На секунду я почувствовал радостное волнение: так бывает, когда проснешься, еще ничего не помня.
— Дурные вести? — спросил Пайл.
— Нет. — Я утешал себя, что все равно это ничего бы не изменило: оттяжка на год не идет в сравнение с брачным договором на всю жизнь.
— Вы еще не женаты? — спросил я.
— Нет. — Он покраснел: ему ничего не стоило краснеть. — Если говорить правду, я надеюсь получить отпуск. Тогда мы сможем пожениться дома. Так приличнее.
— Разве приличнее, когда это делают дома?
— Ну да, мне казалось… Мне очень трудно с вами разговаривать о таких вещах, Томас, вы ведь — страшный циник! Понимаете, дома, это куда уважительнее. Там папа и мама, — она сразу войдет в семью. Для Фуонг это важно из-за ее прошлого.
— Прошлого?
— Вы отлично понимаете, о чем я говорю. Мне не хотелось бы оставить ее там с клеймом…
— Вы собираетесь ее там оставить?
— Видимо, да. Моя мать — необыкновенная женщина, — она введет ее в общество, представит, понимаете?.. Вообще, поможет ей освоиться. И наладить дом к моему приезду.
Я не знал, жалеть мне Фуонг или нет, ей ведь так хотелось поглядеть на небоскребы и на статую Свободы, но она себе не представляла, чем ей за это придется платить: профессор и его супруга, дамские клубы… Может, ее обучат играть в канасту note 44. Я вспомнил ту первую ночь в «Гран монд»: на ней было белое платье, ей было восемнадцать лет, и она так пленительно двигалась по залу; я вспомнил, какой она была еще месяц назад, когда торговалась в мясных лавках на бульваре де ла Сомм. Придутся ли ей по душе начищенные до блеска продовольственные магазинчики Новой Англии, где даже сельдерей обернут в целлофановую бумажку? Может, они ей и понравятся. Не знаю. Странно, но я вдруг сказал Пайлу то, что месяц назад мог сказать мне Пайл:
— Будьте с ней помягче, Пайл. Не насилуйте ее. Ее ведь нельзя обижать: она — не вы и не я.
— Не беспокойтесь, Томас.
— Она кажется такой маленькой, хрупкой и такой непохожей на наших женщин, но не вздумайте относиться к ней, как… к побрякушке.
— Удивительно, Томас, как все оборачивается! Я с дрожью ждал этого разговора. Боялся, что вы будете вести себя по-хамски.
— На Севере у меня было время подумать. Я там встретил женщину… Должно быть, и я вдруг понял то, что поняли вы тогда в публичном доме. Хорошо, что Фуонг ушла к вам. Рано или поздно я мог ее оставить кому-нибудь вроде Гренджера. Как сношенную юбку.
— И мы по-прежнему будем друзьями, Томас?
— Да, конечно. Но я не хочу видеть Фуонг. Ее и без того здесь слишком много. Я непременно найду другую квартиру… когда у меня будет время.
Он распрямил длинные ноги и встал.
— Я так рад, Томас. Прямо и сказать не могу, как я рад. Я уж вам говорил, но, ей-богу, мне было бы куда приятнее, если бы на вашем месте был другой.
— А я рад, что это именно вы, Пайл.
Разговор пошел совсем не так, как я ожидал. Где-то глубоко, под спудом злых мыслей, зрело настоящее решение. И хотя меня раздражала его простота, кто-то внутри, сравнив его идеализм, его незрелые взгляды, почерпнутые в трудах Йорка Гардинга, с моим цинизмом, вынес приговор в его пользу. Ну да, я был прав, если взять в расчет факты, но не было ли у него права быть молодым и ошибаться и не лучше ли было девушке провести свою жизнь с таким, как он?
Мы торопливо пожали друг другу руки, но какой-то неосознанный страх заставил меня проводить его до лестницы и крикнуть ему вдогонку (может, там, у нас в душе, в том судилище, где принимаются самые верные решения, заседает не только судья, но и пророк):
— Пайл, не слишком-то доверяйте Йорку Гардингу!
— Йорку? — Он в недоумении уставился на меня с нижней площадки.
— Мы старые колониальные народы, Пайл, но мы кое-чему научились: мы научились не играть с огнем. Ваша «третья сила» — это книжная выдумка, а генерал Тхе — всего лишь бандит, у которого несколько тысяч наемников. При чем тут национальная демократия?
Он смотрел на меня так, словно подглядывал в щель почтового ящика, чтобы узнать, кто стоит за дверью, и, быстро прикрыв ее, отгородиться от нежеланного посетителя. Пайл отвел глаза.
— Не понимаю, о чем вы говорите, Томас.
— О велосипедных бомбах. Шутка забавная, хотя кое-кто и остался без ног. Но, Пайл, нельзя доверять таким людям, как Тхе. Они не спасут Востока от коммунизма. Мы знаем им цену.
— Мы?
— Старые колониалисты.
