Внезапно осеняет догадка: фашисты поворачивают назад. И верно: они в развороте. Они уже не дойдут до Москвы. Мы заставили их повернуть.
Чувствую, как прибавляются силы, уверенность. Вот если бы завалить одного!
Отхожу вправо. "Хейнкели" уже развернулись, но держатся в плотном строю. Где же Шевчук? Быстро осматриваюсь. Нет, не вижу. Кручу головой, перекладываю самолет с крыла на крыло. Не вижу. Неужели сбили? И это предположение на какое-то время озадачивает меня.
Где справедливость, думаю я, где человечность? Как это можно, надеясь на силу оружия, прилететь в другую страну, чтобы разбить, уничтожить какой-то город, потому что город чужой, не немецкий. Уничтожить людей этого города, потому что они чужие, не немцы. Сбить русского летчика, потому что он, русский, встал на пути агрессора...
Такие мысли бродили в моей голове. Такие чувства охватили меня. Я понимаю, что это наивно, так мыслить, так чувствовать. Наивно, неправильно. И верно, пройдет какое-то время, и мне стыдно будет об этом вспоминать. Стыдно перед собственной совестью, потому что в самое ближайшее время я услышу о зверствах фашистов на нашей земле. Увижу очерк в газете - крик души советских людей, очевидцев мученической смерти "Тани" - Зои Космодемьянской. И увижу ее на снимке: в снегу, полуобнаженную, с веревкой на шее. Увижу и сразу пойму, что понятия "справедливость" и "фашистский солдат" - антиподы, несовместимые по природе своей, по сущности. Пройдет еще какое-то время, и я, летая на штурмовку вражеских войск, увижу, как будут метаться фашисты под огнем моих пулеметов, реактивных снарядов, пытаясь укрыться, спастись. А я буду их бить, бить... И мысль, что я уничтожаю их, ни разу не потревожит меня.
Решив, что Толя погиб, со злостью бросаюсь в атаку. - И чувствую, что мне почему-то жарко. И душно. Впрочем, чему удивляться? Июль. День солнечный, теплый. Пока догонял Шевчука, мотор перегрелся. В этом, очевидно, все дело.
Сближаюсь, но медленно. Такое впечатление, будто не тянет мотор. Впрочем, и это не удивительно, не так уж велико преимущество "Чайки" над Хе-111. Не отстать бы и то хорошо. Вижу, как немцы ведут огонь. Стрелок правофланговой машины бьет короткими очередями. Между нами - дымная цепь: десять-двенадцать быстротающих светлых дымков и разрыв - отдых для пулеметов. Снова десять-двенадцать, опять - разрыв...
Пора открывать огонь. Далековато, конечно, но терпения больше нет. Бью по правой, ближайшей ко мне машине. В кабине душно и жарко. Запах гари ударяет в лицо, но "хейнкель" не падает. Идет, как ни в чем не бывало. Надо подойти еще ближе, однако сектор газе давно уже подвинут до упора вперед.
Внезапно мотор начинает давать перебои. Секунды - и машина как в лихорадке. Что это? Справа по боковому капоту мотора летят какие-то хлопья. Передняя половина капота вместо зеленой почему-то становится черной. Чернота быстро бежит прямо к кабине, черные хлопья летят в лицо. Понял наконец: это сгорает краска. В ту же секунду из-под приборной доски вырвались искры, пламя лизнуло колени, правую руку. Горю! А враг уходит. В бессильной злобе жму на гашетки. Пулеметы ревут, исходят огнем. Что толку? Фашисты уже далеко...
Вижу: справа курсом, перпендикулярным полету бомбардировщиков, летят шесть краснозвездных истребителей. Необычные, еще неизвестные мне самолеты: остроносые, длинные. Они налетают, как смерч. Смотрю и завидую летчикам. Уверен: из боя, который они сейчас затевают, фашисты не уйдут безнаказанно.
Так окончилась первая встреча с врагом. Машина горит. Бросаю последний взгляд в сторону уходящих бомбардировщиков и... вижу "Чайку" в километре левее строя фашистов. Очевидно, пилот наблюдает атаку скоростных истребителей. Кто это, Шевчук, которого я поторопился похоронить, или Володя Леонов, догадавшийся наконец включить вторую скорость нагнетателя?
