Все было бы куда проще, если бы нас обоих убили на тайниньской дороге. Я просидел двадцать минут над своим пастисом, а потом заказал ужин. Время приближалось к половине десятого; теперь он уже не придет.
Помимо своей воли, я все время прислушивался. Чего я ждал? Крика? Выстрела? Беготни полицейских за оградой? Я все равно ничего не услышу, потому что компания Гренджера была уже под градусом. Хозяин гостиницы, у которого был приятный, хотя и непоставленный голос, запел, а когда хлопнула еще одна пробка от шампанского, другие стали ему вторить. Молчал только Гренджер. Он сидел, тараща на меня воспаленные глаза. Уж не думает ли он затеять со мной драку, — для Гренджера я был слишком слабый противник.
Гости его пели чувствительную песню, и, ковыряя без всякого аппетита своего каплуна по-герцогски, я впервые с тех пор, как узнал, что она в безопасности, думал о Фуонг. Я вспомнил как, ожидая вьетминцев, Пайл сказал: «Она мне кажется свежей, как цветок», — а я ответил с деланной небрежностью: «Бедный цветок!» Теперь она уже больше не увидит Новой Англии и на познает секретов канасты. Может, ей никогда не суждено и жить обеспеченной жизнью. Разве я имею право дорожить ею меньше, чем мертвецами на площади?.. Страдание не становится более мучительным оттого, что страдальцев много; одно тело может выстрадать не меньше, чем все человечество. Я рассуждал, как журналист, заботясь только о численности, и тем самым предал свои собственные принципы; я так же, как Пайл, встал на одну из сторон в схватке, и отныне всякое решение мне будет даваться с трудом. Поглядев на часы, я увидел, что уже без четверти десять. Может быть, его все-таки задержали; может, тот, в кого он верил, о нем позаботился, и Пайл сидит теперь у себя в миссии и с нетерпением расшифровывает телеграмму, а потом, топая, взбирается по лестнице в мою комнату на улице Катина. «Если он придет, я ему все скажу», — подумал я.
Гренджер вдруг поднялся с места и пошел ко мне. Он не заметил, что на дороге у него стоит стул, споткнулся и оперся рукой о край моего столика.
— Фаулер, — сказал он. — А ну-ка выйдем.
Я положил на стол деньги за ужин и последовал за Гренджером. У меня не было желания с ним драться, но в ту минуту я бы не возражал, чтобы он избил меня до полусмерти. В наши дни так трудно замаливать грехи.
Он облокотился на парила моста, и двое полицейских следили за ним издалека.
— Мне надо с вами поговорить, Фаулер.
Я подошел к нему на расстояние удара и стал ждать, что будет. Он не двигался. Гренджер был как бы аллегорическим изображением всего, что я ненавижу в Америке, — так же плохо изваянным и таким же бессмысленным, как статуя Свободы. Не шевельнувшись, он произнес:
— Вы думаете, я налакался?. Ошибаетесь.
— Что с вами, Гренджер?
— Мне хочется с вами поговорить, Фаулер. Не могу я сегодня сидеть с этими лягушатниками! Я и вас не люблю, но вы хоть говорите по-английски. Или вроде как по-английски. — Он горбился в полутьме — массивный, бесформенный, как неразведанный материк на карте.
— Чего вы хотите, Гренджер?
— Не перевариваю англичан, — сказал Гренджер. — Как только Пайл вас терпит! Наверно, оттого, что он сам из Бостона. А я — из Питтсбурга и этим горжусь.
— Ну и гордитесь на здоровье.
— «Гордитесь на здоровье»! — Он сделал слабую попытку высмеять мое произношение. — Снобы проклятые! Будто лучше вас и нет никого. К чертям собачьим! Будто вы одни знаете все на свете!
— Спокойной ночи. Меня ждут.
— Не уходите, Фаулер. Вы что, каменный?. Не могу же я разговаривать с этими лягушатниками!
— Вы пьяны.
— Выпил два бокала шампанского, вот и все. Да и вы были бы не лучше на моем месте. Мне надо ехать на Север.
— Ну и что из этого?
— Да разве я вам не говорил? Мне почему-то кажется, что об этом все знают. Утром я получил телеграмму от жены.
— Ну?
— У сына полиомиелит. Ему очень плохо.
— Как жаль…
— Вам чего жалеть? Ребенок-то не ваш.
— А вы не можете слетать домой?
— Не могу. С меня требуют, чтобы я написал о какой-то операции возле Ханоя; там подчищают остатки противника. А Конноли болен (Конноли был его помощником).
— Это очень обидно, Гренджер. Я охотно бы вам помог.
— Сегодня день его рождения. В половине одиннадцатого по нашему времени мальчику будет ровно восемь лет. Вот я и затеял эту выпивку, заказал шампанское, Но я тогда еще ничего не знал. Надо же мне кому-нибудь рассказать, Фаулер. Не могу же я разговаривать с этими лягушатниками…
— Теперь, кажется, научились лечить полиомиелит.
