Его, кстати, уже нет в живых.
Раздольский при этих словах совершенно каменеет на стуле. Перед Федором сидит кукла. И он продолжает:
- Я отвезу вас туда, откуда вы собирались уехать в Лондон, и теперь вы уедете, причем немедленно. Как вы понимаете, в ваших интересах исчезнуть как можно скорее. Родственникам позвоните, когда окажетесь за границей. Сейчас все думают, что вас убили. Так даже лучше. Ясно?
Ефрем Борисович с готовностью кивает, у него трясется подбородок. Кажется, он плачет, но Федор не обращает внимания на его состояние.
- Если пройдет слух, что вы в городе, на вас по новой начнется охота, и тогда уж вам не уцелеть. Вспомните мои слова.
- Да, - бормочет Раздольский, всхлипывая. - Да...
Федор встает, а Мишка подталкивает пленника в спину.
В полной тишине они выходят на улицу. Стреляный помогает Ефрему Борисовичу сесть на заднее сиденье. Подходит к Игнату, хлопает его по плечу, протягивает руку Мишке.
- Бывайте, - шепчет он. - Заеду, как договорились.
Вот уже домик Глухаря скрывается в темноте. Переваливаясь на колдобинах, "Жигули" выбираются на проселок. Федор закуривает и протягивает зажженную сигарету Раздольскому.
"Ну, если милиция..." - думает Федор. У него нет никакого определенного плана на этот случай. Он рассчитывает только на удачу.
Через полтора часа они минуют кольцевую. Небо слегка посветлело, но до рассвета еще далеко. Федор спрашивает адрес и говорит между прочим:
- Москва.
Но его спутник по-прежнему держится напряженно и не выказывает никаких эмоций.
Миновав центр окольными путями, Федор выруливает на Ленинградское шоссе. Еще немного, и они - у цели.
Одна мысль неотвязно владеет Федором. Он хочет прояснить ее у Раздольского, но никак не решается спросить. Вот и нужная улица. Федор смотрит на номера домов. Стоп. "Жигули" останавливаются.
- Ефрем Борисович, - Федор собирается с духом, - может, вы что-то хотите передать Елене Сергеевне?
Раздольский вздрагивает, будто ошпаренный.
- Елене? - переспрашивает и замолкает. - Нет... Наверное, не надо. - В его голосе чувствуется паника.
- Но, может, ей все-таки дать понять, что вы живы?
- А зачем? - Вопрос звучит равнодушно. - После всего? Я не знаю... Нет... Потом, если... Если я все-таки уеду... Вы же сами сказали о слухах...
- Хорошо. - Федор, не выходя, открывает ему дверцу. - Снимите повязку. Мы приехали.
Ефрем Борисович сдирает с глаз черную тряпку. Федор видит в зеркальце, какие затравленные у него глаза. Затем осторожно опускает ноги на землю, как инвалид, которому еще предстоит заново учиться ходить.
Артюхов дает задний ход и, разворачиваясь, видит, что тот по-прежнему стоит посреди улицы. Нелепая худая фигура в жеваном костюме с развевающимися на утреннем ветру волосами.
"Граф Монте-Кристо", - усмехается Федор, набирая скорость.
Глухарь, одетый под счетовода из фильмов тридцатых годов: сапоги, белая полотняная фуражка и такой же полукитель, - а в общем-то, это его выходной костюм, сидит в задней комнатке фотоателье на Сретенке, разглядывая развешанные по стенам снимки жизнерадостных пухлых младенцев и счастливых молодоженов.
Он давно не наезжал в Москву. Город поразил его своими изменениями: обилием иномарок, рекламой, роскошными вывесками кабаков и магазинов. От самого вокзала он шел на Сретенку пешком, порядком утомился и сейчас хотел лишь одного - напиться крепкого чая, так хорошо действующего на него в жару.
Открылась дверь, откинулась занавеска и вошел его старый кореш Серега Киселев, с которым пришлось вкалывать на лесоповале под Ухтой немало годков. Серега лыс, вертляв, но еще крепок и жилист, он улыбается, обнажая рот, полный стальных коронок.
- Ну, Глухня, вот сюрприз так сюрприз! Не ожидал, что выберешься из своей норы.
- Врать не буду, - после приветствий и всяких необязательных слов говорит Игнат, - нужда привела.
- Я лавочку закрыл, - откликается Серега, которому уже, наверное, за семьдесят, но он - Серега для Глухаря, который помнит его юнцом.
- Это хорошо. Чайку бы... - замечает Игнат.
- Может, домой ко мне поедем? - предлагает старый друг. - Там хозяйка раскинет стол...
- Нет, - качает головой Игнат. - Мне до вечера обернуться надо. Животина ждет. Лучше бы вы ко мне на молочко собрались. Я пристройку кирпичную поднял, спать есть где теперь.
Они говорят о домашних делах, о родственниках и знакомых, пока Серега ставит электрический чайник, достает из холодильника хлеб и сыр.
- Я тут тоже кое-что принес. - Игнат вынимает из старой брезентовой сумки огурцы, вареные яйца, большой пакет ранних яблок. - Все свое, - хвалится он, - а яблоки хозяйке отнесешь, скажешь, от меня.
