Бог его знает, что бы ты увидел оттуда, снизу. Бедняги горят живьем, пламя заливает их, как вода. Они насквозь пропитаны огнем. — Труэн говорил, злясь на весь мир, который не желает ничего понимать. — Разве мне нужна война за колонии? Стал бы я делать то, что делаю, ради каких-то плантаторов? Пусть меня лучше предадут военно-полевому суду! Мы всегда воюем за вас, а всю вину несем мы же.
— Да, но тот сампан… — сказал я.
— И сампан тоже. — Он следил за тем, как я потянулся за второй трубкой.
— Я завидую вашему умению убегать от действительности.
— Вы не знаете, от чего я бегу. Не от войны. Она меня не касается. Я к ней непричастен.
— Она всех коснется. Придет и ваш черед.
— Только не меня.
— А почему вы хромаете?
— Они имели право в меня стрелять, но не делали даже и этого. Они хотели разрушить вышку. Опаснее всего подрывники. Даже на Пикадилли.
— Настанет день, и вам придется стать на чью-нибудь сторону.
— Нет, я возвращаюсь в Англию.
— Помните, вы как-то раз показывали мне фотографию…
— А-а… я ее разорвал. Она от меня ушла.
— Простите.
— Такова жизнь. Сначала уходишь ты, потом течение меняется. Еще немножко, и я поверю в возмездие.
— Я в него верю. Первый раз, когда я сбросил напалм, у меня мелькнула мысль: вот деревня, где я родился. Тут живет старый друг моего отца мсье Дюбуа. Булочник — в детстве я очень любил нашего булочника, — вот он бежит там, внизу, объятый огнем, который я на него сбросил. Даже те, из Виши, не бомбили свою собственную страну. Я казался себе куда хуже их.
— Но вы продолжаете делать свое дело.
— Потом горечь проходит. Она возвращается, когда бомбишь напалмом. В обычное время мне кажется, что я защищаю Европу. Те, другие, они тоже иногда позволяют себе всякие безобразия. Когда в сорок шестом году их выгнали из Ханоя, они оставили там страшную память. Они не жалели тех, кого подозревали в помощи нам. В морге лежала девушка, — у нее отрезали грудь, а ее любовника изувечили…
— Вот почему я не хочу ни во что вмешиваться.
— Дело тут не в убеждениях и не в жажде справедливости. Все мы во что-нибудь вмешиваемся, — стоит только поддаться чувству, а потом уже не выпутаешься. И в войне и в любви, — недаром их всегда сравнивают. — Он печально взглянул на кабину, где лежала метиска, наслаждаясь глубоким, хоть и недолгим покоем, и сказал: — Да я, пожалуй, и не хотел бы ничего другого. Вон лежит девушка, которую впутали в войну ее родители, — что с ней будет, когда порт падет?. Франция — только наполовину ее родина…
— А он падет?.
— Вы ведь газетчик. Вы лучше моего знаете, что мы не можем победить. Вы знаете, что дорога в Ханой перерезана и каждую ночь минируется. Вы знаете, что каждый год мы теряем целый выпуск Сен-Сира. Нас чуть было не побили в пятидесятом году. Де Латтр дал нам два года передышки — вот и все. Но мы — кадровые военные, мы должны драться до тех пор, пока политики не скажут нам: «Стоп!» Они возьмут да и сядут в кружок и договорятся о мире, который мог быть у нас с самого начала; и тогда эти годы покажутся полной бессмыслицей. — На его некрасивом лице, — я вспомнил, как он подмигнул мне тогда, перед пикированием, — застыло выражение привычной жесткости, но глаза смотрели, как из отверстий картонной маски, совсем по-детски. — Вам не понять, какая это бессмыслица, Фаулер. Вы ведь не француз.
— В жизни не только война делает прожитые годы бессмыслицей.
Он как-то странно, по-отечески положил мне руку на колено.
— Уведите ее к себе, — сказал он. — Это куда лучше трубки.
— Почем вы знаете, что она пойдет?
— Я с ней спал, и лейтенант Перрен тоже. Пятьсот пиастров.
— Дорого.
— Думаю, что она пойдет и за триста, но в таких делах не торгуются.
Но его совет был неудачным. Человеческое тело ограничено в своих возможностях, а мое к тому же окаменело от воспоминаний. То, до чего в эту ночь дотрагивались мои руки, было, пожалуй, красивее того, к чему они привыкли, но нас держит в плену не одна красота. Девушка душилась теми же духами, что Фуонг, и вдруг, в последнюю минуту, призрак того, что я потерял, оказался куда сильнее лежавшего со мной тела. Я отодвинулся, лег на спину, и желание меня оставило.
— Простите, — сказал я и солгал: — Не знаю, что со мной происходит.
Она сказала с глубокой нежностью и полным непониманием:
— Не беспокойтесь. Так часто бывает. Это опиум.
— Ну да, — сказал я. — Опиум. — И в душе помолился, чтобы это было правдой.
2
Странно было возвращаться в Сайгон, где меня никто не ждал. На аэродроме мне хотелось назвать шоферу любой другой адрес, только не улицу Катина. Я раздумывал: «Стала боль хоть чуточку меньше, чем когда я уезжал?» И старался убедить себя, что она стала меньше. Я поднялся к себе на площадку, увидел, что дверь открыта, и от безрассудной надежды у меня перехватило дыхание. Я медленно пошел к двери. Покуда я до нее не дойду, надежда еще будет жить. Я услышал, как скрипнул стул и, подойдя, увидел чьи-то ботинки, но ботинки были не женские. Я быстро вошел, и Пайл поднял свое неуклюжее тело со стула, на котором обычно сидела Фуонг.
— Привет, Томас, — сказал он.
— Привет, Пайл. Как вы сюда попали?
— Встретил Домингеса. Он нес вам почту. Я попросил разрешения вас подождать.
— Разве Фуонг что-нибудь здесь забыла?
— О, нет, но Джо сказал мне, что вы приходили в миссию. Я решил, что нам удобнее поговорить с вами здесь.
— О чем?
Он растерянно махнул рукой, как мальчик, который, произнося речь на школьном торжестве, никак не может подобрать взрослых слов.
— Вы уезжали?
— Да. А вы?
— О, я много поездил по здешним местам.
— Все еще забавляетесь игрушками из пластмассы?
Он болезненно осклабился:
— Ваша почта лежит там.
Кинув взгляд на письма, я увидел, что ни одно из них не представляет для меня интереса: ни письмо из лондонской редакции, ни несколько счетов, ни извещение банка.
— Как Фуонг? — спросил я.
Лицо его автоматически осветилось, как электрическая игрушка, которую приводит в действие какой-нибудь звук.
— О, Фуонг чувствует себя прекрасно, — сказал он и сразу же прикусил язык, словно о чем-то проговорился.
— Садитесь, Пайл, — сказал я. — Минутку, я только пробегу это письмо. Оно из редакции.
Я распечатал письмо. Как некстати порою случается то, чего ты не ждешь. Редактор писал, что, обдумав мое последнее письмо я учитывая сложную обстановку а Индокитае после смерти генерала де Латтра я отступления от Хоа-Биня, он не может не согласиться с моими доводами. И, назначая временного редактора иностранного отдела, он хочет, чтобы я остался в Индокитае по меньшей мере еще год. «Мы сохраним для вас ваше место…» — заверял он меня с полным непониманием того, что со мной происходит. Он думал, что я дорожу и должностью, и газетой.
Я уселся напротив Пайла и перечел письмо, которое пришло слишком поздно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50