от растерянности и восторга он забыл имя и отчество, известные всей стране.
– Как работаете, товарищ Бессонов? Какие у вас неполадки?
Голос Валька слышал впервые, но сейчас как будто узнал его, – по мужественному и теплому облику этого человека угадывался мужественный и теплый голос.
– Сто семьдесят пять процентов плана! – отрапортовал Валька, краснея от удовольствия. Но тут же вспомнил и пожаловался: – А неполадок много. Седьмой штукатурили, а за нами пошли наличники менять, наколупали, пришлось сызнова заделывать. Разве это работа?
Прораб оправдывался.
Валька продолжал работать. Теперь его руки достигли полной виртуозности под наблюдающим и оценивающим взглядом. Они оба любили ладную, умелую работу, оба понимали в ней толк. Валька чувствовал нити понимания и увлечения, связавшие их, и сердце восторженно колотилось в его груди, и в голове поднялся счастливый туман, но так и не удавалось вспомнить известные всей стране имя и отчество.
А когда он пошел дальше, неохотно оторвавшись от ритма Валькиной работы, сразу все вспомнилось, и Валька крикнул по первому побуждению, даже не зная еще, зачем:
– Сергей Миронович!
Киров вернулся. Он смотрел весело и выжидательно, он снова понимающе улыбнулся. В этой улыбке Валька ощутил любовное внимание к нему, к людям, к самой жизни, – жизнь для этого замечательного человека была не трудной повседневностью, а широким счастливым движением, где даже препятствия радуют возможностью их преодоления, где все продумано, пронизано бодрой уверенностью, согрето жаром большого сердца. Валька подсознательно воспринял его мудрую могучую жизнерадостность и сказал с неожиданно счастливой интонацией:
– А меня комсомол мобилизует, Сергей Миронович, на Дальний Восток.
Киров дотронулся рукой до плеча Вальки.
– Молодцом! Смотри не подкачай там, не урони ленинградский авторитет.
И спросил дружески:
– Едешь с охотой?
Валька сам не понимал потом, что с ним случилось в эти минуты, знал только, что случилось большое и хорошее. Он крикнул, восторженно глядя прямо в открытые дружелюбно-внимательные глаза:
– С охотой, Сергей Миронович! Не беспокойтесь, не подкачаю.
Киров постоял минуту, сказал тепло:
– Ну, ну, желаю успеха, – и пошел дальше, осторожно, но твердо ступая по лесам.
Весь день Валька пел за работой, ощущая в руках виртуозную ловкость лучшего в мире штукатура. Приятно обвевал его весенний ветер, легко и ровно ложилась послушная штукатурка, и с высоты шестого этажа прекрасным казался город.
Валька долго ждал, не пройдет ли Киров обратно. Он думал, что скажет ему: «До свиданья, Сергей Миронович…», а может быть, и еще: «Я вам напишу оттуда, Сергей Миронович». Отчего же нет?
Киров не вернулся, но Валька знал теперь, что напишет. Они оба любили хорошую работу, здесь, на Дальнем Востоке – везде… Ого! Киров знает о мобилизации – значит, дело важное, серьезное… И что бы секретарю райкома сказать сразу: «Тебе поручают ответственное дело! Нужны самые лучшие штукатуры страны!..»
После работы он побежал в райком, ворвался в кабинет к секретарю и сказал требовательно:
– Пиши бумагу. Еду.
Секретарь смотрел удивленно, не узнавая.
– Ах, это ты! – вспомнил он, наконец, и усмехнулся: – Надумал?
Валька вспыхнул.
– Не надумал, а мне Киров посоветовал, понятно? – закричал он на оторопевшего секретаря. – Сергей Миронович Киров мне посоветовал лично и дал поручение – поддержать ленинградский авторитет на Дальнем Востоке. Понятно?..
8
Только что прошел первый весенний дождь. На бульварах блестели влажные пахучие стволы деревьев, с набухающих почек скатывались крупные блестящие капли. Дворники метлами сгоняли воду с тротуаров. А на вокзале грязь была растоптана сотнями людей и черная жижа хлюпала под ногами.
По этой хлюпкой грязи, расталкивая толпу, металась девушка. Она запыхалась, капельки пота проступали над розовым ртом. Рыжеватая прядь волос, откинутая ветром, забавно торчала над маленьким ухом.
На перроне было шумно. Музыканты на разные лады настраивали инструменты. Кто-то по списку выкликал фамилии, взобравшись на вещевую корзину. Здоровые, крепкие, шумливые парни откликались на все голоса, одни серьезно и старательно, другие шутливо.
– Здесь! Здесь! Здесь! – неслось со всех сторон. Девушка остановилась, сжимая в руке обернутый в бумагу цветок. На ее розовых ногтях, как слезы, холодно блестел прозрачный лак.
– Ах, не для меня ли этот цветок?
Она метнулась прочь. Ее оскорбляли веселые лица парней.
