Светлана закурила. Прищурив глаза, она разглядывала свое отражение в зеркале, упрямый профиль Федора и лохматый затылок Петра Петровича.
Федор поразил ее, и девушка думала о том, как мало, в сущности, она его знает. Этот незнакомый Федор способен был преподнести непредсказуемые сюрпризы.
- Путь одиночки... - пробормотал наконец Петр Петрович. - Это, конечно, тоже путь...
Он странным взглядом окинул Светлану, будто впервые увидел ее. Лицо его стало печальным. Затем он спохватился, что смотрит на сидящих за столом, полуоткрыв рот. Мягкая улыбка сползла к уголкам его рта, но едва заметно. Он хотел, видимо, еще что-то сказать, но передумал и обратился к Светлане с просьбой, чтобы та сварила кофе.
Вся остальная часть вечера прошла в общей непринужденной болтовне о газетных сплетнях, театральных премьерах и предстоящей поездке Петра Петровича в Испанию. Через месяц у него выходила новая книга, и он хотел часть гонорара потратить на путешествие.
Федор опять отличился, забавно пересказав, как поставили пьесу Островского в театре "На крыше", модном в этом сезоне в Москве. Все купцы изъяснялись там на жаргоне воровской "малины". Со всеми этими: "пусть схиляют", "поищи себе лоха", "я слинял"... "оборзеловка" и прочее...
- Уголовное общество, уголовный строй сознания, - шептал потрясенный Збарский.
А Света только язвительно посмеивалась про себя, слушая своего жениха. То, что он жених, они объявили Петру Петровичу перед самым концом застолья.
Федор был счастлив, и он не обратил внимания ни на опустившего голову Митю, ни на растерянную реакцию отчима. Он вообще не видел никого, кроме своей невесты, но и ее он видел такой, какой ему хотелось, чтобы она была.
- А что ты нам подаришь к свадьбе? - капризно спросила отчима Светлана, уже стоя на выходе.
- Я подумаю, подумаю... - бормотал Петр Петрович. Казалось, теперь он хотел, чтобы все они поскорее ушли.
На улице Митя, едва кивнув, тут же исчез в переходе метро, а они поймали машину.
Федор собирался отвезти Светлану домой, а потом вернуться в город, чтобы успеть добраться до дачи Аджиева. Служба его завтра начиналась с раннего утра.
В машине девушка неожиданно заплакала. Это настолько выбило из колеи Федора, что он подумал, будто в чем-то провинился перед ней. Он-то считал, что вечер прошел удачно.
Но когда ему все-таки удалось успокоить и разговорить ее, он облегченно вздохнул. Светлану, оказывается, задело, что он ходит с кем-то по театрам без нее. Она говорила о том, что не понимает его жизни и боится за него.
- Не бери в голову, - смущенно улыбался Федор, обрадованный ее ревностью. - Что мне до этой дамы! У нее хватает проблем в семье. Охранник для нее - пыль на башмаках. А мне по должности надо с ней везде таскаться. Но теперь я ее уже не охраняю. Кончились театры...
Он гладил и целовал мягкие каштановые завитки, испытывая нежность, от которой у него заходилось сердце.
- Она очень красивая? - всхлипывала девушка.
- Нет, нет, злая и жестокая... - утешал он Светлану, чувствуя, что у него недостает силы сегодня уехать от нее.
Проплывающий за окнами машины ярко освещенный ночной город казался Федору совсем чужим. Он переживал оторопь, тревогу, невыносимое ощущение сдвинутости мира и исчерпанности собственной жизни. Казалось, будущего нет. Как бы он хотел остановить этот миг: он и Светлана, замкнутые в капсуле, движущейся сквозь слепящую тьму. Нежность.
Дома у нее он, отчего-то совершенно разбитый и опустошенный, словно прожил столетнюю жизнь, пошел в ванную и встал под ледяной душ.
Ему показалось, будто он слышит голос девушки. Он напрягся: да, она, видимо, говорила по телефону.
Тогда, не выключая воды, Федор ступил на коврик и, сам не зная, зачем делает это, приложил ухо к двери.
Светлана опять плакала, повторяя, как в бреду, невидимому собеседнику:
- Он - жадный, выживший из ума старик... Представляешь, отдал все музею? Не знаю, как мама могла... Трясся над каждой копейкой... Нет, нет, все решено. Бесповоротно...
Федор обругал себя негодяем и отошел от двери. Ажурные пузырьки от душа пенились у него на груди и плечах. Он думал о девушке, о странностях родственных связей, и желание остаться с ней на ночь медленно умирало у него в душе. И он не мог понять почему.
Ефрем Борисович уезжал в Англию, и отъезд этот можно было окрестить однозначно: побег.
Он бежал в Англию. Так ему посоветовали, а скорее, приказали, чтобы не путался под ногами, не раздражал бывшего патрона, дал умным людям, которые давно приглядывались к всесильному Китайцу, время поразмышлять и понаблюдать за его деятельностью и связями, когда тот в спокойном состоянии.
