Неужели из-за истории в ГУМе?
- Елена Сергеевна, - твердо сказал он, - я ведь не поп, чего мне исповедоваться? У вас конкретное дело есть ко мне?
- Вы этот мир знаете... Может, там слухи какие-то ходят?
- Опять вы меня в петлю толкаете? - усмехнулся Федор и позвал собак. - С кем он встречался? Кому вы звонили?
- Я позвонила... Они тоже ничего не знали об этом. Мне показалось, тот человек даже рассердился... Правда, Федор, он мне об этих людях ничего не сказал. А навел его на них какой-то Павел... - она помедлила, вспоминая, Павел Сергеевич. В клубе "Золотое руно" он встречался с ними. Вот все, что я знаю...
- И пусть это умрет вместе с вами. Ясно? - Федор пошел от нее не оглядываясь, а она закрыла лицо руками и завыла в голос, как простая баба на похоронах.
Федор сошел с электрички и двинулся вдоль железнодорожных путей по аллейке из чахлых тополей. Проносились мимо скорые поезда и товарняки, электрички, обдавая его запахами пыли, мазута, застоялым духом дальних дорог. Там, впереди, на 83-м километре, скоро уж должен был быть переезд и халупка при нем, укрытая мальвами и вишневым садком.
Если ничего не случилось за те годы, пока его не было в Москве, там жил старый верный кореш. Еще с первой отсидки Федора тянулась их связь, а дядька Игнат к тому времени отмотал в общей сложности уже тридцать годков. Перед третьей ходкой Федора Игнат уже жил на покое бобылем, был еще крепок и в курсе всех криминальных московских дел. Его уважал и "крутой" молодняк, и люди с "авторитетом". Федор догадался, что Игнат, прозванный Глухарем, выполнял какие-то просьбы братвы, что не забывали его, но сам заезжал к нему редко и только так: лясы поточить, старое вспомнить.
Смеркалось. Артюхов уперся в стенку какого-то сарая. Раньше этого не было. Тычась в разные стороны, Федор, чертыхаясь, забрел на поле и поплелся по взрыхленной земле, из которой клочьями торчала какая-то редкая зелень.
Вот и переезд. Шлагбаум. Знакомая халупка.
Вонь хлынула на него из двери, влепилась в лицо, как грязная ладонь. Пахло разным: все тем же навозом, кислятиной, помоями. В дальнем углу зашевелилась громадная тень. Федор замер, а потом разглядел корову - она смотрела на него из-за низкой дощатой перегородки и невозмутимо продолжала жевать. В тишине раздавалось неослабное жужжание мух. Они были всюду: в воздухе, на крашеном полу, на каждом сантиметре стен.
За спиной закашлялись, и Федор, резко обернувшись, увидел лежащего на железной кровати человека, укрытого под подбородок одеялом, но грязные босые ступни торчали наружу.
- Дядька Игнат? - неуверенно позвал Федор, не узнавая в лежащем кореша.
Человек зевнул и сел, открыв заспанные глаза, озираясь, будто в тумане. Потом пригляделся к вошедшему.
- Да Федор, кажись? Ну, ты пропа-ал... По полной, что ли, тянул?
Игнат опустил ноги на пол и шагнул к Артюхову. Они похлопали друг друга по спине. Глухарь сильно сдал, но был все еще жилист, костист.
- А ты, гляжу, орел! - похвалил Федора Игнат, щуря на него в сумраке белесые, выцветшие глаза. - Пойдем на новой половине посидим. Я ведь пристроечку кирпичную соорудил. Здесь у меня хлев, блин. На так и тянет поспать сюда. Рогатая, вот, жует, хорошо...
Игнат засуетился, они вышли на покосившееся крыльцо. Сзади, со стороны сада, невидимая с дороги, откуда пришел Федор, возвышалась аккуратная кирпичная пристройка с крохотной терраской.
- Пока здесь зимой было жить нельзя, но за это лето доделаю, хвалился Игнат.