— А я думал, что вы не желаете становиться на чью-либо сторону.
— Я и не становлюсь, но если ваши непременно хотят заварить здесь кашу, предоставьте это Джо. Уезжайте домой с Фуонг. Забудьте о «третьей силе».
— Я очень ценю ваши советы, Томас, — произнес он чопорным тоном. — Привет. Скоро увидимся.
— Не сомневаюсь.
Недели шли, а я так и не нашел новой квартиры. И не потому, что у меня не было времени. Ежегодный перелом в войне снова произошел; на Севере установилась жаркая, влажная погода, французы ушли из Хоа-Биня, битва за рис окончилась в Тонкине, а битва за опиум — в Лаосе. Домингес мог один легко справиться со всем, что творилось на Юге, Наконец, я все же заставил себя посмотреть квартиру в так называемом современном доме (времен Парижской выставки 1934 года?) в другом конце улицы Катина, за отелем «Континенталь». Это была типичная для Сайгона холостяцкая квартира каучукового плантатора, который уезжал на родину. Он хотел продать ее валом, со всем имуществом, которое состояло из множества гравюр Парижских салонов с 1880 по 1900 год. Все эти гравюры роднило друг с другом изображение большегрудой дамы с необыкновенной прической, в прозрачных покрывалах, которые всегда обнажали огромные ягодицы в ямочках, но все же заменяли фиговый лист. В ванной комнате плантатор, совсем осмелев, повесил репродукции Ропса.
— Вы любите искусство? — спросил я, и он ухмыльнулся мне в ответ, как сообщнику. Это был жирный господин с черными усиками и скудной растительностью на черепе.
— Мои лучшие картины — в Париже, — сказал он.
Гостиную украшали необычно высокая пепельница, изображавшая голую женщину с горшком в волосах, и фарфоровые безделушки в виде голых девушек, обнимающих тигров; одна статуэтка была совсем странная: раздетая до пояса девушка ехала на велосипеде. В спальне, против гигантской кровати, висела большая картина маслом, — на ней были изображены две спящие девушки. Я просил назвать цену за квартиру без коллекции, но он не пожелал разлучать их друг с другом.
— Вы, значит, не коллекционер? — спросил он.
— Пожалуй, нет.
— У меня есть и книги тоже, — сказал он, — могу отдать и их за ту же цену, хоть я и собирался увезти их во Францию. — Отперев книжный шкаф со стеклянной дверцей, он показал мне свою библиотеку; дорогие иллюстрированные издания «Афродиты» и «Нана», «Холостячку» и даже несколько романов Поль де Кока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
— Дурные вести? — спросил Пайл.
— Нет. — Я утешал себя, что все равно это ничего бы не изменило: оттяжка на год не идет в сравнение с брачным договором на всю жизнь.
— Вы еще не женаты? — спросил я.
— Нет. — Он покраснел: ему ничего не стоило краснеть. — Если говорить правду, я надеюсь получить отпуск. Тогда мы сможем пожениться дома. Так приличнее.
— Разве приличнее, когда это делают дома?
— Ну да, мне казалось… Мне очень трудно с вами разговаривать о таких вещах, Томас, вы ведь — страшный циник! Понимаете, дома, это куда уважительнее. Там папа и мама, — она сразу войдет в семью. Для Фуонг это важно из-за ее прошлого.
— Прошлого?
— Вы отлично понимаете, о чем я говорю. Мне не хотелось бы оставить ее там с клеймом…
— Вы собираетесь ее там оставить?
— Видимо, да. Моя мать — необыкновенная женщина, — она введет ее в общество, представит, понимаете?.. Вообще, поможет ей освоиться. И наладить дом к моему приезду.
Я не знал, жалеть мне Фуонг или нет, ей ведь так хотелось поглядеть на небоскребы и на статую Свободы, но она себе не представляла, чем ей за это придется платить: профессор и его супруга, дамские клубы… Может, ее обучат играть в канасту note 44. Я вспомнил ту первую ночь в «Гран монд»: на ней было белое платье, ей было восемнадцать лет, и она так пленительно двигалась по залу; я вспомнил, какой она была еще месяц назад, когда торговалась в мясных лавках на бульваре де ла Сомм. Придутся ли ей по душе начищенные до блеска продовольственные магазинчики Новой Англии, где даже сельдерей обернут в целлофановую бумажку? Может, они ей и понравятся. Не знаю. Странно, но я вдруг сказал Пайлу то, что месяц назад мог сказать мне Пайл:
— Будьте с ней помягче, Пайл. Не насилуйте ее. Ее ведь нельзя обижать: она — не вы и не я.
— Не беспокойтесь, Томас.
— Она кажется такой маленькой, хрупкой и такой непохожей на наших женщин, но не вздумайте относиться к ней, как… к побрякушке.
— Удивительно, Томас, как все оборачивается! Я с дрожью ждал этого разговора. Боялся, что вы будете вести себя по-хамски.
