.. Ну, я ей спокойно все рассказал. С тех пор - пятнадцать минут в ванне и - скорее в постель, ко мне под бок. И за книгу. Очки наденет и читает. Говорит, что в кровати лучше читать, потому что когда сон сладко гладит очи, стоит лишь книжку отложить и спать, почти что не прерывая сна, не то что в ванне, лень из нее вылезать, обтираться, идти в комнату - весь сон пропадает.
- А моя Лиза так устает с детьми, что сразу же засыпает, - сказал Беляев и, подумав, добавил: - Особенно сейчас, когда беременна.
- Сколько же у тебя детей?
- Пока трое, Колька, Сашка, Мишка. Хочется девчонку, - сказал Беляев устало.
- Да у тебя куча детей! - воскликнул Иосиф Моисеевич и поднялся.
Он взял книжку в газетной обертке, с которой не отводил глаз Беляев, прошел к несгораемому шкафу, сунул в него эту книжку и закрыл шкаф на ключ. Затем поднял с пола пачку, распаковал ее и достал яркую книжку в переплете большого формата.
- Это Коле.
Из другой пачки он достал другую книжку для Саши. Из третьей - для Миши. То были Линдгрен, Милн и Чуковский.
- Мои подарки к Новому году! - сказал Иосиф Моисеевич.
- Что ты, право, - смутился Беляев, не ожидавший от него такой прыти.
- Прекрасно идут детские книжки, - сказал он.
- Хорошую детскую книжку достать практически невозможно.
- Я не знал, что у тебя столько детей. Буду тебе оставлять. У меня все, что интересного выходит, бывает.
- Буду признателен.
- А Колей в честь себя, что ли, назвал сына? Беляев вспомнил о неписанном законе - вовремя затыкаться, не заткнулся, распространился о детях, теперь получай вопросы, рассказывай, что это не твой ребенок, что ты взял жену с ребенком, что ты... Укололо его с этим вопросом чувство самолюбия. Чтобы что-то ответить, он сказал:
- В честь Николая Гумилева.
- Достойно, - сказал Иосиф Моисеевич, вновь опускаясь в свое обшарпанное кресло.
А Беляев подавлял в себе мысль о собственной неполноценности, которая мирно жила в нем все годы, прожитые с Лизой. Он гнал от себя эту мысль и, бывало, забывал о ней, но так или иначе она снова объявлялась.
Иосиф Моисеевич заговорил о книгах, которые он получит в ближайшее время. И это немного смягчило картину переживаний Беляева. Он тупо взглянул на закрытый несгораемый шкаф в углу, стараясь догадаться, что это была за книга.
- Если бы тебя попросили назвать одного самого лучшего писателя, кого бы ты назвал? - спросил Иосиф Моисеевич.
Беляев задумался.
- Так трудно сообразить, - сказал он.
- И все же, - настаивал хозяин.
- Пожалуй, Гоголь, - медленно сказал Беляев.
- Вот это да! - воскликнул Иосиф Моисеевич. - Не ожидал.
- Чего "не ожидал"?
- Не ожидал и все.
- В каком смысле.
- Конечно, в положительном. Гоголь... В этом что-то есть.
- А ты своего назови.
- Дюма. "Три мушкетера", - назвал Иосиф Моисеевич.
- Серьезно?! - поразился Беляев.
- Вполне... Но ты молод, не поймешь... Лет через тридцать со мной согласишься... А что тебе нравится у Гоголя?
- Все. Это вулкан!
- Но все же есть что-то особенно любимое? - допытывался Иосиф Моисеевич.
- Есть. "Мертвые души".
- Да-а?
- Да. Гоголь не мог любить Божью тварь, потому что человек создан по образу и подобию зверей, а черти по образу и подобию человека. Гоголь хотел заглянуть в глаза Богу, но не нашел этих глаз, потому что Бога нет. Это гениальное прозрение Гоголя! Пусть он потом уморил себя голодом, пусть писал письма Белинскому, он сказал главное: человек рожден зверем и всю жизнь должен мучительно вылезать из звериной шкуры, чтобы хоть на мгновение приблизиться к человеческому облику...
