— Теперь повтори! Не позабудь усилить заикание!
Марк покорно повторял. На первых порах осмотр походил на интересную игру, в которой он был главным действующим лицом.
— Не так, — поморщился Семенчук. — Никто тебе не поверит… Впрочем, на первых порах поработаешь с Хмырем, тот научит — ловкий пацаненок, хитрый до невозможности.
— Только накажи своим мордоворотам не бить Марка, вообще обходить его стороной, — угрюмо потребовал Сидякин. — Узнаю про побои — зубы выдеру через задницу!
— Конечно, конечно, дружище! — заторопился Федька. — Пальцем не тронут твоего сына, мало того, станут защищать.
Марк слушал и недоумевал. За что его должны избивать, за какую провинность? Мать никогда пальцем не трогала, даже голоса не повышала. А тут — защищать? От кого? И вообще «игра» постепенно перестала ему нравиться, он не понимал ее значения, а настойчивые требования изображать умирающего, хвататься за больную грудь, трясти головой и сучить ногами вызывали обиду и отвращение.
Впрочем, дальнейшая жизнь подскажет, прояснит. Главное — независимость и возможность покупать сладости, которые Марк безумно любит. А, ежели не понравится, всегда можно сбежать к матери, она пожалеет и простит.
— Завтра же отведу тебя к Хмырю, — твердо решил Семенчук. — Где он нынче работает? — развернул школьную тетрадку, вдумчиво прошелся взглядом по кличкам нищих попрошаек и наименованиям улиц. — Ага, вот, на Самотеке!
— Сам отведешь? — недоверчиво спросил старшина, зная нелюбовь друга светиться.
— Почему сам? — удивился Федька. — Что у меня других дел нету? Поручу Зайцу, проинструктирую — сделает, как надо…
Всю ночь Марк провел без сна. Старые стены дома потрескивали, по полу бегали мыши, пищали, шуршали, будто переговаривались, ветер стучал веткой дерева в окно, лежанка, на которой он лежал, казалась непривычно жесткой, набитый сеном матрац не помогал. Какой уж тут сон!
Утром поднялся еще более слабым. Болела голова, ныла поясница, в животе
— будто туда натолкали камни.
— Быстро умывайся и — за стол, — приказал вошедший отец. — Время подпирает, транспорт уже — у ворот.
Марк рассеянно глянул в окно. Действительно, на улице меланхолично пережевывает жвачку худой мерин, запряженный в телегу. Возница читает растрепанную книгу, изредка вопросительно поглядывает на дом. Умываться? А как это делается в деревне? В московской квартире — никаких проблем, заходи в ванную и мойся, сколько хочешь, а здесь — ни водопрвода, ни канализации?
— Вдобавок ко всем болячкам ты еще и глупец, — пробурчал Сидякин. — Во дворе — бадья, в комнате возьмешь полотенце. Кому сказано?
Кое-как смочив лицо колодезной водой, мальчишка торопливо натянул купленную недавно матерью курточку и остановился возле входа на кухню.
— Скромник ты, паря, — с первого взгляда определила Настька. — Особого приглашения дожидаешься или жрать неохота? Проходь, садись на лавку, испей молочка, испробуй моего творожку — сама готовила, не покупная дрянь.
Когда Сидякин и Семенчук вошли на кухню — Марк трудился над тарелкой так, что казалось, зубы поскрипывают.
— И куда девается такая прорва продуктов? — удивился Семенчук. — В сортир уходит, что ли? Жрет, как настоящий мужик, и не поправляется. Неужто на самом деле больной?
— Мать говорит — гепатит, — «доходяга» почти без заикания с трудом осилил коротенькую фразу. — Неизлечимый.
— Излечим или нет — поглядим-посмотрим, — невесть чему рассмеялся Федька. — Вот осилишь нищенскую науку, станешь приносить нам с отцом доход
— вылечим. Как Бог свят, выздоровеешь. И от гепатита, и от заикания.
Поправишься, станешь настоящим мужиком.
Всю дорогу в город Семенчук резвился. То по поводу предстоящего Сидякину-младшему обучения, то в предвидении получения от Зайца очередного оброка, то посмеиваясь над угрюмой молчаливостью компаньона, то без повода, по причине, как он сам пояснил, архивеселого своего характера.
А Прохор мучился неожиданными сомнениями.
С одной стороны, он поступает совершенно правильно — выводит сына на прямуж дорогу, приучает к труду и самостоятельности. С другой — Сидякина терзает странная, незнакомая раньше жалость. Как не говори, Марк не приемный — родной сын, как он будет чувствовать себя в обществе нищих, ворюг и бандитов? Не сломают ли новые «друзья» слабое тепличное растение, не подомнут ли под себя безотказного парня?
