У германских кухонь на
площади стояли даже бочки с пивом. Германским солдатам
раздавали пиво в обед и в ужин, а вокруг них, как голодные
кошки, бродили заброшенные австрийские солдаты с животами,
раздувшимися от грязного подслащенного отвара цикория.
Пейсатые евреи в длинных кафтанах, собравшись в кучки,
размахивали руками, показывая на тучи дыма на западе. Со всех
сторон раздавались крики, что это на реке Буг горят Утишков,
Буек и Деревяны.
Отчетливо был слышен гул пушек. Снова стали кричать, что
русские бомбардируют со стороны Грабова Каменку-Струмилову и
что бои идут вдоль всего Буга, а солдаты задерживают беженцев,
которые собрались уже вернуться за Буг, к себе домой.
Повсюду царила суматоха, никто не знал точно-- перешли
русские в наступление, приостановив свое отступление по всему
фронту, или нет.
В главную комендатуру местечка патрули полевой жандармерии
поминутно приводили то одну, то другую запуганную еврейскую
душу. За распространение неверных и ложных слухов несчастных
евреев избивали в кровь и отпускали с выпоротой задницей домой.
Итак, Швейк попал в эту сутолоку и попробовал разыскать
свою маршевую роту. Уже на вокзале, в этапном управлении, у
него чуть было не возник конфликт. Когда он подошел к столу,
где солдатам, разыскивающим свою часть, давалась информация,
какой-то капрал раскричался: не хочет ли Швейк, чтобы капрал за
него разыскал его маршевую роту? Швейк сказал, что хочет лишь
узнать, где здесь, в местечке, расположена одиннадцатая
маршевая рота Девяносто первого полка такого-то маршевого
батальона.
-- Мне очень важно знать,-- подчеркнул Швейк,-- где
находится одиннадцатая маршевая рота, так как я ее ординарец.
К несчастью, за соседним столом сидел какой-то штабной
писарь; он вскочил, как тигр, и тоже заорал на Швейка:
-- Свинья окаянная, ты ординарец и не знаешь, где твоя
маршевая рота?
Не успел Швейк ответить, как штабной писарь исчез в
канцелярия и тотчас же привел оттуда толстого поручика, который
выглядел так почтенно, словно был владельцем крупной мясной
фирмы. Этапные управления служили одновременно ловушками для
слоняющихся одичавших солдат, которые, вероятно, были не прочь
всю войну разыскивать свои части и околачиваться на этапах, а
всего охотнее стояли в очередях в этапных управлениях у столов,
над которыми висела табличка: "Minagegeld" / Деньги на питание
(нем.)/.
Когда вошел толстый поручик, старший писарь крикнул:
-- Habacht!
А поручик спросил Швейка:
-- Где твои документы?
Швейк предъявил документы, и поручик, удостоверившись в
правильности маршрута Швейка от штаба к роте, вернул ему бумаги
и благосклонно сказал капралу, сидевшему за столом:
-- Информируйте его,-- и снова заперся в своей канцелярии.
Когда дверь за ним захлопнулась, штабной
писарь-фельдфебель схватил Швейка за плечо и, отведя его к
дверям, информировал следующим образом:
-- Чтоб и духу твоего здесь не было, вонючка!
И Швейк снова очутился в этой суматохе. Надеясь увидеть
какого-нибудь знакомого из батальона, он долго ходил по улицам,
пока наконец не поставил все на карту.
Остановив одного полковника, он на ломаном немецком языке
спросил, не знает ли господин полковник, где расположен его,
Швейка, батальон и маршевая рота.
-- Ты можешь со мною разговаривать по-чешски,-- сказал
полковник,-- я тоже чех. Твой батальон расположен рядом, в селе
Климонтове, за железнодорожной линией, но туда лучше не ходи,
потому что при вступлении в Климонтово солдаты одной вашей роты
подрались на площади с баварцами.
Швейк направился в Климонтово.
Полковник окликнул его, полез в карман и дал пять крон на
сигареты, потом, еще раз ласково простившись с ним, удалился,
думая про себя: "Какой симпатичный солдатик".
Швейк продолжал свой путь в село. Думая о полковнике, он
вспомнил аналогичный случай: двенадцать лет назад в Тренто был
полковник Гебермайер, который тоже ласково обращался с
солдатами, а в конце концов обнаружилось, что он гомосексуалист
и хотел на курорте у Адидже растлить одного кадета, угрожая ему
дисциплинарным наказанием.
