..".
Табуретки задвигали, зашаркали сапожищами, подались все курить на улицу. Утопал Мамочка, Володька ушел, а я все сидел и сидел, боясь встать.
Что, теперь я - сука, активист, подлая тварь?
Но я же не с теми, кто хочет подставить, сгноить моих товарищей Гоги, Володьку, Дрозда-балабола. Я с теми, кто им помогает.
Кто я, за кого я?
ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
Батя, изнуренный за эти долгие минуты душевной борьбы, словно долгие смены пахал на самой трудной, вымотавшей все силушки работе, почувствовал - глаза. Кто-то смотрит на него.
И увидел вдруг на ветке за окном знакомый силуэт.
Не понимая происходящего до конца, встал, открыл форточку, и... ворон...
...и ворон, его ворон...
Васька, ворон...
Ловко протиснувшись в знакомое отверстие, мягко взмахнул крыльями и сел на плечо окаменевшему от неожиданности хозяину.
Квазимода боялся сдвинуться, потому что это могло все разрушить - видение исчезнет...
Но видение, так дурманяще пахнущее лесом и волей, знакомо повело клювом по забывшей его шее и легонько стукнуло по плечу железной своей ножкой-костыликом, будто пробуждая хозяина и подтверждая - я, я это, здравствуй...
И тогда испуганный, вспотевший, растерянный, огромный страшный мальчишка, затаив дыхание, повернул чуть голову к тому, чего не должно было быть, но существовало, и тихонько выдохнул остановившийся в легких воздух, и тихонько дунул на хохолок птице...
Васька...
И, увидев, что ее признали, птица вновь вспорхнула с плеча в спертый барачный воздух и наконец - каркнула, больно-знакомо и привычно резко: кар-рр!
НЕБО. ВОРОН
Здравствуй, человек по прозвищу Квазимода, я вернулся к тебе, и пройдем наши мытарства до конца.
ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
А я продолжу рассказ об этой замечательной встрече...
...И стояли ошарашенные зэки в дверях, глядя на заплаканного нового бригадира, и Володька, застывший среди них, растроганный, смотрел, разинув рот, и верил и не верил в то, что видел...
- Вернулся... - сказал Батя всем.
Володьке, Ворону, Мамочке, этим непонятливым своим сотоварищам, Небу вечернему за окном, своей покойной матушке, Надежде Косатушкиной и жене Мамочки Вере, и дураку Шакалову...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
С утра на разводной площадке хозяйничал прапорщик Шакалов. Он постукивал о голенище деревянной дощечкой, и на легком апрельском морозце щелкала она звонко. Сами осужденные, дожидаясь своей очереди, стояли в строю, шеренгами по пять человек, бестолково подталкивая друг друга, травили анекдоты, смеялись и дурачились. Холода отступили, и людям хотелось жить и надеяться. Прибавлялись дни на воробьиный скок, но каждый скок этот отзывался в зэковской душе, она чуяла его.
Надо было убивать время, а убивать вот так, весело, было куда приятней, чем думать о своей горькой доле.
Человек везде остается человеком, я не согласен с рассуждениями нашего уважаемого Ворона, что наш род тупиковый. Даже свыкаясь с ужасной долей, он, человек, неожиданно спасается смехом в самых плачевных, казалось бы, условиях. И это не истерика, а здоровый смех - его лекарь, и нет здесь ничего необычного. Ко всему человек привыкает - к войне, эпидемиям, голоду и холоду и смертям. Сжимается душа и разжимается, и остается в конце концов он человеком. Оттого, что есть в нем частичка Божьего, уважаемый Ворон...
Напомни сейчас этим людям, где они находятся, они бы разом прекратили свой смех. Но духовито тянуло с ближайших полей тяжелым весенним волглым воздухом, и не выстоишь спокойно, он будоражит сознание свежими переменами. Зима - это Зона, от нее устаешь, как от долгих лет срока... и хочется, хочется освобождения от снега, холода, решеток, долгой тьмы...
У въездных ворот шеренги умолкали, здесь хозяйничал и усердствовал Шакалов. Считал стриженые головы и после каждого ответа похлопывал дощечкой по жирной своей ляжке, точно подстегивал себя, да так и выплясывал на месте, как застоявшийся жеребец, сходство с ним прибавляли струйки пара, что вырывались после каждой команды из ноздрей лихого старшего прапорщика.
Проходила бригада, и он вскидывал перед собой доску, помечая количество прошедших зэков, и вновь отмахивал доской. Командовал так, словно принимал парад и любовался войсками. При случае отпускал в адрес кого-нибудь залихватское командирское словцо:
- Ну шо-о, Скворчик, пригорюнився?
Или:
- Шагай, засранец!
Причем все это - с веселой улыбкой деревенского дурачка, и потому на грозного валета редко кто обижался всерьез.
ЗОНА. ВОЛКОВ
Пришли и пятились задом к вахте "ЗИЛы" с железными камерами вместо кузовов. Вокруг площадки выстроились автоматчики, в полушубочках и валеночках, лихие ребята, только дернись кто, пришьют сразу... Овчарка Дина стояла одна, но она четверых стоит, на лету беглеца разрывает, и они это знают.
