– До чего остроумно, мать рек русских, до чего смешно, животики надорвешь, карр, карр!
– Позвольте мне вывернуть его карманы, – мычит Волга. – Клянусь старым живодером Мининым, это монокль! Можно, я его заберу? Вот малец Сталинград будет смеяться!
– Ох, как же он будет смеяться! – каркают приятели. – Ох, и насмешила, просто умора, карр, карр, до чего остроумно, мать рек русских!
– А это что такое? – изумляется Волга. – Советский орден и фотография русского солдата?
– Советский орден? – изумляется вслед за ней Илья Осипович и смотрит на Акакия Акакиевича.
– Фотография русского солдата? – удивляется, в свою очередь, Акакий Акакиевич и смотрит на Илью Осиповича.
– Я узнала его! – восклицает Волга. – Это Мишка Бубен из Казани. Я помню его: он все время сидел на берегу и плевал в воду.
– Мы знаем его, мы знаем его! – тут же восклицают оба приятеля. – Он разорял наши гнезда и воровал наших птенцов… Славный парнишка, симпатяга!
– И что же, позвольте вас спросить, делают этот орден и эта фотография у вас в кармане, mein Herr? – задумчиво бормочет Волга. – Постойте, я, кажется, догадалась… Ура, я поняла!
– Ура, мы поняли! – хрипят с наигранной радостью приятели, выделывая антраша в воздухе.
Волга с нетерпением смотрит на них.
– И что же вы поняли, старые разбойники?
– Да, кстати, – бормочет Илья Осипович, – что же вы поняли, Акакий Акакиевич?
– А вы, Илья Осипович, что вы поняли?
Они жалобно смотрят друг на друга.
– Ничего, – смиренно сознаются они, – мы вовсе ничего не поняли, мать рек русских! Будьте так безгранично добры, просветите наши темные мозги двух старых ощипанных пичужек!
– Я все поняла, – говорит Волга, – и поэтому, mein Herr, я, к сожалению, не могу больше позволить вам цепляться за эту ветку. Мне уже не смешно.
– Nein! Nein ! – кричит несчастный захватчик.
– Ja, ja ! – торжествующе каркают оба приятеля, а Волга тянет своего нового ухажера на дно и держит его там, пока немец вдоволь не напьется…
А два приятеля уже летят дальше. Они осторожно приближаются к какому-то телу, которое с необычайной нежностью несет на руках Волга.
– Хм? – неуверенно хмыкает Илья Осипович.
– Хм! хм! – подбадривает его Акакий Акакиевич, и они медленно начинают спускаться… Но Волга вдруг испускает такой крик, что оба приятеля взмывают к небу, изо всех сил махая своими старыми крыльями.
– О господи, я чуть не помер со страху! – каркает Илья Осипович. А у Акакия Акакиевича перья встали дыбом до самого клюва.
– Вон отсюда, стервятники! – кричит Волга и покрывается пеной от злости. – Разве вы не видите, что это русский солдат?
– О господи! – восклицает Илья Осипович. – Какая ужасная ошибка!
– Какое трагическое недоразумение! – подхватывает Акакий Акакиевич.
– Прости наши старые глаза, мать рек русских!
– Что с нас взять? Мы ведь уже на ладан дышим!
– Не могли бы мы чем-нибудь помочь ему, мать рек русских?
Но мать рек русских отвечает им на богатом и звучном русском языке таким страшным ругательством, что приятели в ужасе переглядываются, зарывают головы в перья и улетают в лес…
– Ничего страшного, – лепечет Илья Осипович, встряхивая взъерошенными перьями, – я и не думал, что матушка Волга умеет так выражаться!
– Я хочу уснуть и обо всем забыть, – с отвращением шепчет Акакий Акакиевич. – Клянусь своим родовым гнездом! Вот чему она научилась у паромщиков и казаков.
– Не горюй, мой маленький Васенька-Васенок, – нежно шепчет Волга, неся белокурого солдата на своих материнских руках. – Есть погосты намного печальнее Волги. Я отнесу тебя в укромный уголок, куда еще не ступала ничья нога, ни человека, ни зверя, в зеленые камыши одного островка, – и ты сам, мой Васенок, станешь волной, камышом, мягким песком и островом, что, в конечном счете, намного приятнее, чем служить удобрением для картошки или лука…
И она тихо поет ему старую казацкую колыбельную:
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю…
Тихо смотрит месяц ясный
В колыбель твою.…
Позднее, когда они вышли пройтись по мосткам над замерзшим болотом, чтобы в синей ночи, под сверкавшим тысячами победных огней небом остудить разгоряченные головы, Янек спросил у Добранского:
– А ты любишь русских?
– Я люблю все народы, – сказал Добранский, – но не люблю ни одной конкретной нации. Я патриот, но не националист.
– А в чем разница?