В домике и правда было уютно. Федор умылся под умывальником и сел за широкий некрашеный стол, начал доставать привезенную водку и снедь.
- Вот грев так грев, - оживился Игнат, видно было, что он соскучился по общению.
Из его рассказа Федор узнал, что переезд здесь закрыли, потому что рядом, в трех километрах отсюда, построили новое шоссе. Там и тоннель для пешеходов имелся.
- Я теперь на пенсии, - хмыкнул Игнат, и глаза его после первой стопки стали прежними: цепкими, видящими собеседника насквозь. - Давненько в Москву не наезжал, Что там? Какие новости? - продолжал он.
Федор закусывал хозяйским малосольным огурцом, не отставал от Игната: опрокидывал стопку за стопкой. Он достиг настроения, при котором хотелось пожаловаться на жизнь так, чтобы это было естественным порывом души.
- Ой, да я чуть по новой не влип. Только вышел, ну и, конечно, к Голове, позвонил, все чин чинарем. Договорились. Вечером прихожу - полный облом. Печать на двери. Во дворе про стрельбу говорят. Амбец. Затаился, с бабками швах, прикид бомжовый. Стал осторожно узнавать - никого ребят из "бригады" нет. И Лесной - готов.
Игнат слушал хмуро, и по его лицу не понять было: знает он эту историю или впервые слышит.
- Да, - наконец сказал он, вскинув лохматую седую голову, и просверкнуло что-то такое в лице, молодое, жестокое, - я об этом слыхал. А сейчас ты что?
- Фуфло, - вздохнул Федор. - Кладбище охраняю, морг. Под Москвой.
Игнат рассмеялся, обнажив стальные коронки:
- В самый раз тебе, паря... Короче, не пляшут ни ваши, ни наши, а заломали - беспредел и буза. Костю жалко, просвистел свою жизнь... Не на ментов ведь нарвался... Я отстал, Стреляный, уж и не знаю, в чьих грабарках сейчас и маза и правило... Одно знаю твердо: ни одна шобла не может в натуре навязывать свои правила...
Он закусывал водку перышками лука, только что сорванными с грядки, и от него несло луком так, что Федора замутило.
- Меня навели тут, в одном кабаке... Хозяин, говорят, важный, но не знаю, кто такой. Все перепуталось в Москве. Черножопые теснят со всех сторон, у них все схвачено.
- На кого навели?
- Павел какой-то, Сергеевич, что ли? Забыл... Брехня кругом, шестерки, шелупонь. Никому доверять нельзя. Да и раньше... Ты вот знаешь, кто меня посадил?
Игнат отрицательно тряхнул головой.
- Ну, вот... А я в зоне ночей не спал, все думал: кто?.. Шесть месяцев только и погулял, а шесть лет на нарах загорал...
- Павел Сергеевич... - повторил Игнат. - Уж не Купец ли? Нет, он от дел отошел. В начале 80-х в силе был. "Авторитет"... Новых не знаю я, Федя... Шатия-братия раскололась. Меня, конечно, навещает кое-кто... Поговорить о тебе могу. Сам приедешь или в Москве тебя можно найти?
- Хаты у меня нет в Москве, - хмуро отвечал Федор. - Сам приеду...
В кабаке сидели втроем: Мотя Шклявый, первый картежник Москвы, педераст и истерик, Зиновий Павлычко, по кличке Хохол, и Сеня Звонарев из бауманских, когда-то валютчик, а сейчас промышляющий в основном рэкетом. Из всех троих Сеня был наибольшим "авторитетом", и всех троих связывали давние дела.
После сауны девок отпустили. Сидели, закусывали рыбкой, пили ледяное пивко.
- Стреляный вышел, крышу ищет, - между прочим бросил Хохол. - Я Глухаря проведывал, говорит, помочь надо мужику. Кладбище какое-то охраняет...