— Пусть даже будет калекой. Только бы выжил. От меня мало толку, если бы я был калекой, но он у меня — умница! Знаете, что я делал, пока этот ублюдок пел? Молился. Если богу уж так нужна чья-нибудь жизнь, пусть берет мою.
— Вы верите в бога?
— Рад бы верить… — Гренджер провел ладонью по лицу, словно у него болела голова, но на самом деле он хотел скрыть, что вытирает слезы.
— На вашем месте я бы напился, — сказал я.
— Мне нельзя напиваться! Не хочу потом вспоминать, что в ту ночь, когда умер мой мальчик, я был пьян, как свинья. Разве моя жена может напиться?
— А что если вы объясните вашей газете…
— Конноли, по правде говоря, совсем не болен. Он погнался за какой-то юбкой в Сингапур. Я не могу его выдать. Если об этом узнают, его выгонят.
— Гренджер кое-как подобрал свое расплывшееся тело. — Простите, что задержал вас, Фаулер. Мне надо было выговориться. А сейчас пойду к ним — поднимать тосты. Смешно, что мне попались именно вы, Фаулер. Вы ведь меня ненавидите.
— Я бы охотно написал за вас вашу корреспонденцию. Можно будет сказать, что это — Конноли.
— У вас не тот акцент…
— Да я не так уж плохо к вам отношусь, Гренджер. Раньше я многого не замечал…
— Э, мы с вами всегда будем жить, как кошка с собакой. Но спасибо, что посочувствовали.
Чем же я отличаюсь от Пайла? Разве сам я чувствую, как людям больно, пока не столкнусь с мерзостью жизни? Гренджер вернулся в ресторан, и оттуда послышался приветственный гул голосов. Я нанял велорикшу, и меня отвезли домой. Там никого не было, и я прождал до полуночи. Потом, уже ни на что не надеясь, я вышел на улицу и встретил Фуонг.
3
— Был у тебя мсье Виго? — спросила Фуонг.
— Да. Он ушел минут пятнадцать назад. Фильм был хороший? — Она уже приготовила в спальне трубку и теперь зажигала лампу.
— Очень грустный, — сказала она. — Но краски такие нежные. А зачем приходил мсье Виго?
— Задать мне кое-какие вопросы.
— О чем?
— О том, о сем. Не думаю, чтобы он стал меня еще тревожить.
— Больше всего я люблю фильмы со счастливым концом, — сказала Фуонг. — Будешь курить?
— Да. — Я лег на кровать, и Фуонг принялась орудовать иглой.
— Девушке отрубили голову.
— Странная идея! Зачем?
— У них была французская революция.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Помимо своей воли, я все время прислушивался. Чего я ждал? Крика? Выстрела? Беготни полицейских за оградой? Я все равно ничего не услышу, потому что компания Гренджера была уже под градусом. Хозяин гостиницы, у которого был приятный, хотя и непоставленный голос, запел, а когда хлопнула еще одна пробка от шампанского, другие стали ему вторить. Молчал только Гренджер. Он сидел, тараща на меня воспаленные глаза. Уж не думает ли он затеять со мной драку, — для Гренджера я был слишком слабый противник.
Гости его пели чувствительную песню, и, ковыряя без всякого аппетита своего каплуна по-герцогски, я впервые с тех пор, как узнал, что она в безопасности, думал о Фуонг. Я вспомнил как, ожидая вьетминцев, Пайл сказал: «Она мне кажется свежей, как цветок», — а я ответил с деланной небрежностью: «Бедный цветок!» Теперь она уже больше не увидит Новой Англии и на познает секретов канасты. Может, ей никогда не суждено и жить обеспеченной жизнью. Разве я имею право дорожить ею меньше, чем мертвецами на площади?.. Страдание не становится более мучительным оттого, что страдальцев много; одно тело может выстрадать не меньше, чем все человечество. Я рассуждал, как журналист, заботясь только о численности, и тем самым предал свои собственные принципы; я так же, как Пайл, встал на одну из сторон в схватке, и отныне всякое решение мне будет даваться с трудом. Поглядев на часы, я увидел, что уже без четверти десять. Может быть, его все-таки задержали; может, тот, в кого он верил, о нем позаботился, и Пайл сидит теперь у себя в миссии и с нетерпением расшифровывает телеграмму, а потом, топая, взбирается по лестнице в мою комнату на улице Катина. «Если он придет, я ему все скажу», — подумал я.
Гренджер вдруг поднялся с места и пошел ко мне. Он не заметил, что на дороге у него стоит стул, споткнулся и оперся рукой о край моего столика.
— Фаулер, — сказал он. — А ну-ка выйдем.
Я положил на стол деньги за ужин и последовал за Гренджером. У меня не было желания с ним драться, но в ту минуту я бы не возражал, чтобы он избил меня до полусмерти. В наши дни так трудно замаливать грехи.
Он облокотился на парила моста, и двое полицейских следили за ним издалека.
— Мне надо с вами поговорить, Фаулер.