Конечно, Семенчук ни словом не обмолвился о кражах и грабежах, притонах и проституции, но старшина знал, что одним попрошайничеством «фирма» не обходится. Подтверждением этому служат тугие сумки, набитые деньгами, которые еженедельно доставляет Заяц. Если даже разворотливый сержант мобилизует всех нищих столицы, подобный доход маловероятен. Вернее сказать, немыслим.
И в эту зловонную клоаку он собственными руками толкает родного сына?
Праведные мысли скользили по сознанию на подобии санок с ледяной горы, не задерживаясь. Ибо старшина старался избавиться от них, подменяя совсем другими мыслями. О будущей безбедной жизни, о красивом особняке, о поездках на зарубежные пляжи. А что до Марка, то его будущее предопределено судьбой и никому не дано исправить либо изменить.
Успокоив таким образом неожиданно взбунтовавшуюся совесть, затолкав жалость к сыну в самый дальний угол души, Сидякин принялся любоваться живописными окрестностями, машинально сравнивая их с пейзажами Польши и Германии. Надо признаться, что эти сравнения зачастую были не в пользу послевоенной России…
Когда телега остановилась напротив бабкиной избы, Семенчук ловко спрыгнул с нее, весело крутнулся на протезе, сильными руками поднял невесомого подростка, перенес его на тропинку.
— Вот и начинается новая для тебя житуха, — трубно провозгласил он, переглянувшись с компаньоном. — Не грусти, паря, не падай духом, мы, мужики, всегда сдюжим любую напасть. А у тебя впереди не напасть и не горе
— сладкая самостоятельная жизнь… Пошкандыбаем в избу?
Не дожидаясь согласия либо отказа, развеселый сержант первым поднялся на подгнившее крылечко. За ним последовал, подталкиваемый отцом, Марк.
Заяц уже сидел в горнице в своей любимой позе — откинувшись к стене, забросив ноги в новых башмаках на табуретку. Сидел и независимо попивал молочко. Старуха-хозяйка возилась возле плиты. Семенчук бесцеремонно взял ее за худые плечи и выставил во двор. Говорить, объяснять бесполезно — все одно ничего не услышит.
— Начнем с главного, — с необычной для него строгостью приказал он. — Давай деньги.
Заяц поспешно снял ноги с табурета, наклонил кудлатую голову. Подхалимски кивнул на лежащую на скамье туго набитую сумку.
Семенчук открыл ее, заглянул. Считать в присутствии нового нищеброда не стал, отложил на вечер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
Марк покорно повторял. На первых порах осмотр походил на интересную игру, в которой он был главным действующим лицом.
— Не так, — поморщился Семенчук. — Никто тебе не поверит… Впрочем, на первых порах поработаешь с Хмырем, тот научит — ловкий пацаненок, хитрый до невозможности.
— Только накажи своим мордоворотам не бить Марка, вообще обходить его стороной, — угрюмо потребовал Сидякин. — Узнаю про побои — зубы выдеру через задницу!
— Конечно, конечно, дружище! — заторопился Федька. — Пальцем не тронут твоего сына, мало того, станут защищать.
Марк слушал и недоумевал. За что его должны избивать, за какую провинность? Мать никогда пальцем не трогала, даже голоса не повышала. А тут — защищать? От кого? И вообще «игра» постепенно перестала ему нравиться, он не понимал ее значения, а настойчивые требования изображать умирающего, хвататься за больную грудь, трясти головой и сучить ногами вызывали обиду и отвращение.
Впрочем, дальнейшая жизнь подскажет, прояснит. Главное — независимость и возможность покупать сладости, которые Марк безумно любит. А, ежели не понравится, всегда можно сбежать к матери, она пожалеет и простит.
— Завтра же отведу тебя к Хмырю, — твердо решил Семенчук. — Где он нынче работает? — развернул школьную тетрадку, вдумчиво прошелся взглядом по кличкам нищих попрошаек и наименованиям улиц. — Ага, вот, на Самотеке!
— Сам отведешь? — недоверчиво спросил старшина, зная нелюбовь друга светиться.
— Почему сам? — удивился Федька. — Что у меня других дел нету? Поручу Зайцу, проинструктирую — сделает, как надо…
Всю ночь Марк провел без сна. Старые стены дома потрескивали, по полу бегали мыши, пищали, шуршали, будто переговаривались, ветер стучал веткой дерева в окно, лежанка, на которой он лежал, казалась непривычно жесткой, набитый сеном матрац не помогал. Какой уж тут сон!
Утром поднялся еще более слабым. Болела голова, ныла поясница, в животе
— будто туда натолкали камни.
— Быстро умывайся и — за стол, — приказал вошедший отец. — Время подпирает, транспорт уже — у ворот.
