"Раз, два, три, четыре, пять, шесть". Это был какой-то
профессор. Санитар чуть не лопнул от злости, видя, что
сумасшедший не может перескочить через шестерку. Сначала
санитар по-хорошему просил его сосчитать: "Семь, восемь,
девять, десять". Куда там! Профессор и в ус не дует, сидит себе
в уголку и считает: "Раз, два, три, четыре, пять, шесть".
Санитар не выдержал, подскочил к своему подопечному и, когда
тот проговорил "шесть", дал ему подзатыльник. "Вот вам,
говорит, семь, а вот восемь, девять, десять". Что ни цифра, то
подзатыльник. Больной схватился за голову и спрашивает, где он
находится. Когда санитар сказал, что в сумасшедшем доме,
профессор сразу припомнил, что попал туда из-за какой-то
кометы. Он высчитал, что она появится через год, восемнадцатого
июня, в шесть часов утра, а ему доказали, что эта комета
сгорела уже несколько миллионов лет тому назад. Я с этим
санитаром был знаком. Когда профессор окончательно выздоровел и
выписался, он взял этого санитара в слуги. Никаких других
обязанностей у него не было, только каждое утро давать
господину профессору четыре подзатыльника, что он и выполнял
добросовестно и аккуратно.
-- Я знал всех ваших киевских знакомых,-- неутомимо
продолжал агент контрразведки.-- Не с вами ли был один такой
толстый и один такой худой? Никак не припомню, как их звали и
какого они полка.
-- Пусть это вас не беспокоит,-- успокаивал его Швейк,-- с
каждым может случиться! Разве запомнишь фамилии всех толстых и
всех худых? Фамилии худых людей, конечно, труднее запомнить,
потому что их на свете больше. Они, как говорится, составляют
большинство.
-- Товарищ,-- захныкал императорский и королевский
мерзавец,-- ты мне не веришь! А ведь нас ждет одинаковая
участь!
-- На то мы и солдаты,-- невозмутимо ответил Швейк,-- для
того нас матери и на свет породили, чтобы на войне, когда мы
наденем мундиры, от нас полетели клочья. И мы на это идем с
радостью, потому как знаем, что наши кости не будут гнить
понапрасну. Мы падем за государя императора и его августейшую
семью, ради которой мы отвоевали Герцеговину. Из наших костей
будут вырабатывать костяной уголь для сахарных заводов. Это уже
несколько лет тому назад объяснял нам господин лейтенант
Циммер. "Вы свиная банда,-- говорил он,-- кабаны вы
необразованные, вы никчемные, ленивые обезьяны, вы своим
ножищам покоя не даете, точно они никакой цены не имеют. Если
вас убьют на поле сражения, то из каждой вашей ноги выйдет
полкило костяного угля, а из целого солдата со всеми костями
его рук и ног -- свыше двух кило. Сквозь вас, идиоты, на
сахароваренных заводах будут фильтровать сахар. Вы и понятия не
имеете, как после смерти будете полезны потомкам. Ваши дети
будут пить кофе с сахаром, процеженным сквозь ваши кости,
олухи". Я, помнится, задумался, а он ко мне: "О чем
размышляешь?" -- "Осмелюсь доложить, говорю, я полагаю, что
костяной уголь из господ офицеров должен быть значительно
дороже, чем из простых солдат". За это я получил три дня
одиночки.
Компаньон Швейка постучал в дверь и стал о чем-то
договариваться со стражей, а та доложила канцелярии.
Вскоре за компаньоном пришел штабной писарь, и Швейк опять
остался один.
Уходя, эта тварь, указывая на Швейка, во всеуслышание
заявила:
-- Это мой старый товарищ по Киеву.
Целых двадцать четыре часа пробыл Швейк в одиночестве,
если не считать тех нескольких минут, когда ему приносили еду.
Ночью он убедился, что русская шинель теплее и больше
австрийской и что нет ничего неприятного, если ночью мышь
обнюхивает спящего. Швейку казалось, что кто-то нежно шепчет
ему на ухо. На рассвете "шепот" этот был прерван конвоирами,
пришедшими за арестованным.
Швейк до сих пор не может точно определить, что,
собственно, это был за суд, куда привели его в то печальное
утро. Но что это был суд военный, в этом не могло быть никаких
сомнений. Там заседали генерал, полковник, майор, поручик,
подпоручик, писарь и какой-то пехотинец, который, собственно
говоря, ничего другого не делал, только подносил курящим
спички.
Допрос длился недолго.
Несколько больший интерес, чем другие, проявил к Швейку
майор, говоривший по-чешски.
-- Вы предали государя императора! -- рявкнул он.
