктора и велели ему открыть ящик; монеты там уже не оказалось. Он делал вид, что не понимает, в чём дело.
Но ведь они только что видели её, а Марсель никогда не лжёт. Эта история так его взволновала, что он всё утро протаскал в кармане письмо, адресованное Бувару.
«Милостивый государь!
Боясь, не заболел ли господин Пекюше, обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой…»
— Чья же это подпись?
«Олимпия Дюмушель, урождённая Шарпо».
Они с мужем запрашивали, на каких морских купаниях — в Курселе, Лангрюне или Люке — собирается лучшее общество, наименее шумное, как туда доехать, сколько берут прачки и т.п.
Назойливость Дюмушелей страшно разозлила их: потом от усталости оба погрузились в полное уныние.
Они стали припоминать все свои старания: сколько уроков, предостережений, забот, мучений!
— И подумать только, — говорили они, — ведь мы хотели сделать из неё учительницу, а его ещё недавно мечтали устроить десятником!
— Какое разочарование!
— Если она столь развратна, так во всяком случае не из-за чтения.
— А я-то, надеясь воспитать его честным, заставлял его учить биографию Картуша!
— Быть может, они такие оттого, что у них не было семьи, что они не знали материнской ласки?
— Я был им матерью! — возразил Бувар.
— Увы! — продолжал Пекюше. — Бывают натуры, совершенно лишённые нравственного чувства, и тут воспитание не поможет.
— Да, нечего сказать, хорошее дело — воспитание! Так как сироты не знают никакого ремесла, надо отдать их в услужение, а там, слава богу, можно о них больше не заботиться.
С тех пор «дядюшка» и «дружочек» отправляли их обедать на кухню.
Но вскоре им стало скучно, ум их нуждался в деятельности, существование — в какой-либо цели.
К тому же о чем говорит неудача? То, что не удалось с детьми, может быть, легче осуществить со взрослыми? И они надумали открыть курсы для взрослых.
Надо бы устроить собеседование для ознакомления с их идеями. Для этой цели вполне подходит большой зал постоялого двора.
Бельжамб в качестве помощника мэра сначала испугался, как бы себя не скомпрометировать, и отказал им в помещении; потом, рассчитав, что тут можно заработать, изменил своё решение и послал служанку сообщить, что согласен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Их система не встретила сочувствия. Они изложили её в статье для газеты, издававшейся в Байе, подали докладную записку префекту, петицию в парламент, прошение императору.
Газета их статью не напечатала.
Префект не удостоил их ответом.
Парламент молчал, и они напрасно ждали пакета из Тюильри.
И чем только занят император? Не иначе как женщинами!
Фуро от имени супрефекта посоветовал им быть сдержаннее.
Плевать им на супрефекта, префекта, советников префектуры, даже на Государственный совет. Господство бюрократов — чудовищное явление, ибо администрация неправильно руководит чиновниками, прибегая к наградам и угрозам. Словом, их присутствие становилось неудобным, и влиятельные лица посоветовали Бельжамбу больше не принимать у себя этих двух чудаков.
Тогда Бувар и Пекюше загорелись мыслью совершить что-нибудь такое, что потрясло бы их сограждан, и не нашли ничего лучшего, как разработать план благоустройства Шавиньоля.
Три четверти домов надо снести, посреди посёлка разбить обширную площадь, на пути к Фалезу открыть богадельню, на дороге в Кан построить бойни, а в Паделяваке — пёструю церковь в романском стиле.
Пекюше тушью начертил план, не преминув отметить леса жёлтым, строения — красным, луга — зелёным: образы идеального Шавиньоля преследовали его даже во сне; он без конца вертелся в постели.
Как-то ночью от этого проснулся Бувар:
— Тебе нехорошо?
Пекюше пролепетал:
— Осман не даёт мне покоя.
К этому времени он получил письмо от Дюмушеля — тот спрашивал, во что обходятся морские купанья на нормандском побережье.
— Пошёл он к черту со своими купаньями! Есть у нас время заниматься перепиской!
Они обзавелись землемерною цепью, угломером, нивелиром и бусолью, и тут началась иного рода работа.
Они совершали набеги на усадьбы; нередко жители с удивлением наблюдали, как они расставляют вехи.
Бувар и Пекюше спокойно разъясняли, в чём состоят их планы и что из этого получится.
Население стало беспокоиться, — ведь может случиться, что начальство окажется на их стороне.
Иногда их грубо прогоняли.
Виктор взбирался на стены, лазил по чердакам в качестве сигнальщика, старался угодить и даже проявлял некоторый пыл.
Викториною они тоже были довольны.