– Патриотизм – это любовь к своим. А национализм – ненависть к другим. К русским, американцам, ко всем… В мире нарождается великое братство – мы обязаны немцам, как минимум, этим…
32
После Сталинграда несколько недель они жили в счастливом опьянении, и голод казался им не таким мучительным, а мороз – не таким жгучим. Но к концу февраля запасы продуктов окончательно иссякли. Янеку пришлось раздать свою последнюю картошку, и вскоре они вынуждены были рыться онемевшими руками в снегу в поисках каштана, желудя или шишки. По ночам братья Зборовские бродили по деревням, выпрашивая милостыню или угрожая, но всегда возвращались с пустыми руками, а пару раз их даже избивали изголодавшиеся крестьяне. Некоторые одиночки уже сдались немцам, доведенные до полного отчаяния партизаны выходили из леса и бросались под пули немецких дорожных патрулей… Но вскоре поползли слухи, что в лесу видели Партизана Надежду: главнокомандующий пришел, чтобы лично участвовать в борьбе. Они были убеждены в том, что слух правдив, поскольку такой поступок был в духе этого человека. Он имел привычку внезапно появляться там, где борьба становилась особенно трудной, и почти всегда вливался в ряды бойцов, когда их вот-вот могли покинуть надежда и мужество.
– Махорка божится, что видел его на железнодорожных путях, в том самом месте, где Кублай дал свой последний бой, – сообщил им Громада. – А потом он видел его в часовне Святого Франциска перед алтарем – там, где убили отца Бурака. И слышите: он был в мундире польского генерала – и это среди бела дня!
Добранский улыбнулся.
– Не знаю, видел ли его Махорка на самом деле или же он по обыкновению врет, – сказал он. – Но я знаю, что он здесь, среди нас, в этом я уверен.
Янек обнимал Зосю. Они сидели у костра, накрывшись овчиной, доставшейся им от Тадека Хмуры. Он посмотрел на студента с некоторой иронией: Янек уже начинал понимать, кто их легендарный командир. И теперь он знал, где тот прячется.
– Я сам видел его, – спокойно заявил он.
Громада застыл с разинутым ртом.
– Что? Где? Где ты его видел?
– Здесь. Я видел его здесь. Мало того, вижу его сейчас. Он сидит рядом с тобой.
Громада нахмурил густые брови.
– Слишком ты молод еще, чтобы подтрунивать над стариками, – пробурчал он.
Но Добранский был поражен. Он посмотрел на Янека долгим взглядом, затем наклонился, обнял его за плечи и молча, с любовью потрепал по спине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
– Позвольте мне вывернуть его карманы, – мычит Волга. – Клянусь старым живодером Мининым, это монокль! Можно, я его заберу? Вот малец Сталинград будет смеяться!
– Ох, как же он будет смеяться! – каркают приятели. – Ох, и насмешила, просто умора, карр, карр, до чего остроумно, мать рек русских!
– А это что такое? – изумляется Волга. – Советский орден и фотография русского солдата?
– Советский орден? – изумляется вслед за ней Илья Осипович и смотрит на Акакия Акакиевича.
– Фотография русского солдата? – удивляется, в свою очередь, Акакий Акакиевич и смотрит на Илью Осиповича.
– Я узнала его! – восклицает Волга. – Это Мишка Бубен из Казани. Я помню его: он все время сидел на берегу и плевал в воду.
– Мы знаем его, мы знаем его! – тут же восклицают оба приятеля. – Он разорял наши гнезда и воровал наших птенцов… Славный парнишка, симпатяга!
– И что же, позвольте вас спросить, делают этот орден и эта фотография у вас в кармане, mein Herr? – задумчиво бормочет Волга. – Постойте, я, кажется, догадалась… Ура, я поняла!
– Ура, мы поняли! – хрипят с наигранной радостью приятели, выделывая антраша в воздухе.
Волга с нетерпением смотрит на них.
– И что же вы поняли, старые разбойники?
– Да, кстати, – бормочет Илья Осипович, – что же вы поняли, Акакий Акакиевич?
– А вы, Илья Осипович, что вы поняли?
Они жалобно смотрят друг на друга.
– Ничего, – смиренно сознаются они, – мы вовсе ничего не поняли, мать рек русских! Будьте так безгранично добры, просветите наши темные мозги двух старых ощипанных пичужек!
– Я все поняла, – говорит Волга, – и поэтому, mein Herr, я, к сожалению, не могу больше позволить вам цепляться за эту ветку. Мне уже не смешно.
– Nein! Nein ! – кричит несчастный захватчик.
– Ja, ja ! – торжествующе каркают оба приятеля, а Волга тянет своего нового ухажера на дно и держит его там, пока немец вдоволь не напьется…
А два приятеля уже летят дальше. Они осторожно приближаются к какому-то телу, которое с необычайной нежностью несет на руках Волга.
– Хм? – неуверенно хмыкает Илья Осипович.
