– Тут она взглянула на него, шаловливо приподняв брови: – Известно ли вам о том, что ваш адвокат умеет играть на фортепиано?
– Нет. Но зато я знаю, что вы превосходно танцуете.
– Я с детства обожала танцы, – отвечала она со смехом, который почти тут же замер на ее губах, сменившись сдержанной улыбкой. – Но какое бы удовольствие я ни получала от этих уроков, они стоили денег. Денег, которых у двух государственных служащих всегда не хватало. И очень скоро я снова оказалась за столом рядом с отцом, слушая его лекции по праву.
– Мне очень жаль, – произнес Лукас со всей искренностью.
Элис приподняла голову и пожала плечами.
– Тут не о чем жалеть. По правде говоря, мне всегда нравились наши разговоры с отцом и нравятся до сих пор. Мне интересно с ним спорить, обсуждая возможную стратегию ведения процесса. Как бы я ни любила танцы, эти разговоры я любила еще больше.
– Иными словами, пока остальные девочки вашего возраста разучивали гаммы и срисовывали узоры для вышивания, вы занимались с ним правом.
– Да, пожалуй, так.
– А что сталось с вашей матерью?
Улыбка совершенно исчезла с ее лица.
– Этого я не знаю. Она умерла, когда я была еще маленькой. Я ее совсем не помню, однако дядя говорил, что она была очень красива.
– Теперь я понимаю, от кого вы унаследовали вашу внешность.
На какой-то миг его слова лишили ее дара речи, но затем она с трудом выговорила:
– Все эти любезности, мистер Хоторн, могут подействовать на других женщин из числа ваших знакомых, но не на меня. Больше вам не удастся ходить вокруг да около, сбивая меня с толку. Объясните мне, что значит для вас этот перстень?
Смех тотчас замер на его губах, и несмотря на то, что Лукас поклялся себе не идти на поводу у собственных чувств и не раскрывать прежде времени своих карт, он чувствовал, что должен предложить ей что-то взамен. Или, быть может, вес дело было в том, что он застал эту женщину в своих личных апартаментах держащей в руках его детскую фотографию?
– Это подарок, который напоминает мне о том единственном случае в моей жизни, когда я был с кем-то по-настоящему близок.
– Мне трудно себе представить, чтобы вы не умели ладить с окружающими.
– А разве я умею делать это сейчас?
Судя по ее виду, она и не собиралась ему отвечать.
– Вы и сами знаете, что нет, и вам лучше понять это раньше, чем вы переступите порог зала суда.
– Я бы сказала, что вы намеренно отделяете себя от остальных.
– Без сомнения, вы правы. Но есть много людей, которым известно все обо мне и о моем бурном прошлом. Я начал курить в десять лет.
Элис предпочла отмахнуться от его замечания:
– Я уверена, что многие мальчики тайком таскают из отцовского портсигара сигареты. Ни одно жюри присяжных не осудит вас за одно это.
Лукас отвернулся к окну, глядя на прохожих, торопливо сновавших по улице внизу.
– Я впервые попробовал спиртное всего год спустя. Затем он обернулся и увидел, как она приподняла голову.
– Что ж, – начала Элис, – дети есть дети, а детям всегда присуще любопытство.
Лукас не знал, пытался ли он напомнить ей или самому себе о той пропасти, которая их разделяла. Он провел рукой по волосам, чувствуя, как безотчетное, беспокойство неудержимо влечет его вперед.
– Послушайте меня, Элис. Я тот самый человек, которого ваш отец больше, чем кого-либо на свете, хочет упрятать за решетку. Я был им большую часть жизни и просто не умею быть другим.
– Так вот почему вы не разговариваете с вашим отцом?
– Мы не разговариваем с ним потому, что он презирает меня.
– Отец презирает своего сына?
Он помолчал, глядя на нее, и неохотно продолжил:
– Он презирает меня потому, что мне нравится мой образ жизни. Я пристрастился к нему уже много лет назад и, став взрослым, ничуть не изменился. Я курю, я пью, – он заколебался, сознавая, однако, что, если он сейчас остановится, Элис его не поймет, – я сплю с женщинами, на которых вовсе не собираюсь жениться. Да что там говорить! Мне было всего двенадцать лет, когда я впервые узнал, что такое интимная близость. С проституткой.
Глаза Элис округлились от ужаса.
– Двенадцатилетний подросток – и женщина, торгующая своим телом? Но ведь это же чудовищно!
– Чудовищно? – Боже, как ей объяснить? – Это было чудесно.