Чай пьют со смородиновым листом и травкой мелиссой, тоже привезенными Игнатом. И все вспоминают, перебирая по очереди, ушедших друзей и братов.
- Ты не слыхал? - вдруг спрашивает Игнат. - Племяш погиб у меня... Недавно.
- Кто же это? - удивляется Серега.
- Да что он родня мне, мало кто знал... Славка Кротов.
- Крот? - Киселев поражен, его узенькие татарские глазки становятся еще уже.
- Да, он... Сгубили парня ни за что ни про что... Заботливый был, меня за отца почитал. У него своих-то уж никого не осталось, померли.
- Так ты из-за этого приехал? - догадывается Серега.
- Из-за этого, - хмурится Игнат. - Москва мне колом в зад - вот как нужна! Я без нее обхожусь, а вот она без меня...
Он замолкает, а друг терпеливо ждет продолжения.
- Здесь беспредел заломал, - твердо говорит Глухарь, - кое-кого на цырлы и на четыре кости поставить надо. Свои на своих пошли.
- А ведь говорят... - начал было Серега, но Глухарь останавливает его рукой. Он налил себе еще крепчайшего чаю, подул с шумом, отхлебнул.
- Туфту несут, - вздыхает он. - Ты мне лучше проясни: кто такой Мирон и кто в этом ихнем бардаке "Золотое руно" тянет мазу за беспредел, западло? Как они приканали к тому, что верх взяли оборзеловка и отрицаловка всех честных правил?
- Ты отстал. Глухарь, - невесело смеется Киселев. - Нравы сейчас иные.
- Ты мне про нравы пургу не гони, - сердится Игнат. - Я фалую развести макли не западло, а за порядок. А не так будет, то друг друга под корень изведем.
- Тебе, Глухарь, ни до "Руна", ни до Мирона не достать, - уверенно говорит Киселев. - Да там и не Мирон главный. Что знаю - расскажу, но вот затея твоя поставить их на цырлы - пустая. За ними армия амбалов и "быков". В порошок сотрут. Ты, старый "вор в законе", фраер против них.
- А ты расскажи, - вдруг хитро улыбается Игнат, - я ведь не ломом подпоясанный, у меня башка на плечах есть. Помозгую, глядишь, свои подходы найду.
- Ну, смотри, - качает головой Киселев. - Я тебя предупредил...
- Я - могила, Серега. - Игнат смотрит на него почти с молодым задором. - Подыхать буду, а не выдам. Говори все.
Аджиев ясно ему сказал: в "Руно" надо идти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Раздольский при этих словах совершенно каменеет на стуле. Перед Федором сидит кукла. И он продолжает:
- Я отвезу вас туда, откуда вы собирались уехать в Лондон, и теперь вы уедете, причем немедленно. Как вы понимаете, в ваших интересах исчезнуть как можно скорее. Родственникам позвоните, когда окажетесь за границей. Сейчас все думают, что вас убили. Так даже лучше. Ясно?
Ефрем Борисович с готовностью кивает, у него трясется подбородок. Кажется, он плачет, но Федор не обращает внимания на его состояние.
- Если пройдет слух, что вы в городе, на вас по новой начнется охота, и тогда уж вам не уцелеть. Вспомните мои слова.
- Да, - бормочет Раздольский, всхлипывая. - Да...
Федор встает, а Мишка подталкивает пленника в спину.
В полной тишине они выходят на улицу. Стреляный помогает Ефрему Борисовичу сесть на заднее сиденье. Подходит к Игнату, хлопает его по плечу, протягивает руку Мишке.
- Бывайте, - шепчет он. - Заеду, как договорились.
Вот уже домик Глухаря скрывается в темноте. Переваливаясь на колдобинах, "Жигули" выбираются на проселок. Федор закуривает и протягивает зажженную сигарету Раздольскому.
"Ну, если милиция..." - думает Федор. У него нет никакого определенного плана на этот случай. Он рассчитывает только на удачу.
Через полтора часа они минуют кольцевую. Небо слегка посветлело, но до рассвета еще далеко. Федор спрашивает адрес и говорит между прочим:
- Москва.
Но его спутник по-прежнему держится напряженно и не выказывает никаких эмоций.
Миновав центр окольными путями, Федор выруливает на Ленинградское шоссе. Еще немного, и они - у цели.
Одна мысль неотвязно владеет Федором. Он хочет прояснить ее у Раздольского, но никак не решается спросить. Вот и нужная улица. Федор смотрит на номера домов. Стоп. "Жигули" останавливаются.
- Ефрем Борисович, - Федор собирается с духом, - может, вы что-то хотите передать Елене Сергеевне?
Раздольский вздрагивает, будто ошпаренный.
- Елене? - переспрашивает и замолкает. - Нет... Наверное, не надо. - В его голосе чувствуется паника.
- Но, может, ей все-таки дать понять, что вы живы?
- А зачем? - Вопрос звучит равнодушно. - После всего? Я не знаю... Нет... Потом, если... Если я все-таки уеду... Вы же сами сказали о слухах...