Пятерочками они подходят, залазят в машины. Готово, на месте.
Я подал команду - проверить форму одежды. И засуетились прапорщики и сам Шакалов. Солдаты поправили шапки, застегнулись, а то это воинство как оборванцы выглядело...
Вот, подходит очередь бригады Дикушина, и Шакалов ищет бригадира глазами. Кричит:
- Где бригадир?
Те будто не слышат, перед собой смотрят. А дурной Квазимода, стоящий чуть впереди колонны, вдруг отвечает:
- Я бригадир!
- Тихо, ты! - рыкнул на него Шакалов. - Бригадир где, спрашиваю?
А эта сволочь по-наглому опять встревает:
- Я! - да уверенно так.
И тут вдруг вся шеренга на него стала показывать - он, он.
Смотрю, Шакалов скривился, будто касторки хлебнул, растерянно на меня оглянулся. Подошел я наконец, тоже ничего не пойму. Бунт?
- Чего базаришь? - говорю Квазимоде. - Язык без костей? В ПКТ опять захотел? Что за шуточки дурацкие?! - Это я уже всей колонне говорю.
Он усмехнулся и примолк. Тут шеренга зашумела.
- Тихо! Почему без бригадира? Где Дикушин?
- Здесь я! - выходит из строя Дикушин. - Никаких шуток, гражданин капитан. Воронцов - бригадир со вчерашнего дня.
Ничего не понимаю.
- А ты тогда кто? - спрашиваю.
- А меня переизбрали, - отвечает. - Вчера. Его назначили.
Гляжу на Квазимоду, тот перед собой смотрит, обиделся, видать. Киваю понятно.
- Воронцову - остаться, - говорю. - Остальным можно идти.
Стою, разглядываю его.
- Выслужился... - сплевываю. - Не забывает тебя твой Мамочка. Экспериментаторы, мля... Как бы боком он не вышел, ваш эксперимент...
- Общим собранием выбрали. Не ваша забота...
- Не моя, - подтверждаю. - Моя забота другая в отношении тебя, обезьяна. Бригадир ты там будешь или царь обезьяний, я, как и обещал, сделаю тебе такую жизнь, что о любой свободе ты здесь забудешь. Понял?
Смотрит, желваки ходят.
- И похороню я тебя здесь, Иван Воронцов. И никто не узнает, где могилка твоя... - Это я уже уходя пропел ему. Пусть не задается. Никто его не спасет, пусть это точно усвоит, ни Мамочка его любимый, ни власть, ни Бог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
Табуретки задвигали, зашаркали сапожищами, подались все курить на улицу. Утопал Мамочка, Володька ушел, а я все сидел и сидел, боясь встать.
Что, теперь я - сука, активист, подлая тварь?
Но я же не с теми, кто хочет подставить, сгноить моих товарищей Гоги, Володьку, Дрозда-балабола. Я с теми, кто им помогает.
Кто я, за кого я?
ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
Батя, изнуренный за эти долгие минуты душевной борьбы, словно долгие смены пахал на самой трудной, вымотавшей все силушки работе, почувствовал - глаза. Кто-то смотрит на него.
И увидел вдруг на ветке за окном знакомый силуэт.
Не понимая происходящего до конца, встал, открыл форточку, и... ворон...
...и ворон, его ворон...
Васька, ворон...
Ловко протиснувшись в знакомое отверстие, мягко взмахнул крыльями и сел на плечо окаменевшему от неожиданности хозяину.
Квазимода боялся сдвинуться, потому что это могло все разрушить - видение исчезнет...
Но видение, так дурманяще пахнущее лесом и волей, знакомо повело клювом по забывшей его шее и легонько стукнуло по плечу железной своей ножкой-костыликом, будто пробуждая хозяина и подтверждая - я, я это, здравствуй...
И тогда испуганный, вспотевший, растерянный, огромный страшный мальчишка, затаив дыхание, повернул чуть голову к тому, чего не должно было быть, но существовало, и тихонько выдохнул остановившийся в легких воздух, и тихонько дунул на хохолок птице...
Васька...
И, увидев, что ее признали, птица вновь вспорхнула с плеча в спертый барачный воздух и наконец - каркнула, больно-знакомо и привычно резко: кар-рр!
НЕБО. ВОРОН
Здравствуй, человек по прозвищу Квазимода, я вернулся к тебе, и пройдем наши мытарства до конца.
ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
А я продолжу рассказ об этой замечательной встрече...
...И стояли ошарашенные зэки в дверях, глядя на заплаканного нового бригадира, и Володька, застывший среди них, растроганный, смотрел, разинув рот, и верил и не верил в то, что видел...
- Вернулся... - сказал Батя всем.
Володьке, Ворону, Мамочке, этим непонятливым своим сотоварищам, Небу вечернему за окном, своей покойной матушке, Надежде Косатушкиной и жене Мамочки Вере, и дураку Шакалову...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
С утра на разводной площадке хозяйничал прапорщик Шакалов. Он постукивал о голенище деревянной дощечкой, и на легком апрельском морозце щелкала она звонко. Сами осужденные, дожидаясь своей очереди, стояли в строю, шеренгами по пять человек, бестолково подталкивая друг друга, травили анекдоты, смеялись и дурачились. Холода отступили, и людям хотелось жить и надеяться. Прибавлялись дни на воробьиный скок, но каждый скок этот отзывался в зэковской душе, она чуяла его.