Однако гадать уже некогда, огонь подобрался ко мне вплотную, я задыхаюсь. Надо немедленно прыгать, но торопиться не следует, иначе можно что-то забыть, впопыхах перепутать. Отсоединяю радиошнур. Раскрываю замок привязных ремней. Кажется, все. Последний взгляд на прибор высоты: пять километров. Последняя мысль: все ли я сделал, чтобы спасти самолет? Может, скользнуть на крыло, сбить пламя? Нет, бесполезно. Если бы горело крыло или хвост, дело другое, а то ведь мотор, пламя рвется из-под приборной доски. Я только теряю время, бензиновый бак может взорваться в любую секунду.
Легким движением ручки поднимаю нос самолета, резко его опускаю. Сила инерции легко отрывает меня от сиденья, плавно бросает вверх. Считаю секунды надо сделать затяжку. Падаю вниз головой и вижу свой самолет. С разворотом влево "Чайка" стремительно уходит к земле. Дергаю вытяжное кольцо, слышу шуршание шелка, мотнувшись в сильном рывке, повисаю на стропах.
Все. Бой закончен.
Первый неудачный бой, первый удачный прыжок с парашютом. Впрочем, удачен ли он, говорить, наверное, рано. Клин почти подо мной; отсюда я вижу Истру, зеркальную гладь водохранилища, северо-запад Москвы и Московское море, ровную ленту канала и Дмитров. Я вижу всю красоту Подмосковья, но это меня не радует. Я теперь понимаю: прыжок, как и бой, неудачен. Кто же раскрывает парашют на такой высоте? Случись это около линии фронта, где шныряют Ме-109, они бы изрешетили меня.
Постепенно снижаюсь. Подо мной - лесок, рядом - деревня и колхозное поле. Я думал, что самое страшное - первый прыжок с парашютом - уже позади. Однако это не так. К месту, куда я должен приземлиться, отовсюду сбегаются люди. С граблями и вилами - июль, время уборки хлебов. Недавно в газете видел рисунок: фашист-диверсант опускается прямо на вилы. Вполне представляю, как это может быть. Надо ускорить снижение, надо успеть приземлиться раньше, чем прибегут люди. Хватаю сразу несколько строп, тяну что есть силы. Купол ложится набок, ветер свистит в ушах, земля несется навстречу. Успею!..
На ошибках учимся
С утра день был жарким, горячим. И солнце палило нещадно, и много летали. Во второй половине дня небо нахмурилось, ветер принес низкие тучи и полеты пришлось прекратить. В такую погоду мы обычно проводим совещания или занятия. Проводим там, где и работаем, где живем - у самолетов.
Заседание комсомольского бюро эскадрильи открывает младший лейтенант Михаил Питолин. Насупив белесые брови, комсорг объявляет повестку дня: бой звена Шевчука с группой фашистских бомбардировщиков. И уточняет: не бой сам по себе, а действия летчиков.
Миша не назвал наших фамилий, ни моей, ни Леонова, но на душе у меня творится такое, что не выскажешь никакими словами. Лучше, если бы меня отчитал командир эскадрильи или сам Писанко. Однако ни тот, ни другой не обронили ни слова. Больше того, Глебов сказал: "Летай на здоровье, за одного битого двух небитых дают".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Чувствую, как прибавляются силы, уверенность. Вот если бы завалить одного!
Отхожу вправо. "Хейнкели" уже развернулись, но держатся в плотном строю. Где же Шевчук? Быстро осматриваюсь. Нет, не вижу. Кручу головой, перекладываю самолет с крыла на крыло. Не вижу. Неужели сбили? И это предположение на какое-то время озадачивает меня.
Где справедливость, думаю я, где человечность? Как это можно, надеясь на силу оружия, прилететь в другую страну, чтобы разбить, уничтожить какой-то город, потому что город чужой, не немецкий. Уничтожить людей этого города, потому что они чужие, не немцы. Сбить русского летчика, потому что он, русский, встал на пути агрессора...