Она, похоже, не в силах была пошевелиться, и Лукас продолжал:
– Как я уже сказал, мне тогда только исполнилось двенадцать, а она была гораздо старше меня – ровно настолько, чтобы хорошо знать свое ремесло, но достаточно красивой, чтобы разжечь мое воображение. Это было похоже на дивный сон – нежные, но опытные руки, ласкающие те части моего тела, на которые я лишь недавно начал обращать внимание.
Элис отвернулась, однако Лукас не мог утверждать, опечалило ее это признание или оттолкнуло. Он посмотрел на тот палец, на котором когда-то носил перстень:
– Соловей напоминает мне о том времени.
Когда она снова повернулась к нему, на лбу ее проступили морщины:
– И о чем именно он вам напоминает, Лукас? О том, каким вы были, или о том, кем вы стали?
Вопрос застал его врасплох. В самом деле, о чем? Хотел ли он забыть того наивного и чистого подростка, которым был когда-то, или же человека, в которого он превратился, человека, который вряд ли вообще имел понятие о том, что такое чистота?
– По правде говоря, я не знаю, – ответил он.
Элис посмотрела на него, пытаясь осмыслить услышанное. Ей вспомнился их недавний разговор с Олдричем, и она была совершенно уверена в том, что Лукас не притворялся. Напротив, несмотря на решительный тон, ему трудно далось это признание, правда была слишком горькой.
Тут ей на ум пришло утверждение его матери о том, что Лукас был далеко не так плох, как о нем думали люди. Выражение его глаз не имело ничего общего с пороком или сознанием вины – скорее то было искреннее и неподдельное отчаяние.
Вслед за этой мыслью ее осенила и другая. Возможно, Лукас уже и сам утратил веру в правду. Но как доказать, что он вовсе не был чудовищем? У него не имелось никакого алиби. Ей нечего было противопоставить свидетельнице. И он не мог представить никаких доказательств того, что перстень с изображением соловья находился сейчас в чужих руках. Ей придется найти какой-нибудь другой способ подтвердить его непричастность к убийству – такой, чтобы у присяжных не осталось и тени сомнения.
И тут вдруг все стало ясно как божий день. Ей придется самой отыскать настоящего преступника. Дрожь пробежала по ее спине от страха, едва она вспомнила, как кто-то преследовал ее ночью в переулке, а затем утром на этом самом месте нашли еще один труп. Убийца с перстнем нанес еще один удар, и Элис была совершенно уверена в том, что он на этом не остановится.
– У меня есть план, – произнесла она прежде, чем успела передумать. – План, который поможет нам доказать вашу невиновность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
– Нет. Но зато я знаю, что вы превосходно танцуете.
– Я с детства обожала танцы, – отвечала она со смехом, который почти тут же замер на ее губах, сменившись сдержанной улыбкой. – Но какое бы удовольствие я ни получала от этих уроков, они стоили денег. Денег, которых у двух государственных служащих всегда не хватало. И очень скоро я снова оказалась за столом рядом с отцом, слушая его лекции по праву.
– Мне очень жаль, – произнес Лукас со всей искренностью.
Элис приподняла голову и пожала плечами.
– Тут не о чем жалеть. По правде говоря, мне всегда нравились наши разговоры с отцом и нравятся до сих пор. Мне интересно с ним спорить, обсуждая возможную стратегию ведения процесса. Как бы я ни любила танцы, эти разговоры я любила еще больше.
– Иными словами, пока остальные девочки вашего возраста разучивали гаммы и срисовывали узоры для вышивания, вы занимались с ним правом.
– Да, пожалуй, так.
– А что сталось с вашей матерью?
Улыбка совершенно исчезла с ее лица.
– Этого я не знаю. Она умерла, когда я была еще маленькой. Я ее совсем не помню, однако дядя говорил, что она была очень красива.
– Теперь я понимаю, от кого вы унаследовали вашу внешность.
На какой-то миг его слова лишили ее дара речи, но затем она с трудом выговорила:
– Все эти любезности, мистер Хоторн, могут подействовать на других женщин из числа ваших знакомых, но не на меня. Больше вам не удастся ходить вокруг да около, сбивая меня с толку. Объясните мне, что значит для вас этот перстень?
Смех тотчас замер на его губах, и несмотря на то, что Лукас поклялся себе не идти на поводу у собственных чувств и не раскрывать прежде времени своих карт, он чувствовал, что должен предложить ей что-то взамен. Или, быть может, вес дело было в том, что он застал эту женщину в своих личных апартаментах держащей в руках его детскую фотографию?
– Это подарок, который напоминает мне о том единственном случае в моей жизни, когда я был с кем-то по-настоящему близок.
– Мне трудно себе представить, чтобы вы не умели ладить с окружающими.
– А разве я умею делать это сейчас?
Судя по ее виду, она и не собиралась ему отвечать.
