А подбросишь настоящих людей – любо-дорого смотреть.
– Не хватает их… – вздохнула Клара.
– Людей-то? Людей – целый народ, и все – люди. Только выяви, научи, глаза раскрой – они тебе покажут.
– Сейчас не хватает…
– И сейчас хватило бы. А вот черви завелись. Грызут. Ты чувствуешь, как грызут?
Оба, каждый про себя, вспомнили десятки мелких и крупных безобразий, неполадок, глупостей, которые мешали, тормозили, портили, исподтишка срывали ударную работу. Как-то непонятно, но упорно не ладится строительство гофманской печи на кирпичном заводе. Почему-то не доходят, застревают в пути товары. Дефицитные материалы попадают на второстепенные участки…
– Надо бы их, червей этих…
Клару окликнули снизу: Клава Мельникова махала перчаткой и что-то кричала.
– Иду-у! – радостно откликнулась Клара и, уходя, сказала: – А все-таки – как хорошо!
Морозов остался один на вышке; ветерок шевелил его седеющие волосы. Острым, молодым взглядом следил он за тем, как Клара и Клава, обнявшись, шли по двору. Клава вдруг оторвалась и побежала к подкатившему грузовику. Она звонко кричала на шофера, размахивая нарядом, и Морозов догадался, что шофер хотел забрать пиломатериалы первого сорта вместо второго. Смущенно улыбаясь, шофер повел машину туда, куда полагалось.
Клава грозила пальцем и смеялась. Молодость!..
На озере покрикивали комсомольцы, сгонявшие бревна к лесотаске. Они прыгали по вертким бревнам, рискуя свалиться, но никто не сваливался; они были ловки и веселы, им самим, видимо, по душе пришлась их опасная, красивая работа.
Морозов любовно наблюдал за ними и за результатами их усилий, – лесотаска без перебоев вздергивала на свои зубья и тащила к лесозаводу бревно за бревном. Да, пока дело зависит от этих парней, от Клавы, от девушек-бетонщиц, от Геннадия Калюжного, – дело будет идти споро. А чем лучше спорится дело, тем быстрее растут люди.
Две задачи – построить могучий город обороны, воспитать великолепное поколение новых людей. Две задачи, из которых каждая сама по себе огромна, – на всю жизнь хватит работы. И эти две задачи надо разрешить вместе, разрешить быстро, на ходу воспитывая и сразу же пуская в ход растущую сознательность и умелость. Да, Клара права – хорошо! Хорошо жить и бороться, мечтать, напрягать все силы, уставать до изнеможения и все-таки непрерывно восстанавливать силы в общении с жизнью, с людьми, с товарищами, – какая к черту усталость, когда самый воздух страны, воздух дружного коллектива – как кислород для легких! Живи, дыши, разворачивай силы вовсю – и все будет мало!
– Хорошо! – повторил он и медленно пошел по ступенькам.
Один из парней на озере все-таки сорвался в воду и теперь, как курица, отряхивался на мостках.
– Экой ты прыгун! – крикнул ему Морозов. – Смотри не простудись.
– Простужаться-то некогда, – весело отозвался парень, – а я заместо бани искупался без всякой очереди – и ладно.
Морозов покачал головой и рассмеялся – сам с собой, негромко. Живительная бодрость переливалась в него – от морозного воздуха, от плавного бега бревен, от криков парней на озере, от шипения дерева под пилами, от бойкого ответа паренька.
Но, уходя, он все-таки заглянул к начальнику смены:
– Там паренек искупался – заберите-ка его в машинное в принудительном порядке, пусть обсушится.
17
Тоня так уставала теперь на работе, что приходила домой и сразу засыпала.
Сегодня она заснула как всегда и проснулась уже в темноте. Она лежала, не зажигая света. Она боялась увидеть эту старательно отделанную комнату, в которой ее поселил Геннадий. Она не могла отказаться от комнаты. То, что должно было произойти между нею и Семой, касалось только их двоих. Она не имела права говорить что-либо Геннадию до того, как скажет Семе, до того, как решит Сема, а писать Семе было невозможно тоже. Она ограничивалась дружескими веселыми телеграммами. А он писал ей восторженные, заботливые, нежные письма. Она не знала раньше, что человеческая любовь может быть так нежна и заботлива. Он находил десятки мелочей, в которых проявлялась любовь. Он предупреждал ее об опасностях, угрожающих ее здоровью, о которых она сама никогда бы не подумала; он там, в Одессе, покупал ей какие-то ботики, и теплые рейтузы, и двойные рукавички. И он волновался, как она будет обходиться без них до его приезда, и умолял беречься. Он давал ей трогательные советы, подчеркивая их жирной чертой, сопровождая их многими восклицательными знаками. В каждом письме он писал о своей любви неожиданно сдержанными робкими словами. В этих словах Тоня читала жгучее радостное чувство. Он боролся за ее сердце, неуверенный в ее любви, жаждущий счастья.
