Все отлично сходилось. Только было непонятно, почему первые двадцать лет Энни отлично спала. Но это врача не беспокоило.
Она расспрашивала Энни о ее чувствах к отцу, а потом – к матери. А когда Энни все рассказала ей, предложила сделать «одно маленькое упражнение по расставанию». С радостью, сказала Энни. Женщина изо всех сил старалась загипнотизировать ее, но была настолько возбуждена, что у нее ничего не получалось. Чтобы ее не разочаровывать, Энни по мере сил имитировала погружение в транс, с трудом сохранив серьезное выражение лица, когда женщина назвала именами родителей тарелочки из фольги и с торжественным видом прощалась с ними, выбрасывая на улицу.
Но если смерть отца никак не повлияла на сон Энни (в этом она ни минуты не сомневалась), на все остальное в ее жизни влияние ее было огромным.
Не прошло еще и месяца после смерти отца, а мать уже продала дом, расставшись с вещами, так много значившими для детей. Она продала лодку, на которой отец учил их гребле и брал с собой на необитаемые острова, где они ловили в коралловых рифах омаров и бегали нагишом по золотому песку в окружении зеленых пальм. А их собаку, черного лабрадора по кличке Белла, мать отдала соседям, с которыми была едва знакома. Проезжая мимо на такси, которое везло их в аэропорт, дети увидели свою собаку у чужих ворот.
Они прилетели в Англию – в эту странную, сырую, холодную страну, где никто не улыбался, и мать оставила их у своих родителей в Девоне, сама же отправилась в Лондон улаживать, по ее словам, дела мужа. Себя она, однако, тоже не забыла и, занимаясь делами мужа, уладила и свои, потому что через полгода снова вышла замуж.
Дедушка был милым, мягким человеком – неудачником, который курил трубку и любил решать кроссворды. Больше всего на свете он боялся вызвать гнев или хотя бы просто недовольство жены. Бабушка – низенькая злобная женщина с крутым перманентом на седых волосах, сквозь которые, словно тайное предупреждение, проглядывал розовый череп, – не любила детей, но они не являлись исключением: она не любила и все остальное человечество. Однако дети, в отличие от абстрактного человечества, которому было наплевать на нее, находились под рукой и могли испытывать большие неудобства по ее желанию, а она старалась вовсю, превратив месяцы, что они у нее провели, в сущий ад.
К Джорджу бабушка относилась чуть получше, но не потому что он ей больше нравился, – просто она стремилась поссорить детей, сделав таким образом Энни, в чьих глазах она читала вызов, еще более несчастной. Бабушка все время повторяла, что жизнь в колониях сделала из внучки вульгарную грязнулю, и боролась с «дурными» привычками, отправляя ее в постель без ужина и за ничтожные провинности больно хлопая длинной деревянной ложкой по ногам. Мать, приезжавшая в конце недели, внимательно выслушивала жалобы детей и по свежим следам проводила расследование, пугавшее своей холодной объективностью. Тогда Энни впервые поняла, что факты при надлежащем освещении могут представлять самые разные точки зрения.
– У девочки слишком богатое воображение, – говорила бабушка.
Энни ничего не оставалось, как тихо презирать в душе несправедливых к ней людей и делать им мелкие пакости, – она воровала из сумочки старой карги сигареты и курила их за осыпающимися рододендронами, печально размышляя, что любить никого не стоит, – ведь те, кого ты любишь, умрут и оставят тебя одну.
Отец был веселым щедрым человеком, он один считал, что она на что-то годится. Со времени его смерти вся ее жизнь была подчинена одному: во что бы то ни стало доказать, что он не ошибался. И в школьные дни, и позже – в студенческие, в голове у нее была одна цель – показать этим сукиным сынам, кто она есть.
На какое-то время после рождения Грейс она успокоилась. Это розовенькое личико, беспомощно прильнувшее к ее груди, привнесло в ее душу покой – казалось, с гонкой покончено. Пришло время самоопределяться. Теперь, сказала себе Энни, я могу наконец быть самой собой, а не тем, кого во мне видят. А потом у нее случился выкидыш. Потом еще один, и еще, и еще – неудача следовала за неудачей, и вскоре Энни опять превратилась в бледную измученную девочку, прячущуюся за рододендронами. Что ж, она им уже показала раньше и покажет опять!
Но так было не всегда. Когда она работала для «Роллинг Стоун», в средствах массовой информации ее называли «блистательной и страстной». Теперь, перевоплотившись в главу собственного журнала, – в свое время она клялась, что никогда не займется такой работой, – Энни сохраняла первый эпитет, но второй – «страстная» – журналисты заменили на «безжалостная», признав, что былое пламя стало больше походить на холодный огонь. Энни и сама подчас удивлялась собственной жесткости, которую она часто проявляла на новом месте.