Он еще понадобится - так ему сказали в "Золотом руне" двое ряженых под девятнадцатый век "авторитетов", чьи имена Раздольский, скорее всего, не узнает никогда. Но зачем ему их имена? Меньше знаешь, дольше живешь.
Конечно, теперь он выложил все. Раскололся полностью, как сказали бы его бывшие подзащитные. А ведь его не вынуждали на это, не задавали прямых вопросов, не лезли в душу с намеками.
В респектабельной обстановке элитного клуба он впервые ощутил себя подследственным, который в ожидании неминуемого наказания одержим паническим желанием скостить срок и потому вываливает "гражданину начальнику" всю подноготную.
Ефрем Борисович не узнавал свой голос - заискивающий и жалкий; он чувствовал, что у него угодливый взгляд, а спина непривычно горбится.
После беседы он был похож на спущенный детский шарик. Сморщенная резинка, тряпочка.
Его похвалили за толковый рассказ.
- Вот только... - Лысый смотрел на него ласково, как добрый доктор на трудного больного. - Два вопросика, Ефрем Борисович... Один, можно сказать, основной, а второй - так, мелочевка. Может, мы его и опустим.
При этом он взглянул на Бородатого, и тот согласно кивнул.
- Общество у нас цивилизованное, - продолжал Лысый, попивая чаек и не забывая прихватить птифурчик из фарфоровой корзинки. - Законов всяких умных полно. Нам бы с вами, так сказать, между собой закончик принять. Ну, скажем, о разделе прибылей. Дело-то нешуточное закручивается. Кто-то рискует, кто-то среди заграничных пейзажей купоны стрижет...
- Да, да, - закивал Раздольский... - Это, конечно, я понял...
- Вы-то поняли, - Лысый разулыбался совсем уже приветливо, - но ведь финансы-то не у вас? Не у вас, уважаемый Ефрем Борисович... А здесь решить, как в аптеке, надо. Свобода - удовольствие дорогое.
Раздольский предполагал, что именно так и встанет вопрос. Но теперь понял: их с Еленой обдерут как липку. Он-то, конечно, не считал, что жизнь этого козла, Аджиева, стоит так дорого.
- Мне посоветоваться надо, - пробурчал он тогда.
И его отпустили. Посоветоваться. И желательно до отъезда.
Он начал гадать, как ему устроить встречу с Еленой, но тут неожиданно женщина позвонила сама и без лишних слов и всяких объяснений назначила ему свидание на завтра около метро "Кропоткинская".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Федор поразил ее, и девушка думала о том, как мало, в сущности, она его знает. Этот незнакомый Федор способен был преподнести непредсказуемые сюрпризы.
- Путь одиночки... - пробормотал наконец Петр Петрович. - Это, конечно, тоже путь...
Он странным взглядом окинул Светлану, будто впервые увидел ее. Лицо его стало печальным. Затем он спохватился, что смотрит на сидящих за столом, полуоткрыв рот. Мягкая улыбка сползла к уголкам его рта, но едва заметно. Он хотел, видимо, еще что-то сказать, но передумал и обратился к Светлане с просьбой, чтобы та сварила кофе.
Вся остальная часть вечера прошла в общей непринужденной болтовне о газетных сплетнях, театральных премьерах и предстоящей поездке Петра Петровича в Испанию. Через месяц у него выходила новая книга, и он хотел часть гонорара потратить на путешествие.
Федор опять отличился, забавно пересказав, как поставили пьесу Островского в театре "На крыше", модном в этом сезоне в Москве. Все купцы изъяснялись там на жаргоне воровской "малины". Со всеми этими: "пусть схиляют", "поищи себе лоха", "я слинял"... "оборзеловка" и прочее...
- Уголовное общество, уголовный строй сознания, - шептал потрясенный Збарский.
А Света только язвительно посмеивалась про себя, слушая своего жениха. То, что он жених, они объявили Петру Петровичу перед самым концом застолья.
Федор был счастлив, и он не обратил внимания ни на опустившего голову Митю, ни на растерянную реакцию отчима. Он вообще не видел никого, кроме своей невесты, но и ее он видел такой, какой ему хотелось, чтобы она была.
- А что ты нам подаришь к свадьбе? - капризно спросила отчима Светлана, уже стоя на выходе.
- Я подумаю, подумаю... - бормотал Петр Петрович. Казалось, теперь он хотел, чтобы все они поскорее ушли.
На улице Митя, едва кивнув, тут же исчез в переходе метро, а они поймали машину.
Федор собирался отвезти Светлану домой, а потом вернуться в город, чтобы успеть добраться до дачи Аджиева. Служба его завтра начиналась с раннего утра.
В машине девушка неожиданно заплакала. Это настолько выбило из колеи Федора, что он подумал, будто в чем-то провинился перед ней. Он-то считал, что вечер прошел удачно.