Тоня испытывала страх и подавленность. Она боялась просыпаться утром, потому что пробуждение означало наступление нового дня, приближавшего ее несчастье. Она боялась людей, потому что они должны были ее презирать. Боялась самой себя, потому что не находила для себя ни оправдания, ни спасения. Сперва ей казалось, что она возненавидит и жизнь и людей, но былое ожесточение не вернулось к ней – она слишком изменилась, она смотрела на жизнь глазами умной и много пережившей женщины, готовой страдать, но уже неспособной не любить. Она во всем обвиняла себя, только себя! Почему она одна живет так неумело, неудачно, несчастливо?
Проснувшись, она лежала в темноте, закинув руки за голову, покойно вытянув тело. «Я люблю Сему», – сказала она себе и удивилась: неужели это правда? Когда же это случилось? В больнице она еще не любила его, то есть не любила его настоящей женской любовью, в которой сливается воедино физическое и духовное влечение. Когда он уезжал, она тоже еще не любила… Нет, кажется, была минута… Она взлетела по мосткам и поцеловала его и, смеясь, спрыгнула обратно. А потом началось то… Потом все завертелось и померкло… Разве в ужасе последующего одиночества было место для рождения любви?
Она встала и зажгла свет, чтобы отогнать давивший ее страх будущего. Свежесть воздуха охватила ее, но была приятна. Она провела руками по бедрам, по животу, с ненавистью оглядела свое крепкое тело. Ее сердце было весело и чисто, оно забыло Сергея, оно билось новой любовью. Но тело не забыло. Оно питало в себе плод, он будет развиваться и продолжит неразрывную связь с человеком, которого она мечтала забыть навсегда.
Она села на кровати с сухими глазами, слишком несчастная, чтобы плакать. Выхода не было. Ее жизнь рушилась. Она не будет счастлива. Сема… Как отшатнется Сема, как он горько оскорбится!.. А Геннадий? Он скажет: «Я ж говорил!» Он презрительно подмигнет ей вслед, когда она пойдет по улице со своим разросшимся животом.
– Я не хочу! – сказала она вслух. – Не хочу!
Она уже просила отпустить ее в Хабаровск на несколько дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189
– Не хватает их… – вздохнула Клара.
– Людей-то? Людей – целый народ, и все – люди. Только выяви, научи, глаза раскрой – они тебе покажут.
– Сейчас не хватает…
– И сейчас хватило бы. А вот черви завелись. Грызут. Ты чувствуешь, как грызут?
Оба, каждый про себя, вспомнили десятки мелких и крупных безобразий, неполадок, глупостей, которые мешали, тормозили, портили, исподтишка срывали ударную работу. Как-то непонятно, но упорно не ладится строительство гофманской печи на кирпичном заводе. Почему-то не доходят, застревают в пути товары. Дефицитные материалы попадают на второстепенные участки…
– Надо бы их, червей этих…
Клару окликнули снизу: Клава Мельникова махала перчаткой и что-то кричала.
– Иду-у! – радостно откликнулась Клара и, уходя, сказала: – А все-таки – как хорошо!
Морозов остался один на вышке; ветерок шевелил его седеющие волосы. Острым, молодым взглядом следил он за тем, как Клара и Клава, обнявшись, шли по двору. Клава вдруг оторвалась и побежала к подкатившему грузовику. Она звонко кричала на шофера, размахивая нарядом, и Морозов догадался, что шофер хотел забрать пиломатериалы первого сорта вместо второго. Смущенно улыбаясь, шофер повел машину туда, куда полагалось.
Клава грозила пальцем и смеялась. Молодость!..
На озере покрикивали комсомольцы, сгонявшие бревна к лесотаске. Они прыгали по вертким бревнам, рискуя свалиться, но никто не сваливался; они были ловки и веселы, им самим, видимо, по душе пришлась их опасная, красивая работа.
Морозов любовно наблюдал за ними и за результатами их усилий, – лесотаска без перебоев вздергивала на свои зубья и тащила к лесозаводу бревно за бревном. Да, пока дело зависит от этих парней, от Клавы, от девушек-бетонщиц, от Геннадия Калюжного, – дело будет идти споро. А чем лучше спорится дело, тем быстрее растут люди.