Упоминание о Стреляном навело всех троих на мысли о погибшей "бригаде" Лесного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
- Елена Сергеевна, - твердо сказал он, - я ведь не поп, чего мне исповедоваться? У вас конкретное дело есть ко мне?
- Вы этот мир знаете... Может, там слухи какие-то ходят?
- Опять вы меня в петлю толкаете? - усмехнулся Федор и позвал собак. - С кем он встречался? Кому вы звонили?
- Я позвонила... Они тоже ничего не знали об этом. Мне показалось, тот человек даже рассердился... Правда, Федор, он мне об этих людях ничего не сказал. А навел его на них какой-то Павел... - она помедлила, вспоминая, Павел Сергеевич. В клубе "Золотое руно" он встречался с ними. Вот все, что я знаю...
- И пусть это умрет вместе с вами. Ясно? - Федор пошел от нее не оглядываясь, а она закрыла лицо руками и завыла в голос, как простая баба на похоронах.
Федор сошел с электрички и двинулся вдоль железнодорожных путей по аллейке из чахлых тополей. Проносились мимо скорые поезда и товарняки, электрички, обдавая его запахами пыли, мазута, застоялым духом дальних дорог. Там, впереди, на 83-м километре, скоро уж должен был быть переезд и халупка при нем, укрытая мальвами и вишневым садком.
Если ничего не случилось за те годы, пока его не было в Москве, там жил старый верный кореш. Еще с первой отсидки Федора тянулась их связь, а дядька Игнат к тому времени отмотал в общей сложности уже тридцать годков. Перед третьей ходкой Федора Игнат уже жил на покое бобылем, был еще крепок и в курсе всех криминальных московских дел. Его уважал и "крутой" молодняк, и люди с "авторитетом". Федор догадался, что Игнат, прозванный Глухарем, выполнял какие-то просьбы братвы, что не забывали его, но сам заезжал к нему редко и только так: лясы поточить, старое вспомнить.
Смеркалось. Артюхов уперся в стенку какого-то сарая. Раньше этого не было. Тычась в разные стороны, Федор, чертыхаясь, забрел на поле и поплелся по взрыхленной земле, из которой клочьями торчала какая-то редкая зелень.
Вот и переезд. Шлагбаум. Знакомая халупка.
Вонь хлынула на него из двери, влепилась в лицо, как грязная ладонь. Пахло разным: все тем же навозом, кислятиной, помоями. В дальнем углу зашевелилась громадная тень. Федор замер, а потом разглядел корову - она смотрела на него из-за низкой дощатой перегородки и невозмутимо продолжала жевать. В тишине раздавалось неослабное жужжание мух. Они были всюду: в воздухе, на крашеном полу, на каждом сантиметре стен.
За спиной закашлялись, и Федор, резко обернувшись, увидел лежащего на железной кровати человека, укрытого под подбородок одеялом, но грязные босые ступни торчали наружу.
- Дядька Игнат? - неуверенно позвал Федор, не узнавая в лежащем кореша.
Человек зевнул и сел, открыв заспанные глаза, озираясь, будто в тумане. Потом пригляделся к вошедшему.
- Да Федор, кажись? Ну, ты пропа-ал... По полной, что ли, тянул?
Игнат опустил ноги на пол и шагнул к Артюхову. Они похлопали друг друга по спине. Глухарь сильно сдал, но был все еще жилист, костист.
- А ты, гляжу, орел! - похвалил Федора Игнат, щуря на него в сумраке белесые, выцветшие глаза. - Пойдем на новой половине посидим. Я ведь пристроечку кирпичную соорудил. Здесь у меня хлев, блин. На так и тянет поспать сюда. Рогатая, вот, жует, хорошо...
Игнат засуетился, они вышли на покосившееся крыльцо. Сзади, со стороны сада, невидимая с дороги, откуда пришел Федор, возвышалась аккуратная кирпичная пристройка с крохотной терраской.
- Пока здесь зимой было жить нельзя, но за это лето доделаю, хвалился Игнат.