Марк рассеянно глянул в окно. Действительно, на улице меланхолично пережевывает жвачку худой мерин, запряженный в телегу. Возница читает растрепанную книгу, изредка вопросительно поглядывает на дом. Умываться? А как это делается в деревне? В московской квартире — никаких проблем, заходи в ванную и мойся, сколько хочешь, а здесь — ни водопрвода, ни канализации?
— Вдобавок ко всем болячкам ты еще и глупец, — пробурчал Сидякин. — Во дворе — бадья, в комнате возьмешь полотенце. Кому сказано?
Кое-как смочив лицо колодезной водой, мальчишка торопливо натянул купленную недавно матерью курточку и остановился возле входа на кухню.
— Скромник ты, паря, — с первого взгляда определила Настька. — Особого приглашения дожидаешься или жрать неохота? Проходь, садись на лавку, испей молочка, испробуй моего творожку — сама готовила, не покупная дрянь.
Когда Сидякин и Семенчук вошли на кухню — Марк трудился над тарелкой так, что казалось, зубы поскрипывают.
— И куда девается такая прорва продуктов? — удивился Семенчук. — В сортир уходит, что ли? Жрет, как настоящий мужик, и не поправляется. Неужто на самом деле больной?
— Мать говорит — гепатит, — «доходяга» почти без заикания с трудом осилил коротенькую фразу. — Неизлечимый.
— Излечим или нет — поглядим-посмотрим, — невесть чему рассмеялся Федька. — Вот осилишь нищенскую науку, станешь приносить нам с отцом доход
— вылечим. Как Бог свят, выздоровеешь. И от гепатита, и от заикания.
Поправишься, станешь настоящим мужиком.
Всю дорогу в город Семенчук резвился. То по поводу предстоящего Сидякину-младшему обучения, то в предвидении получения от Зайца очередного оброка, то посмеиваясь над угрюмой молчаливостью компаньона, то без повода, по причине, как он сам пояснил, архивеселого своего характера.
А Прохор мучился неожиданными сомнениями.
С одной стороны, он поступает совершенно правильно — выводит сына на прямуж дорогу, приучает к труду и самостоятельности. С другой — Сидякина терзает странная, незнакомая раньше жалость. Как не говори, Марк не приемный — родной сын, как он будет чувствовать себя в обществе нищих, ворюг и бандитов? Не сломают ли новые «друзья» слабое тепличное растение, не подомнут ли под себя безотказного парня?
Конечно, Семенчук ни словом не обмолвился о кражах и грабежах, притонах и проституции, но старшина знал, что одним попрошайничеством «фирма» не обходится. Подтверждением этому служат тугие сумки, набитые деньгами, которые еженедельно доставляет Заяц. Если даже разворотливый сержант мобилизует всех нищих столицы, подобный доход маловероятен. Вернее сказать, немыслим.
И в эту зловонную клоаку он собственными руками толкает родного сына?
Праведные мысли скользили по сознанию на подобии санок с ледяной горы, не задерживаясь. Ибо старшина старался избавиться от них, подменяя совсем другими мыслями. О будущей безбедной жизни, о красивом особняке, о поездках на зарубежные пляжи. А что до Марка, то его будущее предопределено судьбой и никому не дано исправить либо изменить.
Успокоив таким образом неожиданно взбунтовавшуюся совесть, затолкав жалость к сыну в самый дальний угол души, Сидякин принялся любоваться живописными окрестностями, машинально сравнивая их с пейзажами Польши и Германии. Надо признаться, что эти сравнения зачастую были не в пользу послевоенной России…
Когда телега остановилась напротив бабкиной избы, Семенчук ловко спрыгнул с нее, весело крутнулся на протезе, сильными руками поднял невесомого подростка, перенес его на тропинку.
— Вот и начинается новая для тебя житуха, — трубно провозгласил он, переглянувшись с компаньоном. — Не грусти, паря, не падай духом, мы, мужики, всегда сдюжим любую напасть. А у тебя впереди не напасть и не горе
— сладкая самостоятельная жизнь… Пошкандыбаем в избу?
Не дожидаясь согласия либо отказа, развеселый сержант первым поднялся на подгнившее крылечко. За ним последовал, подталкиваемый отцом, Марк.
Заяц уже сидел в горнице в своей любимой позе — откинувшись к стене, забросив ноги в новых башмаках на табуретку. Сидел и независимо попивал молочко. Старуха-хозяйка возилась возле плиты. Семенчук бесцеремонно взял ее за худые плечи и выставил во двор. Говорить, объяснять бесполезно — все одно ничего не услышит.
— Начнем с главного, — с необычной для него строгостью приказал он. — Давай деньги.
Заяц поспешно снял ноги с табурета, наклонил кудлатую голову. Подхалимски кивнул на лежащую на скамье туго набитую сумку.
Семенчук открыл ее, заглянул. Считать в присутствии нового нищеброда не стал, отложил на вечер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126