С такими мрачными мыслями Швейк добрался до ближайшего
села. Он без труда нашел штаб батальона. Хотя село было
большое, там оказалось лишь одно приличное здание -- большая
сельская школа, которую в этом чисто украинском краю выстроило
галицийское краевое управление с целью усиления полонизации.
Во время войны школа эта прошла несколько этапов. Здесь
размещались русские и австрийские штабы, а во время крупных
сражений, решавших судьбу Львова, гимнастический зал был
превращен в операционную. Здесь отрезали ноги и руки и
производили трепанации черепов.
Позади школы, в школьном саду, от взрыва крупнокалиберного
снаряда осталась большая воронкообразная яма. В углу сада
стояла крепкая груша; на одной ее ветви болтался обрывок
перерезанной веревки, на которой еще недавно качался местный
греко-католический священник. Он был повешен по доносу
директора местной школы, поляка, и обвинен в том, что был
членом партии старорусов и во время русской оккупации служил в
церкви обедню за победу оружия русского православного царя. Это
была неправда, так как в то время обвиненного здесь не было
вообще. Он находился тогда на небольшом курорте, которого не
коснулась война,-- в Бохне Замуровано, где лечился от камней в
желчном пузыре.
В повешении греко-католического священника сыграло роль
несколько фактов: национальность, религиозная распря и курица.
Дело в том. Что несчастный священник перед самой войной убил в
своем огороде одну из директорских кур, которые выклевывали
посеянные им семена дыни.
Дом покойного греко-католического священника пустовал, и,
можно сказать, каждый взял себе что-нибудь на память о
священнике.
Один мужичок-поляк унес домой даже старый рояль, крышку
которого он использовал для ремонта дверцы свиного хлева. Часть
мебели, как водится, солдаты покололи на дрова, и только по
счастливой случайности в кухне осталась целой большая печь со
знаменитой плитой, ибо греко-католический священник ничем не
отличался от своих римско-католических коллег, любил покушать и
любил, чтобы на плите и в духовке стояло много горшков и
противней.
Стало традицией готовить в этой кухне для офицеров всех
проходящих воинских частей. Наверху в большой комнате
устраивалось что-то вроде Офицерского собрания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212
площади стояли даже бочки с пивом. Германским солдатам
раздавали пиво в обед и в ужин, а вокруг них, как голодные
кошки, бродили заброшенные австрийские солдаты с животами,
раздувшимися от грязного подслащенного отвара цикория.
Пейсатые евреи в длинных кафтанах, собравшись в кучки,
размахивали руками, показывая на тучи дыма на западе. Со всех
сторон раздавались крики, что это на реке Буг горят Утишков,
Буек и Деревяны.
Отчетливо был слышен гул пушек. Снова стали кричать, что
русские бомбардируют со стороны Грабова Каменку-Струмилову и
что бои идут вдоль всего Буга, а солдаты задерживают беженцев,
которые собрались уже вернуться за Буг, к себе домой.
Повсюду царила суматоха, никто не знал точно-- перешли
русские в наступление, приостановив свое отступление по всему
фронту, или нет.
В главную комендатуру местечка патрули полевой жандармерии
поминутно приводили то одну, то другую запуганную еврейскую
душу. За распространение неверных и ложных слухов несчастных
евреев избивали в кровь и отпускали с выпоротой задницей домой.
Итак, Швейк попал в эту сутолоку и попробовал разыскать
свою маршевую роту. Уже на вокзале, в этапном управлении, у
него чуть было не возник конфликт. Когда он подошел к столу,
где солдатам, разыскивающим свою часть, давалась информация,
какой-то капрал раскричался: не хочет ли Швейк, чтобы капрал за
него разыскал его маршевую роту? Швейк сказал, что хочет лишь
узнать, где здесь, в местечке, расположена одиннадцатая
маршевая рота Девяносто первого полка такого-то маршевого
батальона.
-- Мне очень важно знать,-- подчеркнул Швейк,-- где
находится одиннадцатая маршевая рота, так как я ее ординарец.
К несчастью, за соседним столом сидел какой-то штабной
писарь; он вскочил, как тигр, и тоже заорал на Швейка:
-- Свинья окаянная, ты ординарец и не знаешь, где твоя
маршевая рота?