Прошлой осенью она встретила бывшую подругу, в свое время они вместе учились в частной школе, и когда Энни рассказала ей, как лютует в журнале, та рассмеялась и напомнила, что в школе Энни играла в спектакле леди Макбет. Энни никогда не забывала свой актерский опыт, считая в глубине души, что сыграла роль хорошо.
– Помнишь, как ты окунала руки в ведро с жидкостью, имитировавшей кровь, и начинала монолог – «Прочь, проклятое пятно…»? Руки у тебя были обагрены до самых локтей.
– Как же! Ничего себе пятнышко.
Энни рассмеялась, а расставшись с подругой, долго думала, насколько соответствует ей этот образ, пока наконец не решила, что нет, он не имеет к ней никакого отношения: леди Макбет делала все ради мужа, а не ради собственной карьеры. На следующий день, как бы подтверждая эту мысль, она уволила Фенимора Фиске.
Сейчас, пользуясь сомнительными преимуществами вынужденной изоляции, Энни размышляла о своих прошлых деяниях и о тех комплексах, которые их породили. Кое-что всплыло в ее памяти еще тем вечером в Лит-Бигхорне, когда она, привалившись к памятнику с высеченными именами погибших, неудержимо лила слезы. Здесь же, на другом конце страны, все припомнилось с предельной ясностью, словно сама весна вызвала к жизни прошлое, открывая все новые тайны. Шел май, и на глазах утратившей покой Энни мир вокруг постепенно согревался и зеленел.
Она ощущала себя частью этого мира, – но только когда рядом был Том. Еще три раза подводил он к дверям домика лошадей, и они с ним ехали в те места, которые Том хотел показать ей.
Теперь Дайана всегда по средам забирала Грейс из клиники, а иногда и в другие дни – когда она или Фрэнк отправлялись в город. Тогда Энни с нетерпением ждала звонка Тома с предложением покататься, а дождавшись, старалась приглушить так и прорывающуюся в голосе радость.
Разговаривая на днях по телефону с редакторами, она случайно бросила взгляд наружу и увидела Тома, который вел к дому Римрока и молодого жеребца, уже оседланных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Она расспрашивала Энни о ее чувствах к отцу, а потом – к матери. А когда Энни все рассказала ей, предложила сделать «одно маленькое упражнение по расставанию». С радостью, сказала Энни. Женщина изо всех сил старалась загипнотизировать ее, но была настолько возбуждена, что у нее ничего не получалось. Чтобы ее не разочаровывать, Энни по мере сил имитировала погружение в транс, с трудом сохранив серьезное выражение лица, когда женщина назвала именами родителей тарелочки из фольги и с торжественным видом прощалась с ними, выбрасывая на улицу.
Но если смерть отца никак не повлияла на сон Энни (в этом она ни минуты не сомневалась), на все остальное в ее жизни влияние ее было огромным.
Не прошло еще и месяца после смерти отца, а мать уже продала дом, расставшись с вещами, так много значившими для детей. Она продала лодку, на которой отец учил их гребле и брал с собой на необитаемые острова, где они ловили в коралловых рифах омаров и бегали нагишом по золотому песку в окружении зеленых пальм. А их собаку, черного лабрадора по кличке Белла, мать отдала соседям, с которыми была едва знакома. Проезжая мимо на такси, которое везло их в аэропорт, дети увидели свою собаку у чужих ворот.
Они прилетели в Англию – в эту странную, сырую, холодную страну, где никто не улыбался, и мать оставила их у своих родителей в Девоне, сама же отправилась в Лондон улаживать, по ее словам, дела мужа. Себя она, однако, тоже не забыла и, занимаясь делами мужа, уладила и свои, потому что через полгода снова вышла замуж.
Дедушка был милым, мягким человеком – неудачником, который курил трубку и любил решать кроссворды. Больше всего на свете он боялся вызвать гнев или хотя бы просто недовольство жены. Бабушка – низенькая злобная женщина с крутым перманентом на седых волосах, сквозь которые, словно тайное предупреждение, проглядывал розовый череп, – не любила детей, но они не являлись исключением: она не любила и все остальное человечество. Однако дети, в отличие от абстрактного человечества, которому было наплевать на нее, находились под рукой и могли испытывать большие неудобства по ее желанию, а она старалась вовсю, превратив месяцы, что они у нее провели, в сущий ад.
