Просто приятно взглянуть на все эти старые вещи.
Они выволокли сундук на середину комнаты. Там были милые сердцу семейные реликвии – визитные карточки, свернутые в трубочку дипломы, маленький коротковолновый приемник, который по ночам слушал Артур, записные книжки, благодарственные письма, фотографии. Пачка любовных писем родителей Оливии. После того как она прочла их в 1976 году, она перевязала их ленточкой и дала себе обещание, что никто никогда этих писем больше не прочтет.
– А здесь что? – спросила Энни.
Оливия взглянула на старый кейс из свиной кожи со сломанным замком и вдруг вспомнила, как, сидя на полу на кухне, ломала этот замок маленьким кухонным ножом. Она вспомнила и записку, которую нашла в кейсе. Короткую странную записку отцу от Карлоса Ариаса, написанную незадолго до катастрофы, которую она так и не показала Джимми.
– Ливви? – Энни недоумевающе смотрела на нее.
– В чем дело? – спросил и Джим. Оливия взяла кейс у Энни и открыла его.
– Просто я кое-что вспомнила, – ответила она. Записка была на месте.
Оливия развернула ее и прочла.
«Дорогой Артур!
Потрясен и взволнован известием о том, что ваши подозрения, возможно, небезосновательны. Нам надо поскорее увидеться.
Карлос Ариас».
Оливия взглянула на Джима.
– Я совсем забыла об этой бумажке, – сказала она. – Я нашла ее, когда разбирала лондонский дом. – Она протянула записку Джиму. – Тогда я ничего не поняла. Мы с Энни подумали, что это может тебя расстроить, и я ее убрала.
Джим прочитал записку, нахмурился, озадаченно покачал головой:
– Мне это ни о чем не говорит.
– Это может означать все, что угодно, – сказала Энни. – В том числе что-нибудь самое обыденное.
– Мне не кажется, что речь шла о чем-то обыденном, – заговорила Оливия. – Извини, Джимми, может быть, мне следовало показать тебе эту записку еще тогда?
– Думаю, что я и тогда понял бы не больше, чем сейчас. – Помолчав, он добавил: – И Энни права, я бы, наверное, расстроился.
– Наши отцы довольно редко общались друг с другом, – проговорила Оливия. – У них было мало точек соприкосновения: благотворительность, наша школа – вот, пожалуй, и все. Джимми, может быть, тебе известно больше?
– Нет, – ответил Джим. – Может, у них были какие-нибудь общие дела?
– Вряд ли, – с сомнением пробормотала Энни. – Кораблестроение и искусство – что тут может быть общего?
Джим пожал плечами:
– Не знаю.
– Поговори с Майклом, – предложила Оливия.
– Зачем?
– Он может знать, были ли у них совместные дела.
– Больше чем восемнадцать лет назад?
– Я думаю, вам обоим лучше всего выкинуть это из головы, – мягко проговорила Энни.
– Почему? – удивилась Оливия.
– Потому что вы все равно ничего не узнаете. Записка эта явно личного характера. Мне тогда показалось и сейчас кажется, что отец Джимми был сильно чем-то огорчен. – Она на секунду умолкла, собираясь с мыслями. – И что бы то ни было, по-видимому, и от твоего отца, и от отца Джимми мало что зависело. Так зачем ворошить прошлое?
– Ради любопытства, – сказала Оливия.
– Ты знаешь, что погубило кошку, Ливви?
– Знаю, знаю, – отмахнулась от нее Оливия.
– Человеку стоит жить хотя бы для того, чтобы удовлетворить свое любопытство. Еврейская пословица. – Джим усмехнулся.
– Давно ли ты цитируешь еврейские пословицы? – подозрительно прищурилась Энни.
Джим пожал плечами.
– У тебя завелась подружка-еврейка, – полуутвердительно-полувопросительно проговорила Энни.
– Ничего подобного, – ответил Джим. Оливия промолчала.
На следующий день после того, как Оливия поселилась в отеле «Амиго», Джим позвонил ей из Бостона.
– Как дела?
– Как обычно на этой стадии. – Оливия сидела на полу в спальне в окружении чемоданов. – Я обнаружила, что самые нужные вещи оставила в камере хранения. Поэтому сейчас у меня куча кастрюлек и совсем нет нижнего белья.
– Хорошо, что сейчас лето, – заметил Джим.
– Отличный предлог для того, чтобы прогуляться по магазинам.
– Кстати, – продолжал Джим. – На прошлой неделе я поговорил с Майклом об этой записке. Он знает не больше нас.
– То есть он не знает, вели ли они какие-нибудь дела?
– Нет, не знает. Но записка ему показалась несколько странной. Он спросил, не попадалось ли тебе еще что-нибудь в этом роде. Я сказал, что, кажется, нет.
– Мне действительно ничего такого не попадалось, – проговорила Оливия. – Но я и не искала.
– Я так и думал.
– У меня есть шкаф, до отказа забитый бумагами родителей. Если хочешь, я могу их просмотреть.