В домике и правда было уютно. Федор умылся под умывальником и сел за широкий некрашеный стол, начал доставать привезенную водку и снедь.
- Вот грев так грев, - оживился Игнат, видно было, что он соскучился по общению.
Из его рассказа Федор узнал, что переезд здесь закрыли, потому что рядом, в трех километрах отсюда, построили новое шоссе. Там и тоннель для пешеходов имелся.
- Я теперь на пенсии, - хмыкнул Игнат, и глаза его после первой стопки стали прежними: цепкими, видящими собеседника насквозь. - Давненько в Москву не наезжал, Что там? Какие новости? - продолжал он.
Федор закусывал хозяйским малосольным огурцом, не отставал от Игната: опрокидывал стопку за стопкой. Он достиг настроения, при котором хотелось пожаловаться на жизнь так, чтобы это было естественным порывом души.
- Ой, да я чуть по новой не влип. Только вышел, ну и, конечно, к Голове, позвонил, все чин чинарем. Договорились. Вечером прихожу - полный облом. Печать на двери. Во дворе про стрельбу говорят. Амбец. Затаился, с бабками швах, прикид бомжовый. Стал осторожно узнавать - никого ребят из "бригады" нет. И Лесной - готов.
Игнат слушал хмуро, и по его лицу не понять было: знает он эту историю или впервые слышит.
- Да, - наконец сказал он, вскинув лохматую седую голову, и просверкнуло что-то такое в лице, молодое, жестокое, - я об этом слыхал. А сейчас ты что?
- Фуфло, - вздохнул Федор. - Кладбище охраняю, морг. Под Москвой.
Игнат рассмеялся, обнажив стальные коронки:
- В самый раз тебе, паря... Короче, не пляшут ни ваши, ни наши, а заломали - беспредел и буза. Костю жалко, просвистел свою жизнь... Не на ментов ведь нарвался... Я отстал, Стреляный, уж и не знаю, в чьих грабарках сейчас и маза и правило... Одно знаю твердо: ни одна шобла не может в натуре навязывать свои правила...
Он закусывал водку перышками лука, только что сорванными с грядки, и от него несло луком так, что Федора замутило.
- Меня навели тут, в одном кабаке... Хозяин, говорят, важный, но не знаю, кто такой. Все перепуталось в Москве. Черножопые теснят со всех сторон, у них все схвачено.
- На кого навели?
- Павел какой-то, Сергеевич, что ли? Забыл... Брехня кругом, шестерки, шелупонь. Никому доверять нельзя. Да и раньше... Ты вот знаешь, кто меня посадил?
Игнат отрицательно тряхнул головой.
- Ну, вот... А я в зоне ночей не спал, все думал: кто?.. Шесть месяцев только и погулял, а шесть лет на нарах загорал...
- Павел Сергеевич... - повторил Игнат. - Уж не Купец ли? Нет, он от дел отошел. В начале 80-х в силе был. "Авторитет"... Новых не знаю я, Федя... Шатия-братия раскололась. Меня, конечно, навещает кое-кто... Поговорить о тебе могу. Сам приедешь или в Москве тебя можно найти?
- Хаты у меня нет в Москве, - хмуро отвечал Федор. - Сам приеду...
В кабаке сидели втроем: Мотя Шклявый, первый картежник Москвы, педераст и истерик, Зиновий Павлычко, по кличке Хохол, и Сеня Звонарев из бауманских, когда-то валютчик, а сейчас промышляющий в основном рэкетом. Из всех троих Сеня был наибольшим "авторитетом", и всех троих связывали давние дела.
После сауны девок отпустили. Сидели, закусывали рыбкой, пили ледяное пивко.
- Стреляный вышел, крышу ищет, - между прочим бросил Хохол. - Я Глухаря проведывал, говорит, помочь надо мужику. Кладбище какое-то охраняет...
Упоминание о Стреляном навело всех троих на мысли о погибшей "бригаде" Лесного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93