Откуда-то сбоку, из густой толпы, донесся обрывок речи – говорил опытный ораторский голос:
– Комсомольское мужество превратит Дальний Восток в богатый и цветущий сад, и в книге социалистических побед ваши имена, имена славных ростовских комсомольцев…
Андрея Круглова нигде не было видно. Она оглядывалась, готовая заплакать, и машинально обрывала бумагу узкими ломкими пальцами.
Совсем рядом прозвучал нарочито громкий голос:
– Это кого провожает такая хорошенькая?
Она снова метнулась прочь и увидела прямо перед собою Андрея Круглова, его напряженные глаза, его побледневшие губы.
– Дина, наконец-то!
Перед ними расступались без слов. Смотрели вслед – такая красивая пара. Они шли рядом, никого не замечая. Они с ужасом ждали конца. Неделя… одна скупая неделя… И если бы неделю назад он не пришел в контору за справкой, они так и не узнали бы друг друга. И вся неделя прошла под давлением гнетущего страха, что вот еще пять дней… еще четыре… три… еще два дня… один день… и все оборвется.
– Я буду телеграфировать с дороги. Как только устроюсь, пошлю молнию… Я буду так ждать тебя…
Кажется, был сигнал, все хлынули к вагонам. Оглушительно рявкнул оркестр, медные тарелки нестерпимо лязгали.
Дина вспомнила про цветок, сказала:
– Это сирень… еще парниковая…
Он не успел поблагодарить. Из окон вагона кричали:
– Андрюша! Андрей! Круглов!
Налетел сзади секретарь горкома Шадрин.
– Что за беспорядок? Для кого сигнал?
Он осекся, взглянув на побелевшее лицо Дины, и так же внезапно исчез.
Они неумело поцеловались у всех на виду. Кто-то в окне громко чмокнул. Андрей пошел к вагону, спотыкаясь. Дина говорила торопливо:
– Пришли фотографии. Напиши про город, про квартиру, про все… обязательно фотографии…
Он бессмысленно повторял:
– Я буду телеграфировать с дороги.
Из вагонов кричали «ура». Шадрин выкрикивал лозунги, размахивая кепкой.
Поезд дернулся и пошел.
Дина бежала вдоль перрона, крепко стиснув пальцами разодранную оберточную бумагу.
Андрей высовывался из окна, пока заворот рельсов не оборвал прощанья.
В вагоне уже пели:
Джим, подшкипер с английской шхуны,
Плавал двенадцать лет…
Пахла сирень.
Тимка Гребень подошел, мягко обнял Андрея и разжал его пальцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189
– Как работаете, товарищ Бессонов? Какие у вас неполадки?
Голос Валька слышал впервые, но сейчас как будто узнал его, – по мужественному и теплому облику этого человека угадывался мужественный и теплый голос.
– Сто семьдесят пять процентов плана! – отрапортовал Валька, краснея от удовольствия. Но тут же вспомнил и пожаловался: – А неполадок много. Седьмой штукатурили, а за нами пошли наличники менять, наколупали, пришлось сызнова заделывать. Разве это работа?
Прораб оправдывался.
Валька продолжал работать. Теперь его руки достигли полной виртуозности под наблюдающим и оценивающим взглядом. Они оба любили ладную, умелую работу, оба понимали в ней толк. Валька чувствовал нити понимания и увлечения, связавшие их, и сердце восторженно колотилось в его груди, и в голове поднялся счастливый туман, но так и не удавалось вспомнить известные всей стране имя и отчество.
А когда он пошел дальше, неохотно оторвавшись от ритма Валькиной работы, сразу все вспомнилось, и Валька крикнул по первому побуждению, даже не зная еще, зачем:
– Сергей Миронович!
Киров вернулся. Он смотрел весело и выжидательно, он снова понимающе улыбнулся. В этой улыбке Валька ощутил любовное внимание к нему, к людям, к самой жизни, – жизнь для этого замечательного человека была не трудной повседневностью, а широким счастливым движением, где даже препятствия радуют возможностью их преодоления, где все продумано, пронизано бодрой уверенностью, согрето жаром большого сердца. Валька подсознательно воспринял его мудрую могучую жизнерадостность и сказал с неожиданно счастливой интонацией:
– А меня комсомол мобилизует, Сергей Миронович, на Дальний Восток.
Киров дотронулся рукой до плеча Вальки.
– Молодцом! Смотри не подкачай там, не урони ленинградский авторитет.
И спросил дружески:
– Едешь с охотой?
Валька сам не понимал потом, что с ним случилось в эти минуты, знал только, что случилось большое и хорошее. Он крикнул, восторженно глядя прямо в открытые дружелюбно-внимательные глаза:
– С охотой, Сергей Миронович! Не беспокойтесь, не подкачаю.
Киров постоял минуту, сказал тепло:
– Ну, ну, желаю успеха, – и пошел дальше, осторожно, но твердо ступая по лесам.