– Честно говоря, не вижу в этом особого смысла, – сказал Джим. – Как говорит Энни, слишком уж давно все это было.
– Тогда я сосредоточу свои усилия на том, чтобы купить нижнее белье, – рассмеялась Оливия. – Мне ужасно хочется побегать по магазинам.
– Оливия!
– Да?
– Перестань говорить о нижнем белье.
– Что ты имеешь против нижнего белья?
– Ничего.
– Тогда почему мне нельзя о нем говорить?
– Оливия! – повторил Джим.
– Что?
– Лучше прогуляйся по магазинам.
Удивительно, думала Оливия, что после стольких лет даже крошечный намек на то, что Джим помнит ночь в Бостоне, так ее взволновал. Нет – это не удивительно, решила она, это просто очень плохо.
Разумеется, только в том случае, если на самом деле Джимми ничего не помнит и не испытывает к ней никаких чувств, кроме дружеских.
А если наоборот? Тогда они оба просто идиоты.
– В любом случае мне действительно надо пройтись по магазинам, – вслух объявила Оливия, вставая с пола.
Три недели спустя она познакомилась с Бернаром Мартенсом. В скучный, промозглый октябрьский день она зашла в антикварный магазин. За полчаса она успела до безумия влюбиться в грузинский серебряный чайничек, а Бернар, хозяин магазина, до безумия влюбился в нее. Он был пятидесятисемилетним вдовцом, имел взрослых детей и пятерых внуков, жил в роскошном уединении в загородном особняке с многочисленной прислугой. До этого у Оливии ни разу не было романа с мужчиной такого возраста, но Бернар так прекрасно выглядел, он был так мил. Незаурядный интеллект и чувство юмора делали его таким приятным компаньоном, что Оливия начала свысока относиться к более молодым мужчинам.
Кроме, наверное, Джимми. Если бы Оливия была честна сама с собой, то она обошлась бы без «наверное». Она искренне не хотела влюбляться в своего лучшего друга, а когда поняла, что все-таки влюбилась, то стала шарахаться от этой мысли как черт от ладана. Иногда она вела с Джимом странноватые беседы.
– Как Кэри? – спрашивала Оливия самым небрежным тоном.
– Мы почти не общаемся, – обычно отвечал Джим. Тогда Оливия спрашивала – столь же небрежно – о других женщинах. Джим иногда называл какие-то имена, иногда кое-что рассказывал, но было ясно, что ничего серьезного с ним не происходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
Они выволокли сундук на середину комнаты. Там были милые сердцу семейные реликвии – визитные карточки, свернутые в трубочку дипломы, маленький коротковолновый приемник, который по ночам слушал Артур, записные книжки, благодарственные письма, фотографии. Пачка любовных писем родителей Оливии. После того как она прочла их в 1976 году, она перевязала их ленточкой и дала себе обещание, что никто никогда этих писем больше не прочтет.
– А здесь что? – спросила Энни.
Оливия взглянула на старый кейс из свиной кожи со сломанным замком и вдруг вспомнила, как, сидя на полу на кухне, ломала этот замок маленьким кухонным ножом. Она вспомнила и записку, которую нашла в кейсе. Короткую странную записку отцу от Карлоса Ариаса, написанную незадолго до катастрофы, которую она так и не показала Джимми.
– Ливви? – Энни недоумевающе смотрела на нее.
– В чем дело? – спросил и Джим. Оливия взяла кейс у Энни и открыла его.
– Просто я кое-что вспомнила, – ответила она. Записка была на месте.
Оливия развернула ее и прочла.
«Дорогой Артур!
Потрясен и взволнован известием о том, что ваши подозрения, возможно, небезосновательны. Нам надо поскорее увидеться.
Карлос Ариас».
Оливия взглянула на Джима.
– Я совсем забыла об этой бумажке, – сказала она. – Я нашла ее, когда разбирала лондонский дом. – Она протянула записку Джиму. – Тогда я ничего не поняла. Мы с Энни подумали, что это может тебя расстроить, и я ее убрала.
Джим прочитал записку, нахмурился, озадаченно покачал головой:
– Мне это ни о чем не говорит.
– Это может означать все, что угодно, – сказала Энни. – В том числе что-нибудь самое обыденное.
– Мне не кажется, что речь шла о чем-то обыденном, – заговорила Оливия. – Извини, Джимми, может быть, мне следовало показать тебе эту записку еще тогда?
– Думаю, что я и тогда понял бы не больше, чем сейчас. – Помолчав, он добавил: – И Энни права, я бы, наверное, расстроился.
– Наши отцы довольно редко общались друг с другом, – проговорила Оливия. – У них было мало точек соприкосновения: благотворительность, наша школа – вот, пожалуй, и все. Джимми, может быть, тебе известно больше?
– Нет, – ответил Джим. – Может, у них были какие-нибудь общие дела?