Не успел Швейк ответить, как штабной писарь исчез в
канцелярия и тотчас же привел оттуда толстого поручика, который
выглядел так почтенно, словно был владельцем крупной мясной
фирмы. Этапные управления служили одновременно ловушками для
слоняющихся одичавших солдат, которые, вероятно, были не прочь
всю войну разыскивать свои части и околачиваться на этапах, а
всего охотнее стояли в очередях в этапных управлениях у столов,
над которыми висела табличка: "Minagegeld" / Деньги на питание
(нем.)/.
Когда вошел толстый поручик, старший писарь крикнул:
-- Habacht!
А поручик спросил Швейка:
-- Где твои документы?
Швейк предъявил документы, и поручик, удостоверившись в
правильности маршрута Швейка от штаба к роте, вернул ему бумаги
и благосклонно сказал капралу, сидевшему за столом:
-- Информируйте его,-- и снова заперся в своей канцелярии.
Когда дверь за ним захлопнулась, штабной
писарь-фельдфебель схватил Швейка за плечо и, отведя его к
дверям, информировал следующим образом:
-- Чтоб и духу твоего здесь не было, вонючка!
И Швейк снова очутился в этой суматохе. Надеясь увидеть
какого-нибудь знакомого из батальона, он долго ходил по улицам,
пока наконец не поставил все на карту.
Остановив одного полковника, он на ломаном немецком языке
спросил, не знает ли господин полковник, где расположен его,
Швейка, батальон и маршевая рота.
-- Ты можешь со мною разговаривать по-чешски,-- сказал
полковник,-- я тоже чех. Твой батальон расположен рядом, в селе
Климонтове, за железнодорожной линией, но туда лучше не ходи,
потому что при вступлении в Климонтово солдаты одной вашей роты
подрались на площади с баварцами.
Швейк направился в Климонтово.
Полковник окликнул его, полез в карман и дал пять крон на
сигареты, потом, еще раз ласково простившись с ним, удалился,
думая про себя: "Какой симпатичный солдатик".
Швейк продолжал свой путь в село. Думая о полковнике, он
вспомнил аналогичный случай: двенадцать лет назад в Тренто был
полковник Гебермайер, который тоже ласково обращался с
солдатами, а в конце концов обнаружилось, что он гомосексуалист
и хотел на курорте у Адидже растлить одного кадета, угрожая ему
дисциплинарным наказанием.
С такими мрачными мыслями Швейк добрался до ближайшего
села. Он без труда нашел штаб батальона. Хотя село было
большое, там оказалось лишь одно приличное здание -- большая
сельская школа, которую в этом чисто украинском краю выстроило
галицийское краевое управление с целью усиления полонизации.
Во время войны школа эта прошла несколько этапов. Здесь
размещались русские и австрийские штабы, а во время крупных
сражений, решавших судьбу Львова, гимнастический зал был
превращен в операционную. Здесь отрезали ноги и руки и
производили трепанации черепов.
Позади школы, в школьном саду, от взрыва крупнокалиберного
снаряда осталась большая воронкообразная яма. В углу сада
стояла крепкая груша; на одной ее ветви болтался обрывок
перерезанной веревки, на которой еще недавно качался местный
греко-католический священник. Он был повешен по доносу
директора местной школы, поляка, и обвинен в том, что был
членом партии старорусов и во время русской оккупации служил в
церкви обедню за победу оружия русского православного царя. Это
была неправда, так как в то время обвиненного здесь не было
вообще. Он находился тогда на небольшом курорте, которого не
коснулась война,-- в Бохне Замуровано, где лечился от камней в
желчном пузыре.
В повешении греко-католического священника сыграло роль
несколько фактов: национальность, религиозная распря и курица.
Дело в том. Что несчастный священник перед самой войной убил в
своем огороде одну из директорских кур, которые выклевывали
посеянные им семена дыни.
Дом покойного греко-католического священника пустовал, и,
можно сказать, каждый взял себе что-нибудь на память о
священнике.
Один мужичок-поляк унес домой даже старый рояль, крышку
которого он использовал для ремонта дверцы свиного хлева. Часть
мебели, как водится, солдаты покололи на дрова, и только по
счастливой случайности в кухне осталась целой большая печь со
знаменитой плитой, ибо греко-католический священник ничем не
отличался от своих римско-католических коллег, любил покушать и
любил, чтобы на плите и в духовке стояло много горшков и
противней.
Стало традицией готовить в этой кухне для офицеров всех
проходящих воинских частей. Наверху в большой комнате
устраивалось что-то вроде Офицерского собрания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212