Когда Беляев выходил от Иосифа Моисеевича и шел заснеженным переулком, с крыш домов которого сметало снег ветром и на углу Пятницкой крутило, он все думал о том, что это за книжка была в газетной обертке?
Глава XXI
- Ну, чего, скажешь плохая машина? - сказал Комаров, дыша на руки и снова убирая их в карманы куртки.
Зеленая "Волга" выпуска десятилетней давности стояла у сарая, заснеженная и сиротливая. Задняя правая дверь настолько проржавела, что в ней образовалась дырка с кулак величиной. Беляев с грустью взглянул на эту дырку, сказал:
- Дверь надо менять.
- Зачем менять? Я дырку эпоксидкой замажу. Не заметишь! Шпаклевочкой потом... И подкрашу! - сказал Комаров, обхаживая машину.
- Заднее крыло помято, - сказал Беляев и постучал рукой в перчатке по корпусу машины.
- Крыло Борода обещал дать.
- Входит в стоимость?
- Конечно! Он еще задний мост обещал.
- Обещал или даст?
- Даст. Он у него дома лежит.
- И сколько он просит за весь этот хлам? - с горестным вздохом спросил Беляев, глядя в глаза Комарову.
- Пять штук, - сказал тот.
- Ты что! - округлил глаза Беляев. Воротник зимнего пальто его был поднят, шапка надвинута на брови.
- Что "что"?
- Ничего. Ей цена - штука в базарный день!
- Ну ты совсем скурвился!
- А ты - мировой парень! Терпеть не могу болтунов! - с чувством выговорил Беляев. - Как рекламу давать, ты мастер, а как до товара доходит...
- Мост и коробка - новые, да еще крыло, да по мелочам.
Беляев оставался непроницаем, ходил вокруг машины с невозмутимым лицом. Комаров по его виду не мог догадаться, согласится он или нет. С четверть часа назад, пока не видел машину, говорил, что возьмет.
- Вечно какая-то липа! - сказал Беляев.
- Ну какая липа? Мне же ее делать и ездить на ней! - сказал Комаров, начиная нервничать.
- А мне - платить, - сравнительно спокойно сказал Беляев.
- Да чтоб ты подавился своими "бабками"! - заорал во всю глотку Комаров.
Беляев остановился, посмотрел на него и сказал:
- Ну чего ты орешь?
- Нервов не хватает! - чуть спокойнее ответил Комаров.
- Может быть, Борода штуку скостит?
- Да как он может скостить? Как? Хозяину - три, в парке - полторы, и Бороде - пятьсот. Вот тебе весь расклад! Ты все думаешь, что кто-то тут слишком наваривает! Ну, посуди, кто будет наваривать на мне?
- Ладно, давай оформлять, - сказал Беляев.
Комаров сорвался с места и побежал к гаражам за Бородой. Вместе с ним сели в машину. Беляеву понравилась обивка сидений, да и сами сиденья были еще не продавленные. Борода сел за руль. Машина неплохо завелась, да и ехала прилично. Посадили хозяина, завскладом ОРСа, который всю дорогу до ГАИ хвалился, что покупает новую "Волгу". Переоформив машину на Комарова, вышли из ГАИ и, пока Комаров вешал новые номера, Беляев расплатился с хозяином, вручив ему пачку четвертаков в банковской упаковке с приложением двадцати таких же сиреневых ("лиловеньких") банкнот. Проводив хозяина, получил свою долю и Борода - двадцать стольников.
Комаров сел за руль, счастливый, этакий хлюст, полюбовался техпаспортом, куда лейтенант-гаишник занес черной тушью его фамилию, сунул его вместе с водительским удостоверением во внутренний карман пиджака, надетого под куртку, и включил передачу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94