-- Иисус Мария! Когда? -- воскликнул Швейк.-- Чтобы я
предал государя императора, нашего светлейшего монарха, из-за
которого я столько выстрадал?!
-- Бросьте эти глупости,-- сказал майор.
-- Осмелюсь доложить, господин майор, предать государя
императора -- не глупость. Мы народ служивый и присягали
государю императору на верность, а присягу эту, как пели в
театре, я, как верный муж, сдержал.
-- Вот,-- сказал майор,-- вот здесь доказательства вашей
вины, и вот где правда.-- Он указал на объемистую кипу бумаг.
Основной материал дал суду человек, которого подсадили к
Швейку.
-- Вы и теперь не желаете сознаваться? -- спросил майор.--
Ведь вы сами подтвердили, что, находясь в рядах австрийской
армии, вы добровольно переоделись в русскую форму. Спрашиваю в
последний раз: принуждал вас кто-нибудь к этому?
-- Я сделал это без всякого принуждения.
-- Добровольно?
-- Добровольно.
-- Без давления?
-- Без давления.
-- А вы знаете, что вы пропали?
-- Знаю; в Девяносто первом полку меня, безусловно, уже
ждут, но разрешите мне, господин майор, сделать небольшое
примечание о том, как люди добровольно переодеваются в чужое
платье. В тысяча девятьсот восьмом году, в июле, в старом
рукаве реки Бероунки в Збраславе купался переплетчик Божетех с
Пршичной улицы в Праге. Одежду он повесил на вербах и очень
обрадовался, когда спустя некоторое время в воду влез еще один
господин. Слово за слово, баловались, брызгались, ныряли до
самого вечера. Но из воды этот незнакомый господин вылез
первым: пора-де ужинать. Пан Божетех остался посидеть еще
немного в воде, а когда пошел одеваться к вербам, то вместо
своей одежды нашел босяцкие лохмотья и записку: "Я долго
размышлял: брать, не брать, ведь мы так хорошо веселились, тут
я сорвал ромашку, и последний оторванный лепесток вышел: брать!
А посему я обменялся с вами тряпками. Не бойтесь надеть их: они
очищены от вшей неделю назад в окружной тюрьме в Добржиши. В
другой раз внимательнее приглядывайтесь к тому, с кем
купаетесь: в воде всякий голый человек похож на депутата, даже
если он убийца. Вы даже не знаете, с кем купались. Купание того
стоило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212
профессор. Санитар чуть не лопнул от злости, видя, что
сумасшедший не может перескочить через шестерку. Сначала
санитар по-хорошему просил его сосчитать: "Семь, восемь,
девять, десять". Куда там! Профессор и в ус не дует, сидит себе
в уголку и считает: "Раз, два, три, четыре, пять, шесть".
Санитар не выдержал, подскочил к своему подопечному и, когда
тот проговорил "шесть", дал ему подзатыльник. "Вот вам,
говорит, семь, а вот восемь, девять, десять". Что ни цифра, то
подзатыльник. Больной схватился за голову и спрашивает, где он
находится. Когда санитар сказал, что в сумасшедшем доме,
профессор сразу припомнил, что попал туда из-за какой-то
кометы. Он высчитал, что она появится через год, восемнадцатого
июня, в шесть часов утра, а ему доказали, что эта комета
сгорела уже несколько миллионов лет тому назад. Я с этим
санитаром был знаком. Когда профессор окончательно выздоровел и
выписался, он взял этого санитара в слуги. Никаких других
обязанностей у него не было, только каждое утро давать
господину профессору четыре подзатыльника, что он и выполнял
добросовестно и аккуратно.
-- Я знал всех ваших киевских знакомых,-- неутомимо
продолжал агент контрразведки.-- Не с вами ли был один такой
толстый и один такой худой? Никак не припомню, как их звали и
какого они полка.
-- Пусть это вас не беспокоит,-- успокаивал его Швейк,-- с
каждым может случиться! Разве запомнишь фамилии всех толстых и
всех худых? Фамилии худых людей, конечно, труднее запомнить,
потому что их на свете больше. Они, как говорится, составляют
большинство.
-- Товарищ,-- захныкал императорский и королевский
мерзавец,-- ты мне не веришь! А ведь нас ждет одинаковая
участь!