– Вряд ли, – с сомнением пробормотала Энни. – Кораблестроение и искусство – что тут может быть общего?
Джим пожал плечами:
– Не знаю.
– Поговори с Майклом, – предложила Оливия.
– Зачем?
– Он может знать, были ли у них совместные дела.
– Больше чем восемнадцать лет назад?
– Я думаю, вам обоим лучше всего выкинуть это из головы, – мягко проговорила Энни.
– Почему? – удивилась Оливия.
– Потому что вы все равно ничего не узнаете. Записка эта явно личного характера. Мне тогда показалось и сейчас кажется, что отец Джимми был сильно чем-то огорчен. – Она на секунду умолкла, собираясь с мыслями. – И что бы то ни было, по-видимому, и от твоего отца, и от отца Джимми мало что зависело. Так зачем ворошить прошлое?
– Ради любопытства, – сказала Оливия.
– Ты знаешь, что погубило кошку, Ливви?
– Знаю, знаю, – отмахнулась от нее Оливия.
– Человеку стоит жить хотя бы для того, чтобы удовлетворить свое любопытство. Еврейская пословица. – Джим усмехнулся.
– Давно ли ты цитируешь еврейские пословицы? – подозрительно прищурилась Энни.
Джим пожал плечами.
– У тебя завелась подружка-еврейка, – полуутвердительно-полувопросительно проговорила Энни.
– Ничего подобного, – ответил Джим. Оливия промолчала.
На следующий день после того, как Оливия поселилась в отеле «Амиго», Джим позвонил ей из Бостона.
– Как дела?
– Как обычно на этой стадии. – Оливия сидела на полу в спальне в окружении чемоданов. – Я обнаружила, что самые нужные вещи оставила в камере хранения. Поэтому сейчас у меня куча кастрюлек и совсем нет нижнего белья.
– Хорошо, что сейчас лето, – заметил Джим.
– Отличный предлог для того, чтобы прогуляться по магазинам.
– Кстати, – продолжал Джим. – На прошлой неделе я поговорил с Майклом об этой записке. Он знает не больше нас.
– То есть он не знает, вели ли они какие-нибудь дела?
– Нет, не знает. Но записка ему показалась несколько странной. Он спросил, не попадалось ли тебе еще что-нибудь в этом роде. Я сказал, что, кажется, нет.
– Мне действительно ничего такого не попадалось, – проговорила Оливия. – Но я и не искала.
– Я так и думал.
– У меня есть шкаф, до отказа забитый бумагами родителей. Если хочешь, я могу их просмотреть.
– Честно говоря, не вижу в этом особого смысла, – сказал Джим. – Как говорит Энни, слишком уж давно все это было.
– Тогда я сосредоточу свои усилия на том, чтобы купить нижнее белье, – рассмеялась Оливия. – Мне ужасно хочется побегать по магазинам.
– Оливия!
– Да?
– Перестань говорить о нижнем белье.
– Что ты имеешь против нижнего белья?
– Ничего.
– Тогда почему мне нельзя о нем говорить?
– Оливия! – повторил Джим.
– Что?
– Лучше прогуляйся по магазинам.
Удивительно, думала Оливия, что после стольких лет даже крошечный намек на то, что Джим помнит ночь в Бостоне, так ее взволновал. Нет – это не удивительно, решила она, это просто очень плохо.
Разумеется, только в том случае, если на самом деле Джимми ничего не помнит и не испытывает к ней никаких чувств, кроме дружеских.
А если наоборот? Тогда они оба просто идиоты.
– В любом случае мне действительно надо пройтись по магазинам, – вслух объявила Оливия, вставая с пола.
Три недели спустя она познакомилась с Бернаром Мартенсом. В скучный, промозглый октябрьский день она зашла в антикварный магазин. За полчаса она успела до безумия влюбиться в грузинский серебряный чайничек, а Бернар, хозяин магазина, до безумия влюбился в нее. Он был пятидесятисемилетним вдовцом, имел взрослых детей и пятерых внуков, жил в роскошном уединении в загородном особняке с многочисленной прислугой. До этого у Оливии ни разу не было романа с мужчиной такого возраста, но Бернар так прекрасно выглядел, он был так мил. Незаурядный интеллект и чувство юмора делали его таким приятным компаньоном, что Оливия начала свысока относиться к более молодым мужчинам.
Кроме, наверное, Джимми. Если бы Оливия была честна сама с собой, то она обошлась бы без «наверное». Она искренне не хотела влюбляться в своего лучшего друга, а когда поняла, что все-таки влюбилась, то стала шарахаться от этой мысли как черт от ладана. Иногда она вела с Джимом странноватые беседы.
– Как Кэри? – спрашивала Оливия самым небрежным тоном.
– Мы почти не общаемся, – обычно отвечал Джим. Тогда Оливия спрашивала – столь же небрежно – о других женщинах. Джим иногда называл какие-то имена, иногда кое-что рассказывал, но было ясно, что ничего серьезного с ним не происходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89