Но когда ему все-таки удалось успокоить и разговорить ее, он облегченно вздохнул. Светлану, оказывается, задело, что он ходит с кем-то по театрам без нее. Она говорила о том, что не понимает его жизни и боится за него.
- Не бери в голову, - смущенно улыбался Федор, обрадованный ее ревностью. - Что мне до этой дамы! У нее хватает проблем в семье. Охранник для нее - пыль на башмаках. А мне по должности надо с ней везде таскаться. Но теперь я ее уже не охраняю. Кончились театры...
Он гладил и целовал мягкие каштановые завитки, испытывая нежность, от которой у него заходилось сердце.
- Она очень красивая? - всхлипывала девушка.
- Нет, нет, злая и жестокая... - утешал он Светлану, чувствуя, что у него недостает силы сегодня уехать от нее.
Проплывающий за окнами машины ярко освещенный ночной город казался Федору совсем чужим. Он переживал оторопь, тревогу, невыносимое ощущение сдвинутости мира и исчерпанности собственной жизни. Казалось, будущего нет. Как бы он хотел остановить этот миг: он и Светлана, замкнутые в капсуле, движущейся сквозь слепящую тьму. Нежность.
Дома у нее он, отчего-то совершенно разбитый и опустошенный, словно прожил столетнюю жизнь, пошел в ванную и встал под ледяной душ.
Ему показалось, будто он слышит голос девушки. Он напрягся: да, она, видимо, говорила по телефону.
Тогда, не выключая воды, Федор ступил на коврик и, сам не зная, зачем делает это, приложил ухо к двери.
Светлана опять плакала, повторяя, как в бреду, невидимому собеседнику:
- Он - жадный, выживший из ума старик... Представляешь, отдал все музею? Не знаю, как мама могла... Трясся над каждой копейкой... Нет, нет, все решено. Бесповоротно...
Федор обругал себя негодяем и отошел от двери. Ажурные пузырьки от душа пенились у него на груди и плечах. Он думал о девушке, о странностях родственных связей, и желание остаться с ней на ночь медленно умирало у него в душе. И он не мог понять почему.
Ефрем Борисович уезжал в Англию, и отъезд этот можно было окрестить однозначно: побег.
Он бежал в Англию. Так ему посоветовали, а скорее, приказали, чтобы не путался под ногами, не раздражал бывшего патрона, дал умным людям, которые давно приглядывались к всесильному Китайцу, время поразмышлять и понаблюдать за его деятельностью и связями, когда тот в спокойном состоянии.
Он еще понадобится - так ему сказали в "Золотом руне" двое ряженых под девятнадцатый век "авторитетов", чьи имена Раздольский, скорее всего, не узнает никогда. Но зачем ему их имена? Меньше знаешь, дольше живешь.
Конечно, теперь он выложил все. Раскололся полностью, как сказали бы его бывшие подзащитные. А ведь его не вынуждали на это, не задавали прямых вопросов, не лезли в душу с намеками.
В респектабельной обстановке элитного клуба он впервые ощутил себя подследственным, который в ожидании неминуемого наказания одержим паническим желанием скостить срок и потому вываливает "гражданину начальнику" всю подноготную.
Ефрем Борисович не узнавал свой голос - заискивающий и жалкий; он чувствовал, что у него угодливый взгляд, а спина непривычно горбится.
После беседы он был похож на спущенный детский шарик. Сморщенная резинка, тряпочка.
Его похвалили за толковый рассказ.
- Вот только... - Лысый смотрел на него ласково, как добрый доктор на трудного больного. - Два вопросика, Ефрем Борисович... Один, можно сказать, основной, а второй - так, мелочевка. Может, мы его и опустим.
При этом он взглянул на Бородатого, и тот согласно кивнул.
- Общество у нас цивилизованное, - продолжал Лысый, попивая чаек и не забывая прихватить птифурчик из фарфоровой корзинки. - Законов всяких умных полно. Нам бы с вами, так сказать, между собой закончик принять. Ну, скажем, о разделе прибылей. Дело-то нешуточное закручивается. Кто-то рискует, кто-то среди заграничных пейзажей купоны стрижет...
- Да, да, - закивал Раздольский... - Это, конечно, я понял...
- Вы-то поняли, - Лысый разулыбался совсем уже приветливо, - но ведь финансы-то не у вас? Не у вас, уважаемый Ефрем Борисович... А здесь решить, как в аптеке, надо. Свобода - удовольствие дорогое.
Раздольский предполагал, что именно так и встанет вопрос. Но теперь понял: их с Еленой обдерут как липку. Он-то, конечно, не считал, что жизнь этого козла, Аджиева, стоит так дорого.
- Мне посоветоваться надо, - пробурчал он тогда.
И его отпустили. Посоветоваться. И желательно до отъезда.
Он начал гадать, как ему устроить встречу с Еленой, но тут неожиданно женщина позвонила сама и без лишних слов и всяких объяснений назначила ему свидание на завтра около метро "Кропоткинская".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93