Две задачи – построить могучий город обороны, воспитать великолепное поколение новых людей. Две задачи, из которых каждая сама по себе огромна, – на всю жизнь хватит работы. И эти две задачи надо разрешить вместе, разрешить быстро, на ходу воспитывая и сразу же пуская в ход растущую сознательность и умелость. Да, Клара права – хорошо! Хорошо жить и бороться, мечтать, напрягать все силы, уставать до изнеможения и все-таки непрерывно восстанавливать силы в общении с жизнью, с людьми, с товарищами, – какая к черту усталость, когда самый воздух страны, воздух дружного коллектива – как кислород для легких! Живи, дыши, разворачивай силы вовсю – и все будет мало!
– Хорошо! – повторил он и медленно пошел по ступенькам.
Один из парней на озере все-таки сорвался в воду и теперь, как курица, отряхивался на мостках.
– Экой ты прыгун! – крикнул ему Морозов. – Смотри не простудись.
– Простужаться-то некогда, – весело отозвался парень, – а я заместо бани искупался без всякой очереди – и ладно.
Морозов покачал головой и рассмеялся – сам с собой, негромко. Живительная бодрость переливалась в него – от морозного воздуха, от плавного бега бревен, от криков парней на озере, от шипения дерева под пилами, от бойкого ответа паренька.
Но, уходя, он все-таки заглянул к начальнику смены:
– Там паренек искупался – заберите-ка его в машинное в принудительном порядке, пусть обсушится.
17
Тоня так уставала теперь на работе, что приходила домой и сразу засыпала.
Сегодня она заснула как всегда и проснулась уже в темноте. Она лежала, не зажигая света. Она боялась увидеть эту старательно отделанную комнату, в которой ее поселил Геннадий. Она не могла отказаться от комнаты. То, что должно было произойти между нею и Семой, касалось только их двоих. Она не имела права говорить что-либо Геннадию до того, как скажет Семе, до того, как решит Сема, а писать Семе было невозможно тоже. Она ограничивалась дружескими веселыми телеграммами. А он писал ей восторженные, заботливые, нежные письма. Она не знала раньше, что человеческая любовь может быть так нежна и заботлива. Он находил десятки мелочей, в которых проявлялась любовь. Он предупреждал ее об опасностях, угрожающих ее здоровью, о которых она сама никогда бы не подумала; он там, в Одессе, покупал ей какие-то ботики, и теплые рейтузы, и двойные рукавички. И он волновался, как она будет обходиться без них до его приезда, и умолял беречься. Он давал ей трогательные советы, подчеркивая их жирной чертой, сопровождая их многими восклицательными знаками. В каждом письме он писал о своей любви неожиданно сдержанными робкими словами. В этих словах Тоня читала жгучее радостное чувство. Он боролся за ее сердце, неуверенный в ее любви, жаждущий счастья.
Тоня испытывала страх и подавленность. Она боялась просыпаться утром, потому что пробуждение означало наступление нового дня, приближавшего ее несчастье. Она боялась людей, потому что они должны были ее презирать. Боялась самой себя, потому что не находила для себя ни оправдания, ни спасения. Сперва ей казалось, что она возненавидит и жизнь и людей, но былое ожесточение не вернулось к ней – она слишком изменилась, она смотрела на жизнь глазами умной и много пережившей женщины, готовой страдать, но уже неспособной не любить. Она во всем обвиняла себя, только себя! Почему она одна живет так неумело, неудачно, несчастливо?
Проснувшись, она лежала в темноте, закинув руки за голову, покойно вытянув тело. «Я люблю Сему», – сказала она себе и удивилась: неужели это правда? Когда же это случилось? В больнице она еще не любила его, то есть не любила его настоящей женской любовью, в которой сливается воедино физическое и духовное влечение. Когда он уезжал, она тоже еще не любила… Нет, кажется, была минута… Она взлетела по мосткам и поцеловала его и, смеясь, спрыгнула обратно. А потом началось то… Потом все завертелось и померкло… Разве в ужасе последующего одиночества было место для рождения любви?
Она встала и зажгла свет, чтобы отогнать давивший ее страх будущего. Свежесть воздуха охватила ее, но была приятна. Она провела руками по бедрам, по животу, с ненавистью оглядела свое крепкое тело. Ее сердце было весело и чисто, оно забыло Сергея, оно билось новой любовью. Но тело не забыло. Оно питало в себе плод, он будет развиваться и продолжит неразрывную связь с человеком, которого она мечтала забыть навсегда.
Она села на кровати с сухими глазами, слишком несчастная, чтобы плакать. Выхода не было. Ее жизнь рушилась. Она не будет счастлива. Сема… Как отшатнется Сема, как он горько оскорбится!.. А Геннадий? Он скажет: «Я ж говорил!» Он презрительно подмигнет ей вслед, когда она пойдет по улице со своим разросшимся животом.
– Я не хочу! – сказала она вслух. – Не хочу!
Она уже просила отпустить ее в Хабаровск на несколько дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189