Я подошел к нему на расстояние удара и стал ждать, что будет. Он не двигался. Гренджер был как бы аллегорическим изображением всего, что я ненавижу в Америке, — так же плохо изваянным и таким же бессмысленным, как статуя Свободы. Не шевельнувшись, он произнес:
— Вы думаете, я налакался?. Ошибаетесь.
— Что с вами, Гренджер?
— Мне хочется с вами поговорить, Фаулер. Не могу я сегодня сидеть с этими лягушатниками! Я и вас не люблю, но вы хоть говорите по-английски. Или вроде как по-английски. — Он горбился в полутьме — массивный, бесформенный, как неразведанный материк на карте.
— Чего вы хотите, Гренджер?
— Не перевариваю англичан, — сказал Гренджер. — Как только Пайл вас терпит! Наверно, оттого, что он сам из Бостона. А я — из Питтсбурга и этим горжусь.
— Ну и гордитесь на здоровье.
— «Гордитесь на здоровье»! — Он сделал слабую попытку высмеять мое произношение. — Снобы проклятые! Будто лучше вас и нет никого. К чертям собачьим! Будто вы одни знаете все на свете!
— Спокойной ночи. Меня ждут.
— Не уходите, Фаулер. Вы что, каменный?. Не могу же я разговаривать с этими лягушатниками!
— Вы пьяны.
— Выпил два бокала шампанского, вот и все. Да и вы были бы не лучше на моем месте. Мне надо ехать на Север.
— Ну и что из этого?
— Да разве я вам не говорил? Мне почему-то кажется, что об этом все знают. Утром я получил телеграмму от жены.
— Ну?
— У сына полиомиелит. Ему очень плохо.
— Как жаль…
— Вам чего жалеть? Ребенок-то не ваш.
— А вы не можете слетать домой?
— Не могу. С меня требуют, чтобы я написал о какой-то операции возле Ханоя; там подчищают остатки противника. А Конноли болен (Конноли был его помощником).
— Это очень обидно, Гренджер. Я охотно бы вам помог.
— Сегодня день его рождения. В половине одиннадцатого по нашему времени мальчику будет ровно восемь лет. Вот я и затеял эту выпивку, заказал шампанское, Но я тогда еще ничего не знал. Надо же мне кому-нибудь рассказать, Фаулер. Не могу же я разговаривать с этими лягушатниками…
— Теперь, кажется, научились лечить полиомиелит.
— Пусть даже будет калекой. Только бы выжил. От меня мало толку, если бы я был калекой, но он у меня — умница! Знаете, что я делал, пока этот ублюдок пел? Молился. Если богу уж так нужна чья-нибудь жизнь, пусть берет мою.
— Вы верите в бога?
— Рад бы верить… — Гренджер провел ладонью по лицу, словно у него болела голова, но на самом деле он хотел скрыть, что вытирает слезы.
— На вашем месте я бы напился, — сказал я.
— Мне нельзя напиваться! Не хочу потом вспоминать, что в ту ночь, когда умер мой мальчик, я был пьян, как свинья. Разве моя жена может напиться?
— А что если вы объясните вашей газете…
— Конноли, по правде говоря, совсем не болен. Он погнался за какой-то юбкой в Сингапур. Я не могу его выдать. Если об этом узнают, его выгонят.
— Гренджер кое-как подобрал свое расплывшееся тело. — Простите, что задержал вас, Фаулер. Мне надо было выговориться. А сейчас пойду к ним — поднимать тосты. Смешно, что мне попались именно вы, Фаулер. Вы ведь меня ненавидите.
— Я бы охотно написал за вас вашу корреспонденцию. Можно будет сказать, что это — Конноли.
— У вас не тот акцент…
— Да я не так уж плохо к вам отношусь, Гренджер. Раньше я многого не замечал…
— Э, мы с вами всегда будем жить, как кошка с собакой. Но спасибо, что посочувствовали.
Чем же я отличаюсь от Пайла? Разве сам я чувствую, как людям больно, пока не столкнусь с мерзостью жизни? Гренджер вернулся в ресторан, и оттуда послышался приветственный гул голосов. Я нанял велорикшу, и меня отвезли домой. Там никого не было, и я прождал до полуночи. Потом, уже ни на что не надеясь, я вышел на улицу и встретил Фуонг.
3
— Был у тебя мсье Виго? — спросила Фуонг.
— Да. Он ушел минут пятнадцать назад. Фильм был хороший? — Она уже приготовила в спальне трубку и теперь зажигала лампу.
— Очень грустный, — сказала она. — Но краски такие нежные. А зачем приходил мсье Виго?
— Задать мне кое-какие вопросы.
— О чем?
— О том, о сем. Не думаю, чтобы он стал меня еще тревожить.
— Больше всего я люблю фильмы со счастливым концом, — сказала Фуонг. — Будешь курить?
— Да. — Я лег на кровать, и Фуонг принялась орудовать иглой.
— Девушке отрубили голову.
— Странная идея! Зачем?
— У них была французская революция.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50