-- На то мы и солдаты,-- невозмутимо ответил Швейк,-- для
того нас матери и на свет породили, чтобы на войне, когда мы
наденем мундиры, от нас полетели клочья. И мы на это идем с
радостью, потому как знаем, что наши кости не будут гнить
понапрасну. Мы падем за государя императора и его августейшую
семью, ради которой мы отвоевали Герцеговину. Из наших костей
будут вырабатывать костяной уголь для сахарных заводов. Это уже
несколько лет тому назад объяснял нам господин лейтенант
Циммер. "Вы свиная банда,-- говорил он,-- кабаны вы
необразованные, вы никчемные, ленивые обезьяны, вы своим
ножищам покоя не даете, точно они никакой цены не имеют. Если
вас убьют на поле сражения, то из каждой вашей ноги выйдет
полкило костяного угля, а из целого солдата со всеми костями
его рук и ног -- свыше двух кило. Сквозь вас, идиоты, на
сахароваренных заводах будут фильтровать сахар. Вы и понятия не
имеете, как после смерти будете полезны потомкам. Ваши дети
будут пить кофе с сахаром, процеженным сквозь ваши кости,
олухи". Я, помнится, задумался, а он ко мне: "О чем
размышляешь?" -- "Осмелюсь доложить, говорю, я полагаю, что
костяной уголь из господ офицеров должен быть значительно
дороже, чем из простых солдат". За это я получил три дня
одиночки.
Компаньон Швейка постучал в дверь и стал о чем-то
договариваться со стражей, а та доложила канцелярии.
Вскоре за компаньоном пришел штабной писарь, и Швейк опять
остался один.
Уходя, эта тварь, указывая на Швейка, во всеуслышание
заявила:
-- Это мой старый товарищ по Киеву.
Целых двадцать четыре часа пробыл Швейк в одиночестве,
если не считать тех нескольких минут, когда ему приносили еду.
Ночью он убедился, что русская шинель теплее и больше
австрийской и что нет ничего неприятного, если ночью мышь
обнюхивает спящего. Швейку казалось, что кто-то нежно шепчет
ему на ухо. На рассвете "шепот" этот был прерван конвоирами,
пришедшими за арестованным.
Швейк до сих пор не может точно определить, что,
собственно, это был за суд, куда привели его в то печальное
утро. Но что это был суд военный, в этом не могло быть никаких
сомнений. Там заседали генерал, полковник, майор, поручик,
подпоручик, писарь и какой-то пехотинец, который, собственно
говоря, ничего другого не делал, только подносил курящим
спички.
Допрос длился недолго.
Несколько больший интерес, чем другие, проявил к Швейку
майор, говоривший по-чешски.
-- Вы предали государя императора! -- рявкнул он.
-- Иисус Мария! Когда? -- воскликнул Швейк.-- Чтобы я
предал государя императора, нашего светлейшего монарха, из-за
которого я столько выстрадал?!
-- Бросьте эти глупости,-- сказал майор.
-- Осмелюсь доложить, господин майор, предать государя
императора -- не глупость. Мы народ служивый и присягали
государю императору на верность, а присягу эту, как пели в
театре, я, как верный муж, сдержал.
-- Вот,-- сказал майор,-- вот здесь доказательства вашей
вины, и вот где правда.-- Он указал на объемистую кипу бумаг.
Основной материал дал суду человек, которого подсадили к
Швейку.
-- Вы и теперь не желаете сознаваться? -- спросил майор.--
Ведь вы сами подтвердили, что, находясь в рядах австрийской
армии, вы добровольно переоделись в русскую форму. Спрашиваю в
последний раз: принуждал вас кто-нибудь к этому?
-- Я сделал это без всякого принуждения.
-- Добровольно?
-- Добровольно.
-- Без давления?
-- Без давления.
-- А вы знаете, что вы пропали?
-- Знаю; в Девяносто первом полку меня, безусловно, уже
ждут, но разрешите мне, господин майор, сделать небольшое
примечание о том, как люди добровольно переодеваются в чужое
платье. В тысяча девятьсот восьмом году, в июле, в старом
рукаве реки Бероунки в Збраславе купался переплетчик Божетех с
Пршичной улицы в Праге. Одежду он повесил на вербах и очень
обрадовался, когда спустя некоторое время в воду влез еще один
господин. Слово за слово, баловались, брызгались, ныряли до
самого вечера. Но из воды этот незнакомый господин вылез
первым: пора-де ужинать. Пан Божетех остался посидеть еще
немного в воде, а когда пошел одеваться к вербам, то вместо
своей одежды нашел босяцкие лохмотья и записку: "Я долго
размышлял: брать, не брать, ведь мы так хорошо веселились, тут
я сорвал ромашку, и последний оторванный лепесток вышел: брать!
А посему я обменялся с вами тряпками. Не бойтесь надеть их: они
очищены от вшей неделю назад в окружной тюрьме в Добржиши. В
другой раз внимательнее приглядывайтесь к тому, с кем
купаетесь: в воде всякий голый человек похож на депутата, даже
если он убийца. Вы даже не знаете, с кем купались. Купание того
стоило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212