— Немцы! — Он тревожно ткнул пальцем в небо. Там зловещими крестами скользили две тени. По конфигурации и маневру — «фоккеры». С приглушенными моторами они бесшумно снижались из глубины синевы и на большой скорости обходили с востока, беря курс на запад.
На старте в готовности к немедленному вылету стояла эскадрилья Сачкова. Он сам без сигнала мог взлететь на перехват этой пары, но не слышал и не видел ее. Никто на аэродроме, кроме Лазарева, не слышал звука вражеских истребителей, так тихо подкравшихся к нам. Конечно, теперь их уже не догонишь, но осторожность вражеских самолетов наводила на мысль: не пришли ли они, чтобы оценить обстановку на аэродроме и передать своей ударной группе, может быть уже находящейся в воздухе, с какого направления лучше всего нанести удар.
Не теряя ни секунды, я кинулся к телефону и, доложив командиру полка обстановку, попросил немедленно поднять на прикрытие аэродрома дежурную эскадрилью Сачкова.
После небольшого раздумья Василяка приказал мне с эскадрильей взлететь раньше запланированного времени и, прежде чем идти на фронт, минут пятнадцать-двадцать походить над аэродромом. За это время обстановка должна проясниться.
Времени было 10.49. «Значит, взлетим раньше запланированного времени минут на двадцать», — подумал я и, подав команду запускать моторы, быстро вскочил на крыло своего «яка». И тут в стороне полкового командного пункта, разорвав тишину, раздался выстрел. Голова сразу повернулась на тревожный звук. Там, искрясь, взвивался в небо зеленый шарик ракеты. Вдогон полетел второй. Это означало — немедленный взлет дежурной эскадрильи. Она стояла на противоположной от меня стороне аэродрома. Не успел я взглянуть на нее, как с юго-востока, со стороны солнца, из нашего тыла, откуда только что обогнули аэродром вражеские самолеты, послышался нарастающий гул. Глаза уперлись в «фоккеры». Четыре фашистских истребителя почти уже висели над нами. От них отрывались бомбы? которые должны были упасть на середине летного поля и закупорить его. Сзади четверни истребителей, вытянувшись в колонну, неслась основная волна фашистских самолетов.
Мы снова, как в Зубове, в ловушке. Взлететь нельзя. Да и до щели, вырытой метрах в двадцати от самолета, не успеешь добежать. Прыжок с крыла — и я за насыпью капонира в неглубокой выемке. Со мной Мушкин.
От взрыва бомб тяжело охнула и застонала земля. Все содрогалось и тряслось. Казалось, раскололось небо и из него хлынула лавина бомб, снарядов и пуль. Огонь свирепствовал на аэродроме. Прижавшись к дну выемки, смотрю вверх. Один за другим, дыша смертью, проносятся лобастые тела «фоккеров». Рядом с нашим убежищем вспыхнул откуда-то взявшийся бензозаправщик. Протуберанцы горящего бензина достигают и нас. Сейчас взорвется цистерна, и нас с Мушкиным может залить огнем.
— Бежим в щель, — говорю ему, но над нами, на высоте метров двухсот, рассыпалось два контейнера с мелкими бомбами, и они, широко разлетевшись по небу, черной тучей неслись на нас.
Смерть? Жизнь меня приучила не подчиняться смерти и бороться с ней до конца, пока есть силы. Безвыходного положения в небе не бывало, а вот на земле… И мне хочется уйти в землю и спрятаться в ее глубинах, но она сейчас вся какая-то открытая, твердая и безразличная… Нет, не безразличная, она, словно на ладони, держит меня перед бомбами.
Более сотни бомб надо мной.
Неужели смерть? Да, смерть. Говорят, смерть невидима. Не всегда, я вижу ее. Вот она… Бежать? Можно и бежать. Все клетки организма готовы ринуться куда угодно из-под этой страшной роковой тучи, но сознание страшно ясно отвечает: не убежишь, ты как под, расстрелом. Промаха не будет.
Конец.
Для меня война до сих пор была борьба, теперь — смерть. Не риск, а только смерть, верная и неотвратимая. Не в моей власти что-либо сделать. Ни опыт боев, ни знания, ни воля — ничто не поможет. У меня одна возможность — принять смерть. И я жду. И время словно застыло. И бомбы, рой бомб, тоже не спешат накрыть меня. Говорят, что погибающие торопятся, нервничают. Видимо, это не всегда так. На тот свет спешить не следует. И тут передо мной промелькнула картина из прошлого.
Май 1941 года. Ереван. Я приехал в роддом. В палату, где находилась жена с дочкой, меня не пустили. Ждал у дверей. Душа захлебывалась от радости. Снова дочь. Через два года. Валя, конечно, на десятом небе. Теперь она уже не так болезненно будет вспоминать смерть первенца — Леночки. Медицинская сестра дает мне завернутую в одеяло дочку. Опасаясь, чтобы не потревожить ее, хрупкую, малюсенькую, беру осторожно на руки и чуть прижимаю к груди. И вдруг сверкнула головка, потом розовые ручонки, ножки…
Ребенок выскользнул из одеяла и… на цементный пол… Нет, я не испугался, не успел испугаться, как мои руки (спасибо им) сделали свое дело. Они вовремя предотвратили несчастье. Дочка заплакала, но невредимая, живая… тогда только я взмок от испуга. А сейчас от обреченности не испытываю никакого страха. Как хорошо, что у меня останется дочь…
А туча бомб уже близко. Мир погас. Нет солнца, нет неба, нет меня, есть только чувство конца всего. И что-то тяжелое, большое плюхается на меня. Взрывы, огонь, едкий дым…
Не могу ощутить, сколько времени прошло, но тишина давит меня. Тишина? Да, тишина. Слышу тишину. Отчетливо слышу тишину и чувствую сильное жжение в правой ноге и что-то теплое на груди. Смерть? Но мертвые, наверное, ничего не чувствуют и не слышат.
Только почему темно и душно? Рывок — и я на ногах.
На юго-востоке — солнце, а на западе за Тарнополем виднеются уходящие вражеские самолеты. Со мной стоит Мушкин. Он тоже смотрит на запад. Бензозаправщик пылает вовсю, пылает «як», второй… и рядом с нами девушки. Три девушки с венками. Лежат неподвижно, и под ними расплываются алые лепестки.
«Май — месяц цветов!» — приходят на память слова Нади Скребовой. Но почему лепестки алые? В венках алых цветов не было. Кровь? Да, действительно кровь. Глаза у девушек какие-то страшно спокойные. Лица чужие. Глубокие рваные раны… И тут только доходит до меня, что красными лепестками уходит от девушек жизнь. Они уже мертвы. Как же так, ведь мертвыми должны быть мы с Мушкиным?
После того как я уверовал в неизбежность своей гибели, не могу видимое принять за действительность. Пробуждающимся взглядом смотрю на мир. Что все это значит? И существует ли для меня мир? Может, все это сон? Нет. Вот солнце, настоящее солнце, небо, горящие самолеты, движущиеся люди, стоит Дмитрий Мушкин и в недоумении смотрит то в небо, то на девушек, то на меня.
Девушки! Может, они еще живы?
Я наклоняюсь к Наде Скребовой, но подкашивается правая нога, и я валюсь на бок. Резкая боль в икроножной мышце. Из голенища сапога, словно из ведра через край, льется кровь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113