— На Севере у меня было время подумать. Я там встретил женщину… Должно быть, и я вдруг понял то, что поняли вы тогда в публичном доме. Хорошо, что Фуонг ушла к вам. Рано или поздно я мог ее оставить кому-нибудь вроде Гренджера. Как сношенную юбку.
— И мы по-прежнему будем друзьями, Томас?
— Да, конечно. Но я не хочу видеть Фуонг. Ее и без того здесь слишком много. Я непременно найду другую квартиру… когда у меня будет время.
Он распрямил длинные ноги и встал.
— Я так рад, Томас. Прямо и сказать не могу, как я рад. Я уж вам говорил, но, ей-богу, мне было бы куда приятнее, если бы на вашем месте был другой.
— А я рад, что это именно вы, Пайл.
Разговор пошел совсем не так, как я ожидал. Где-то глубоко, под спудом злых мыслей, зрело настоящее решение. И хотя меня раздражала его простота, кто-то внутри, сравнив его идеализм, его незрелые взгляды, почерпнутые в трудах Йорка Гардинга, с моим цинизмом, вынес приговор в его пользу. Ну да, я был прав, если взять в расчет факты, но не было ли у него права быть молодым и ошибаться и не лучше ли было девушке провести свою жизнь с таким, как он?
Мы торопливо пожали друг другу руки, но какой-то неосознанный страх заставил меня проводить его до лестницы и крикнуть ему вдогонку (может, там, у нас в душе, в том судилище, где принимаются самые верные решения, заседает не только судья, но и пророк):
— Пайл, не слишком-то доверяйте Йорку Гардингу!
— Йорку? — Он в недоумении уставился на меня с нижней площадки.
— Мы старые колониальные народы, Пайл, но мы кое-чему научились: мы научились не играть с огнем. Ваша «третья сила» — это книжная выдумка, а генерал Тхе — всего лишь бандит, у которого несколько тысяч наемников. При чем тут национальная демократия?
Он смотрел на меня так, словно подглядывал в щель почтового ящика, чтобы узнать, кто стоит за дверью, и, быстро прикрыв ее, отгородиться от нежеланного посетителя. Пайл отвел глаза.
— Не понимаю, о чем вы говорите, Томас.
— О велосипедных бомбах. Шутка забавная, хотя кое-кто и остался без ног. Но, Пайл, нельзя доверять таким людям, как Тхе. Они не спасут Востока от коммунизма. Мы знаем им цену.
— Мы?
— Старые колониалисты.
— А я думал, что вы не желаете становиться на чью-либо сторону.
— Я и не становлюсь, но если ваши непременно хотят заварить здесь кашу, предоставьте это Джо. Уезжайте домой с Фуонг. Забудьте о «третьей силе».
— Я очень ценю ваши советы, Томас, — произнес он чопорным тоном. — Привет. Скоро увидимся.
— Не сомневаюсь.
Недели шли, а я так и не нашел новой квартиры. И не потому, что у меня не было времени. Ежегодный перелом в войне снова произошел; на Севере установилась жаркая, влажная погода, французы ушли из Хоа-Биня, битва за рис окончилась в Тонкине, а битва за опиум — в Лаосе. Домингес мог один легко справиться со всем, что творилось на Юге, Наконец, я все же заставил себя посмотреть квартиру в так называемом современном доме (времен Парижской выставки 1934 года?) в другом конце улицы Катина, за отелем «Континенталь». Это была типичная для Сайгона холостяцкая квартира каучукового плантатора, который уезжал на родину. Он хотел продать ее валом, со всем имуществом, которое состояло из множества гравюр Парижских салонов с 1880 по 1900 год. Все эти гравюры роднило друг с другом изображение большегрудой дамы с необыкновенной прической, в прозрачных покрывалах, которые всегда обнажали огромные ягодицы в ямочках, но все же заменяли фиговый лист. В ванной комнате плантатор, совсем осмелев, повесил репродукции Ропса.
— Вы любите искусство? — спросил я, и он ухмыльнулся мне в ответ, как сообщнику. Это был жирный господин с черными усиками и скудной растительностью на черепе.
— Мои лучшие картины — в Париже, — сказал он.
Гостиную украшали необычно высокая пепельница, изображавшая голую женщину с горшком в волосах, и фарфоровые безделушки в виде голых девушек, обнимающих тигров; одна статуэтка была совсем странная: раздетая до пояса девушка ехала на велосипеде. В спальне, против гигантской кровати, висела большая картина маслом, — на ней были изображены две спящие девушки. Я просил назвать цену за квартиру без коллекции, но он не пожелал разлучать их друг с другом.
— Вы, значит, не коллекционер? — спросил он.
— Пожалуй, нет.
— У меня есть и книги тоже, — сказал он, — могу отдать и их за ту же цену, хоть я и собирался увезти их во Францию. — Отперев книжный шкаф со стеклянной дверцей, он показал мне свою библиотеку; дорогие иллюстрированные издания «Афродиты» и «Нана», «Холостячку» и даже несколько романов Поль де Кока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50