– Хм! хм! – подбадривает его Акакий Акакиевич, и они медленно начинают спускаться… Но Волга вдруг испускает такой крик, что оба приятеля взмывают к небу, изо всех сил махая своими старыми крыльями.
– О господи, я чуть не помер со страху! – каркает Илья Осипович. А у Акакия Акакиевича перья встали дыбом до самого клюва.
– Вон отсюда, стервятники! – кричит Волга и покрывается пеной от злости. – Разве вы не видите, что это русский солдат?
– О господи! – восклицает Илья Осипович. – Какая ужасная ошибка!
– Какое трагическое недоразумение! – подхватывает Акакий Акакиевич.
– Прости наши старые глаза, мать рек русских!
– Что с нас взять? Мы ведь уже на ладан дышим!
– Не могли бы мы чем-нибудь помочь ему, мать рек русских?
Но мать рек русских отвечает им на богатом и звучном русском языке таким страшным ругательством, что приятели в ужасе переглядываются, зарывают головы в перья и улетают в лес…
– Ничего страшного, – лепечет Илья Осипович, встряхивая взъерошенными перьями, – я и не думал, что матушка Волга умеет так выражаться!
– Я хочу уснуть и обо всем забыть, – с отвращением шепчет Акакий Акакиевич. – Клянусь своим родовым гнездом! Вот чему она научилась у паромщиков и казаков.
– Не горюй, мой маленький Васенька-Васенок, – нежно шепчет Волга, неся белокурого солдата на своих материнских руках. – Есть погосты намного печальнее Волги. Я отнесу тебя в укромный уголок, куда еще не ступала ничья нога, ни человека, ни зверя, в зеленые камыши одного островка, – и ты сам, мой Васенок, станешь волной, камышом, мягким песком и островом, что, в конечном счете, намного приятнее, чем служить удобрением для картошки или лука…
И она тихо поет ему старую казацкую колыбельную:
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю…
Тихо смотрит месяц ясный
В колыбель твою.…
Позднее, когда они вышли пройтись по мосткам над замерзшим болотом, чтобы в синей ночи, под сверкавшим тысячами победных огней небом остудить разгоряченные головы, Янек спросил у Добранского:
– А ты любишь русских?
– Я люблю все народы, – сказал Добранский, – но не люблю ни одной конкретной нации. Я патриот, но не националист.
– А в чем разница?
– Патриотизм – это любовь к своим. А национализм – ненависть к другим. К русским, американцам, ко всем… В мире нарождается великое братство – мы обязаны немцам, как минимум, этим…
32
После Сталинграда несколько недель они жили в счастливом опьянении, и голод казался им не таким мучительным, а мороз – не таким жгучим. Но к концу февраля запасы продуктов окончательно иссякли. Янеку пришлось раздать свою последнюю картошку, и вскоре они вынуждены были рыться онемевшими руками в снегу в поисках каштана, желудя или шишки. По ночам братья Зборовские бродили по деревням, выпрашивая милостыню или угрожая, но всегда возвращались с пустыми руками, а пару раз их даже избивали изголодавшиеся крестьяне. Некоторые одиночки уже сдались немцам, доведенные до полного отчаяния партизаны выходили из леса и бросались под пули немецких дорожных патрулей… Но вскоре поползли слухи, что в лесу видели Партизана Надежду: главнокомандующий пришел, чтобы лично участвовать в борьбе. Они были убеждены в том, что слух правдив, поскольку такой поступок был в духе этого человека. Он имел привычку внезапно появляться там, где борьба становилась особенно трудной, и почти всегда вливался в ряды бойцов, когда их вот-вот могли покинуть надежда и мужество.
– Махорка божится, что видел его на железнодорожных путях, в том самом месте, где Кублай дал свой последний бой, – сообщил им Громада. – А потом он видел его в часовне Святого Франциска перед алтарем – там, где убили отца Бурака. И слышите: он был в мундире польского генерала – и это среди бела дня!
Добранский улыбнулся.
– Не знаю, видел ли его Махорка на самом деле или же он по обыкновению врет, – сказал он. – Но я знаю, что он здесь, среди нас, в этом я уверен.
Янек обнимал Зосю. Они сидели у костра, накрывшись овчиной, доставшейся им от Тадека Хмуры. Он посмотрел на студента с некоторой иронией: Янек уже начинал понимать, кто их легендарный командир. И теперь он знал, где тот прячется.
– Я сам видел его, – спокойно заявил он.
Громада застыл с разинутым ртом.
– Что? Где? Где ты его видел?
– Здесь. Я видел его здесь. Мало того, вижу его сейчас. Он сидит рядом с тобой.
Громада нахмурил густые брови.
– Слишком ты молод еще, чтобы подтрунивать над стариками, – пробурчал он.
Но Добранский был поражен. Он посмотрел на Янека долгим взглядом, затем наклонился, обнял его за плечи и молча, с любовью потрепал по спине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47