Гладя бельё и водя утюгом по доске, она что-то напевала нежным голоском, охотно занималась хозяйством, сшила Бувару ермолку, а своими вышивками заслужила похвалу Ромиша.
Это был один из тех портных, что ходят по фермам чинить одежду. Он прожил у них две недели.
Он был горбун, глаза у него были красные, но свои телесные недостатки он возмещал весёлым нравом. Когда хозяева отлучались из дому, он развлекал Марселя и Викторину разными побасенками, высовывал язык до самого подбородка, подражал кукушке, чревовещал, а вечером, чтобы не тратиться на постоялый двор, отправлялся спать в пекарню.
И вот как-то ранним утром Бувар, озябнув, зашёл туда за щепками, чтобы развести огонь.
То, что он увидел, ошеломило его.
За старым ларем, на соломенном тюфяке, спали вместе Ромиш и Викторина.
Он обхватил рукою её стан, а другою, длинной, как у обезьяны, держал её за колено; глаза его были полузакрыты, с лица ещё не сошла сладострастная судорога. Она улыбалась, раскинувшись на спине. Кофта у неё распахнулась и обнажила детские груди, испещрённые красными пятнами — следы ласк горбуна; белокурые волосы разметались; занявшаяся заря бросала на обоих белесый свет.
В первый миг Бувар почувствовал как бы толчок в грудь. Потом от смущения застыл на месте; его одолевали грустные мысли.
— Такая молоденькая! Погибла! Погибла!
Вернувшись в дом, он разбудил Пекюше и сразу всё ему выпалил.
— Подумай только! Вот негодяй!
— Теперь уж ничего не поделаешь! Успокойся!
Оба долго вздыхали, сидя один возле другого: Бувар без сюртука, скрестив на груди руки, Пекюше — свесив ноги с постели, в ночном колпаке.
Ромишу в тот день предстояло от них уйти, — он кончил работу. Они расплатились с ним молча и высокомерно.
Но провидение не благоволило к ним.
Вскоре после того Марсель повёл их в комнату Виктора и показал в ящике комода двадцатифранковую монету. Мальчишка поручил ему её разменять.
Откуда она у него? Украл, конечно, во время их инженерных походов. Но, чтобы её вернуть, надо было знать, чья она, а если станут её требовать, то могут принять их за сообщников.
В конце концов они позвали Виктора и велели ему открыть ящик; монеты там уже не оказалось. Он делал вид, что не понимает, в чём дело.
Но ведь они только что видели её, а Марсель никогда не лжёт. Эта история так его взволновала, что он всё утро протаскал в кармане письмо, адресованное Бувару.
«Милостивый государь!
Боясь, не заболел ли господин Пекюше, обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой…»
— Чья же это подпись?
«Олимпия Дюмушель, урождённая Шарпо».
Они с мужем запрашивали, на каких морских купаниях — в Курселе, Лангрюне или Люке — собирается лучшее общество, наименее шумное, как туда доехать, сколько берут прачки и т.п.
Назойливость Дюмушелей страшно разозлила их: потом от усталости оба погрузились в полное уныние.
Они стали припоминать все свои старания: сколько уроков, предостережений, забот, мучений!
— И подумать только, — говорили они, — ведь мы хотели сделать из неё учительницу, а его ещё недавно мечтали устроить десятником!
— Какое разочарование!
— Если она столь развратна, так во всяком случае не из-за чтения.
— А я-то, надеясь воспитать его честным, заставлял его учить биографию Картуша!
— Быть может, они такие оттого, что у них не было семьи, что они не знали материнской ласки?
— Я был им матерью! — возразил Бувар.
— Увы! — продолжал Пекюше. — Бывают натуры, совершенно лишённые нравственного чувства, и тут воспитание не поможет.
— Да, нечего сказать, хорошее дело — воспитание! Так как сироты не знают никакого ремесла, надо отдать их в услужение, а там, слава богу, можно о них больше не заботиться.
С тех пор «дядюшка» и «дружочек» отправляли их обедать на кухню.
Но вскоре им стало скучно, ум их нуждался в деятельности, существование — в какой-либо цели.
К тому же о чем говорит неудача? То, что не удалось с детьми, может быть, легче осуществить со взрослыми? И они надумали открыть курсы для взрослых.
Надо бы устроить собеседование для ознакомления с их идеями. Для этой цели вполне подходит большой зал постоялого двора.
Бельжамб в качестве помощника мэра сначала испугался, как бы себя не скомпрометировать, и отказал им в помещении; потом, рассчитав, что тут можно заработать, изменил своё решение и послал служанку сообщить, что согласен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79