– Вы и сами знаете, что нет, и вам лучше понять это раньше, чем вы переступите порог зала суда.
– Я бы сказала, что вы намеренно отделяете себя от остальных.
– Без сомнения, вы правы. Но есть много людей, которым известно все обо мне и о моем бурном прошлом. Я начал курить в десять лет.
Элис предпочла отмахнуться от его замечания:
– Я уверена, что многие мальчики тайком таскают из отцовского портсигара сигареты. Ни одно жюри присяжных не осудит вас за одно это.
Лукас отвернулся к окну, глядя на прохожих, торопливо сновавших по улице внизу.
– Я впервые попробовал спиртное всего год спустя. Затем он обернулся и увидел, как она приподняла голову.
– Что ж, – начала Элис, – дети есть дети, а детям всегда присуще любопытство.
Лукас не знал, пытался ли он напомнить ей или самому себе о той пропасти, которая их разделяла. Он провел рукой по волосам, чувствуя, как безотчетное, беспокойство неудержимо влечет его вперед.
– Послушайте меня, Элис. Я тот самый человек, которого ваш отец больше, чем кого-либо на свете, хочет упрятать за решетку. Я был им большую часть жизни и просто не умею быть другим.
– Так вот почему вы не разговариваете с вашим отцом?
– Мы не разговариваем с ним потому, что он презирает меня.
– Отец презирает своего сына?
Он помолчал, глядя на нее, и неохотно продолжил:
– Он презирает меня потому, что мне нравится мой образ жизни. Я пристрастился к нему уже много лет назад и, став взрослым, ничуть не изменился. Я курю, я пью, – он заколебался, сознавая, однако, что, если он сейчас остановится, Элис его не поймет, – я сплю с женщинами, на которых вовсе не собираюсь жениться. Да что там говорить! Мне было всего двенадцать лет, когда я впервые узнал, что такое интимная близость. С проституткой.
Глаза Элис округлились от ужаса.
– Двенадцатилетний подросток – и женщина, торгующая своим телом? Но ведь это же чудовищно!
– Чудовищно? – Боже, как ей объяснить? – Это было чудесно.
Она, похоже, не в силах была пошевелиться, и Лукас продолжал:
– Как я уже сказал, мне тогда только исполнилось двенадцать, а она была гораздо старше меня – ровно настолько, чтобы хорошо знать свое ремесло, но достаточно красивой, чтобы разжечь мое воображение. Это было похоже на дивный сон – нежные, но опытные руки, ласкающие те части моего тела, на которые я лишь недавно начал обращать внимание.
Элис отвернулась, однако Лукас не мог утверждать, опечалило ее это признание или оттолкнуло. Он посмотрел на тот палец, на котором когда-то носил перстень:
– Соловей напоминает мне о том времени.
Когда она снова повернулась к нему, на лбу ее проступили морщины:
– И о чем именно он вам напоминает, Лукас? О том, каким вы были, или о том, кем вы стали?
Вопрос застал его врасплох. В самом деле, о чем? Хотел ли он забыть того наивного и чистого подростка, которым был когда-то, или же человека, в которого он превратился, человека, который вряд ли вообще имел понятие о том, что такое чистота?
– По правде говоря, я не знаю, – ответил он.
Элис посмотрела на него, пытаясь осмыслить услышанное. Ей вспомнился их недавний разговор с Олдричем, и она была совершенно уверена в том, что Лукас не притворялся. Напротив, несмотря на решительный тон, ему трудно далось это признание, правда была слишком горькой.
Тут ей на ум пришло утверждение его матери о том, что Лукас был далеко не так плох, как о нем думали люди. Выражение его глаз не имело ничего общего с пороком или сознанием вины – скорее то было искреннее и неподдельное отчаяние.
Вслед за этой мыслью ее осенила и другая. Возможно, Лукас уже и сам утратил веру в правду. Но как доказать, что он вовсе не был чудовищем? У него не имелось никакого алиби. Ей нечего было противопоставить свидетельнице. И он не мог представить никаких доказательств того, что перстень с изображением соловья находился сейчас в чужих руках. Ей придется найти какой-нибудь другой способ подтвердить его непричастность к убийству – такой, чтобы у присяжных не осталось и тени сомнения.
И тут вдруг все стало ясно как божий день. Ей придется самой отыскать настоящего преступника. Дрожь пробежала по ее спине от страха, едва она вспомнила, как кто-то преследовал ее ночью в переулке, а затем утром на этом самом месте нашли еще один труп. Убийца с перстнем нанес еще один удар, и Элис была совершенно уверена в том, что он на этом не остановится.
– У меня есть план, – произнесла она прежде, чем успела передумать. – План, который поможет нам доказать вашу невиновность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93