К Джорджу бабушка относилась чуть получше, но не потому что он ей больше нравился, – просто она стремилась поссорить детей, сделав таким образом Энни, в чьих глазах она читала вызов, еще более несчастной. Бабушка все время повторяла, что жизнь в колониях сделала из внучки вульгарную грязнулю, и боролась с «дурными» привычками, отправляя ее в постель без ужина и за ничтожные провинности больно хлопая длинной деревянной ложкой по ногам. Мать, приезжавшая в конце недели, внимательно выслушивала жалобы детей и по свежим следам проводила расследование, пугавшее своей холодной объективностью. Тогда Энни впервые поняла, что факты при надлежащем освещении могут представлять самые разные точки зрения.
– У девочки слишком богатое воображение, – говорила бабушка.
Энни ничего не оставалось, как тихо презирать в душе несправедливых к ней людей и делать им мелкие пакости, – она воровала из сумочки старой карги сигареты и курила их за осыпающимися рододендронами, печально размышляя, что любить никого не стоит, – ведь те, кого ты любишь, умрут и оставят тебя одну.
Отец был веселым щедрым человеком, он один считал, что она на что-то годится. Со времени его смерти вся ее жизнь была подчинена одному: во что бы то ни стало доказать, что он не ошибался. И в школьные дни, и позже – в студенческие, в голове у нее была одна цель – показать этим сукиным сынам, кто она есть.
На какое-то время после рождения Грейс она успокоилась. Это розовенькое личико, беспомощно прильнувшее к ее груди, привнесло в ее душу покой – казалось, с гонкой покончено. Пришло время самоопределяться. Теперь, сказала себе Энни, я могу наконец быть самой собой, а не тем, кого во мне видят. А потом у нее случился выкидыш. Потом еще один, и еще, и еще – неудача следовала за неудачей, и вскоре Энни опять превратилась в бледную измученную девочку, прячущуюся за рододендронами. Что ж, она им уже показала раньше и покажет опять!
Но так было не всегда. Когда она работала для «Роллинг Стоун», в средствах массовой информации ее называли «блистательной и страстной». Теперь, перевоплотившись в главу собственного журнала, – в свое время она клялась, что никогда не займется такой работой, – Энни сохраняла первый эпитет, но второй – «страстная» – журналисты заменили на «безжалостная», признав, что былое пламя стало больше походить на холодный огонь. Энни и сама подчас удивлялась собственной жесткости, которую она часто проявляла на новом месте.
Прошлой осенью она встретила бывшую подругу, в свое время они вместе учились в частной школе, и когда Энни рассказала ей, как лютует в журнале, та рассмеялась и напомнила, что в школе Энни играла в спектакле леди Макбет. Энни никогда не забывала свой актерский опыт, считая в глубине души, что сыграла роль хорошо.
– Помнишь, как ты окунала руки в ведро с жидкостью, имитировавшей кровь, и начинала монолог – «Прочь, проклятое пятно…»? Руки у тебя были обагрены до самых локтей.
– Как же! Ничего себе пятнышко.
Энни рассмеялась, а расставшись с подругой, долго думала, насколько соответствует ей этот образ, пока наконец не решила, что нет, он не имеет к ней никакого отношения: леди Макбет делала все ради мужа, а не ради собственной карьеры. На следующий день, как бы подтверждая эту мысль, она уволила Фенимора Фиске.
Сейчас, пользуясь сомнительными преимуществами вынужденной изоляции, Энни размышляла о своих прошлых деяниях и о тех комплексах, которые их породили. Кое-что всплыло в ее памяти еще тем вечером в Лит-Бигхорне, когда она, привалившись к памятнику с высеченными именами погибших, неудержимо лила слезы. Здесь же, на другом конце страны, все припомнилось с предельной ясностью, словно сама весна вызвала к жизни прошлое, открывая все новые тайны. Шел май, и на глазах утратившей покой Энни мир вокруг постепенно согревался и зеленел.
Она ощущала себя частью этого мира, – но только когда рядом был Том. Еще три раза подводил он к дверям домика лошадей, и они с ним ехали в те места, которые Том хотел показать ей.
Теперь Дайана всегда по средам забирала Грейс из клиники, а иногда и в другие дни – когда она или Фрэнк отправлялись в город. Тогда Энни с нетерпением ждала звонка Тома с предложением покататься, а дождавшись, старалась приглушить так и прорывающуюся в голосе радость.
Разговаривая на днях по телефону с редакторами, она случайно бросила взгляд наружу и увидела Тома, который вел к дому Римрока и молодого жеребца, уже оседланных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99