Весь день Валька пел за работой, ощущая в руках виртуозную ловкость лучшего в мире штукатура. Приятно обвевал его весенний ветер, легко и ровно ложилась послушная штукатурка, и с высоты шестого этажа прекрасным казался город.
Валька долго ждал, не пройдет ли Киров обратно. Он думал, что скажет ему: «До свиданья, Сергей Миронович…», а может быть, и еще: «Я вам напишу оттуда, Сергей Миронович». Отчего же нет?
Киров не вернулся, но Валька знал теперь, что напишет. Они оба любили хорошую работу, здесь, на Дальнем Востоке – везде… Ого! Киров знает о мобилизации – значит, дело важное, серьезное… И что бы секретарю райкома сказать сразу: «Тебе поручают ответственное дело! Нужны самые лучшие штукатуры страны!..»
После работы он побежал в райком, ворвался в кабинет к секретарю и сказал требовательно:
– Пиши бумагу. Еду.
Секретарь смотрел удивленно, не узнавая.
– Ах, это ты! – вспомнил он, наконец, и усмехнулся: – Надумал?
Валька вспыхнул.
– Не надумал, а мне Киров посоветовал, понятно? – закричал он на оторопевшего секретаря. – Сергей Миронович Киров мне посоветовал лично и дал поручение – поддержать ленинградский авторитет на Дальнем Востоке. Понятно?..
8
Только что прошел первый весенний дождь. На бульварах блестели влажные пахучие стволы деревьев, с набухающих почек скатывались крупные блестящие капли. Дворники метлами сгоняли воду с тротуаров. А на вокзале грязь была растоптана сотнями людей и черная жижа хлюпала под ногами.
По этой хлюпкой грязи, расталкивая толпу, металась девушка. Она запыхалась, капельки пота проступали над розовым ртом. Рыжеватая прядь волос, откинутая ветром, забавно торчала над маленьким ухом.
На перроне было шумно. Музыканты на разные лады настраивали инструменты. Кто-то по списку выкликал фамилии, взобравшись на вещевую корзину. Здоровые, крепкие, шумливые парни откликались на все голоса, одни серьезно и старательно, другие шутливо.
– Здесь! Здесь! Здесь! – неслось со всех сторон. Девушка остановилась, сжимая в руке обернутый в бумагу цветок. На ее розовых ногтях, как слезы, холодно блестел прозрачный лак.
– Ах, не для меня ли этот цветок?
Она метнулась прочь. Ее оскорбляли веселые лица парней.
Откуда-то сбоку, из густой толпы, донесся обрывок речи – говорил опытный ораторский голос:
– Комсомольское мужество превратит Дальний Восток в богатый и цветущий сад, и в книге социалистических побед ваши имена, имена славных ростовских комсомольцев…
Андрея Круглова нигде не было видно. Она оглядывалась, готовая заплакать, и машинально обрывала бумагу узкими ломкими пальцами.
Совсем рядом прозвучал нарочито громкий голос:
– Это кого провожает такая хорошенькая?
Она снова метнулась прочь и увидела прямо перед собою Андрея Круглова, его напряженные глаза, его побледневшие губы.
– Дина, наконец-то!
Перед ними расступались без слов. Смотрели вслед – такая красивая пара. Они шли рядом, никого не замечая. Они с ужасом ждали конца. Неделя… одна скупая неделя… И если бы неделю назад он не пришел в контору за справкой, они так и не узнали бы друг друга. И вся неделя прошла под давлением гнетущего страха, что вот еще пять дней… еще четыре… три… еще два дня… один день… и все оборвется.
– Я буду телеграфировать с дороги. Как только устроюсь, пошлю молнию… Я буду так ждать тебя…
Кажется, был сигнал, все хлынули к вагонам. Оглушительно рявкнул оркестр, медные тарелки нестерпимо лязгали.
Дина вспомнила про цветок, сказала:
– Это сирень… еще парниковая…
Он не успел поблагодарить. Из окон вагона кричали:
– Андрюша! Андрей! Круглов!
Налетел сзади секретарь горкома Шадрин.
– Что за беспорядок? Для кого сигнал?
Он осекся, взглянув на побелевшее лицо Дины, и так же внезапно исчез.
Они неумело поцеловались у всех на виду. Кто-то в окне громко чмокнул. Андрей пошел к вагону, спотыкаясь. Дина говорила торопливо:
– Пришли фотографии. Напиши про город, про квартиру, про все… обязательно фотографии…
Он бессмысленно повторял:
– Я буду телеграфировать с дороги.
Из вагонов кричали «ура». Шадрин выкрикивал лозунги, размахивая кепкой.
Поезд дернулся и пошел.
Дина бежала вдоль перрона, крепко стиснув пальцами разодранную оберточную бумагу.
Андрей высовывался из окна, пока заворот рельсов не оборвал прощанья.
В вагоне уже пели:
Джим, подшкипер с английской шхуны,
Плавал двенадцать лет…
Пахла сирень.
Тимка Гребень подошел, мягко обнял Андрея и разжал его пальцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189