- Хорошо. - Федор, не выходя, открывает ему дверцу. - Снимите повязку. Мы приехали.
Ефрем Борисович сдирает с глаз черную тряпку. Федор видит в зеркальце, какие затравленные у него глаза. Затем осторожно опускает ноги на землю, как инвалид, которому еще предстоит заново учиться ходить.
Артюхов дает задний ход и, разворачиваясь, видит, что тот по-прежнему стоит посреди улицы. Нелепая худая фигура в жеваном костюме с развевающимися на утреннем ветру волосами.
"Граф Монте-Кристо", - усмехается Федор, набирая скорость.
Глухарь, одетый под счетовода из фильмов тридцатых годов: сапоги, белая полотняная фуражка и такой же полукитель, - а в общем-то, это его выходной костюм, сидит в задней комнатке фотоателье на Сретенке, разглядывая развешанные по стенам снимки жизнерадостных пухлых младенцев и счастливых молодоженов.
Он давно не наезжал в Москву. Город поразил его своими изменениями: обилием иномарок, рекламой, роскошными вывесками кабаков и магазинов. От самого вокзала он шел на Сретенку пешком, порядком утомился и сейчас хотел лишь одного - напиться крепкого чая, так хорошо действующего на него в жару.
Открылась дверь, откинулась занавеска и вошел его старый кореш Серега Киселев, с которым пришлось вкалывать на лесоповале под Ухтой немало годков. Серега лыс, вертляв, но еще крепок и жилист, он улыбается, обнажая рот, полный стальных коронок.
- Ну, Глухня, вот сюрприз так сюрприз! Не ожидал, что выберешься из своей норы.
- Врать не буду, - после приветствий и всяких необязательных слов говорит Игнат, - нужда привела.
- Я лавочку закрыл, - откликается Серега, которому уже, наверное, за семьдесят, но он - Серега для Глухаря, который помнит его юнцом.
- Это хорошо. Чайку бы... - замечает Игнат.
- Может, домой ко мне поедем? - предлагает старый друг. - Там хозяйка раскинет стол...
- Нет, - качает головой Игнат. - Мне до вечера обернуться надо. Животина ждет. Лучше бы вы ко мне на молочко собрались. Я пристройку кирпичную поднял, спать есть где теперь.
Они говорят о домашних делах, о родственниках и знакомых, пока Серега ставит электрический чайник, достает из холодильника хлеб и сыр.
- Я тут тоже кое-что принес. - Игнат вынимает из старой брезентовой сумки огурцы, вареные яйца, большой пакет ранних яблок. - Все свое, - хвалится он, - а яблоки хозяйке отнесешь, скажешь, от меня.
Чай пьют со смородиновым листом и травкой мелиссой, тоже привезенными Игнатом. И все вспоминают, перебирая по очереди, ушедших друзей и братов.
- Ты не слыхал? - вдруг спрашивает Игнат. - Племяш погиб у меня... Недавно.
- Кто же это? - удивляется Серега.
- Да что он родня мне, мало кто знал... Славка Кротов.
- Крот? - Киселев поражен, его узенькие татарские глазки становятся еще уже.
- Да, он... Сгубили парня ни за что ни про что... Заботливый был, меня за отца почитал. У него своих-то уж никого не осталось, померли.
- Так ты из-за этого приехал? - догадывается Серега.
- Из-за этого, - хмурится Игнат. - Москва мне колом в зад - вот как нужна! Я без нее обхожусь, а вот она без меня...
Он замолкает, а друг терпеливо ждет продолжения.
- Здесь беспредел заломал, - твердо говорит Глухарь, - кое-кого на цырлы и на четыре кости поставить надо. Свои на своих пошли.
- А ведь говорят... - начал было Серега, но Глухарь останавливает его рукой. Он налил себе еще крепчайшего чаю, подул с шумом, отхлебнул.
- Туфту несут, - вздыхает он. - Ты мне лучше проясни: кто такой Мирон и кто в этом ихнем бардаке "Золотое руно" тянет мазу за беспредел, западло? Как они приканали к тому, что верх взяли оборзеловка и отрицаловка всех честных правил?
- Ты отстал. Глухарь, - невесело смеется Киселев. - Нравы сейчас иные.
- Ты мне про нравы пургу не гони, - сердится Игнат. - Я фалую развести макли не западло, а за порядок. А не так будет, то друг друга под корень изведем.
- Тебе, Глухарь, ни до "Руна", ни до Мирона не достать, - уверенно говорит Киселев. - Да там и не Мирон главный. Что знаю - расскажу, но вот затея твоя поставить их на цырлы - пустая. За ними армия амбалов и "быков". В порошок сотрут. Ты, старый "вор в законе", фраер против них.
- А ты расскажи, - вдруг хитро улыбается Игнат, - я ведь не ломом подпоясанный, у меня башка на плечах есть. Помозгую, глядишь, свои подходы найду.
- Ну, смотри, - качает головой Киселев. - Я тебя предупредил...
- Я - могила, Серега. - Игнат смотрит на него почти с молодым задором. - Подыхать буду, а не выдам. Говори все.
Аджиев ясно ему сказал: в "Руно" надо идти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93