Надо было убивать время, а убивать вот так, весело, было куда приятней, чем думать о своей горькой доле.
Человек везде остается человеком, я не согласен с рассуждениями нашего уважаемого Ворона, что наш род тупиковый. Даже свыкаясь с ужасной долей, он, человек, неожиданно спасается смехом в самых плачевных, казалось бы, условиях. И это не истерика, а здоровый смех - его лекарь, и нет здесь ничего необычного. Ко всему человек привыкает - к войне, эпидемиям, голоду и холоду и смертям. Сжимается душа и разжимается, и остается в конце концов он человеком. Оттого, что есть в нем частичка Божьего, уважаемый Ворон...
Напомни сейчас этим людям, где они находятся, они бы разом прекратили свой смех. Но духовито тянуло с ближайших полей тяжелым весенним волглым воздухом, и не выстоишь спокойно, он будоражит сознание свежими переменами. Зима - это Зона, от нее устаешь, как от долгих лет срока... и хочется, хочется освобождения от снега, холода, решеток, долгой тьмы...
У въездных ворот шеренги умолкали, здесь хозяйничал и усердствовал Шакалов. Считал стриженые головы и после каждого ответа похлопывал дощечкой по жирной своей ляжке, точно подстегивал себя, да так и выплясывал на месте, как застоявшийся жеребец, сходство с ним прибавляли струйки пара, что вырывались после каждой команды из ноздрей лихого старшего прапорщика.
Проходила бригада, и он вскидывал перед собой доску, помечая количество прошедших зэков, и вновь отмахивал доской. Командовал так, словно принимал парад и любовался войсками. При случае отпускал в адрес кого-нибудь залихватское командирское словцо:
- Ну шо-о, Скворчик, пригорюнився?
Или:
- Шагай, засранец!
Причем все это - с веселой улыбкой деревенского дурачка, и потому на грозного валета редко кто обижался всерьез.
ЗОНА. ВОЛКОВ
Пришли и пятились задом к вахте "ЗИЛы" с железными камерами вместо кузовов. Вокруг площадки выстроились автоматчики, в полушубочках и валеночках, лихие ребята, только дернись кто, пришьют сразу... Овчарка Дина стояла одна, но она четверых стоит, на лету беглеца разрывает, и они это знают.
Пятерочками они подходят, залазят в машины. Готово, на месте.
Я подал команду - проверить форму одежды. И засуетились прапорщики и сам Шакалов. Солдаты поправили шапки, застегнулись, а то это воинство как оборванцы выглядело...
Вот, подходит очередь бригады Дикушина, и Шакалов ищет бригадира глазами. Кричит:
- Где бригадир?
Те будто не слышат, перед собой смотрят. А дурной Квазимода, стоящий чуть впереди колонны, вдруг отвечает:
- Я бригадир!
- Тихо, ты! - рыкнул на него Шакалов. - Бригадир где, спрашиваю?
А эта сволочь по-наглому опять встревает:
- Я! - да уверенно так.
И тут вдруг вся шеренга на него стала показывать - он, он.
Смотрю, Шакалов скривился, будто касторки хлебнул, растерянно на меня оглянулся. Подошел я наконец, тоже ничего не пойму. Бунт?
- Чего базаришь? - говорю Квазимоде. - Язык без костей? В ПКТ опять захотел? Что за шуточки дурацкие?! - Это я уже всей колонне говорю.
Он усмехнулся и примолк. Тут шеренга зашумела.
- Тихо! Почему без бригадира? Где Дикушин?
- Здесь я! - выходит из строя Дикушин. - Никаких шуток, гражданин капитан. Воронцов - бригадир со вчерашнего дня.
Ничего не понимаю.
- А ты тогда кто? - спрашиваю.
- А меня переизбрали, - отвечает. - Вчера. Его назначили.
Гляжу на Квазимоду, тот перед собой смотрит, обиделся, видать. Киваю понятно.
- Воронцову - остаться, - говорю. - Остальным можно идти.
Стою, разглядываю его.
- Выслужился... - сплевываю. - Не забывает тебя твой Мамочка. Экспериментаторы, мля... Как бы боком он не вышел, ваш эксперимент...
- Общим собранием выбрали. Не ваша забота...
- Не моя, - подтверждаю. - Моя забота другая в отношении тебя, обезьяна. Бригадир ты там будешь или царь обезьяний, я, как и обещал, сделаю тебе такую жизнь, что о любой свободе ты здесь забудешь. Понял?
Смотрит, желваки ходят.
- И похороню я тебя здесь, Иван Воронцов. И никто не узнает, где могилка твоя... - Это я уже уходя пропел ему. Пусть не задается. Никто его не спасет, пусть это точно усвоит, ни Мамочка его любимый, ни власть, ни Бог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146