Такие мысли бродили в моей голове. Такие чувства охватили меня. Я понимаю, что это наивно, так мыслить, так чувствовать. Наивно, неправильно. И верно, пройдет какое-то время, и мне стыдно будет об этом вспоминать. Стыдно перед собственной совестью, потому что в самое ближайшее время я услышу о зверствах фашистов на нашей земле. Увижу очерк в газете - крик души советских людей, очевидцев мученической смерти "Тани" - Зои Космодемьянской. И увижу ее на снимке: в снегу, полуобнаженную, с веревкой на шее. Увижу и сразу пойму, что понятия "справедливость" и "фашистский солдат" - антиподы, несовместимые по природе своей, по сущности. Пройдет еще какое-то время, и я, летая на штурмовку вражеских войск, увижу, как будут метаться фашисты под огнем моих пулеметов, реактивных снарядов, пытаясь укрыться, спастись. А я буду их бить, бить... И мысль, что я уничтожаю их, ни разу не потревожит меня.
Решив, что Толя погиб, со злостью бросаюсь в атаку. - И чувствую, что мне почему-то жарко. И душно. Впрочем, чему удивляться? Июль. День солнечный, теплый. Пока догонял Шевчука, мотор перегрелся. В этом, очевидно, все дело.
Сближаюсь, но медленно. Такое впечатление, будто не тянет мотор. Впрочем, и это не удивительно, не так уж велико преимущество "Чайки" над Хе-111. Не отстать бы и то хорошо. Вижу, как немцы ведут огонь. Стрелок правофланговой машины бьет короткими очередями. Между нами - дымная цепь: десять-двенадцать быстротающих светлых дымков и разрыв - отдых для пулеметов. Снова десять-двенадцать, опять - разрыв...
Пора открывать огонь. Далековато, конечно, но терпения больше нет. Бью по правой, ближайшей ко мне машине. В кабине душно и жарко. Запах гари ударяет в лицо, но "хейнкель" не падает. Идет, как ни в чем не бывало. Надо подойти еще ближе, однако сектор газе давно уже подвинут до упора вперед.
Внезапно мотор начинает давать перебои. Секунды - и машина как в лихорадке. Что это? Справа по боковому капоту мотора летят какие-то хлопья. Передняя половина капота вместо зеленой почему-то становится черной. Чернота быстро бежит прямо к кабине, черные хлопья летят в лицо. Понял наконец: это сгорает краска. В ту же секунду из-под приборной доски вырвались искры, пламя лизнуло колени, правую руку. Горю! А враг уходит. В бессильной злобе жму на гашетки. Пулеметы ревут, исходят огнем. Что толку? Фашисты уже далеко...
Вижу: справа курсом, перпендикулярным полету бомбардировщиков, летят шесть краснозвездных истребителей. Необычные, еще неизвестные мне самолеты: остроносые, длинные. Они налетают, как смерч. Смотрю и завидую летчикам. Уверен: из боя, который они сейчас затевают, фашисты не уйдут безнаказанно.
Так окончилась первая встреча с врагом. Машина горит. Бросаю последний взгляд в сторону уходящих бомбардировщиков и... вижу "Чайку" в километре левее строя фашистов. Очевидно, пилот наблюдает атаку скоростных истребителей. Кто это, Шевчук, которого я поторопился похоронить, или Володя Леонов, догадавшийся наконец включить вторую скорость нагнетателя?
Однако гадать уже некогда, огонь подобрался ко мне вплотную, я задыхаюсь. Надо немедленно прыгать, но торопиться не следует, иначе можно что-то забыть, впопыхах перепутать. Отсоединяю радиошнур. Раскрываю замок привязных ремней. Кажется, все. Последний взгляд на прибор высоты: пять километров. Последняя мысль: все ли я сделал, чтобы спасти самолет? Может, скользнуть на крыло, сбить пламя? Нет, бесполезно. Если бы горело крыло или хвост, дело другое, а то ведь мотор, пламя рвется из-под приборной доски. Я только теряю время, бензиновый бак может взорваться в любую секунду.
Легким движением ручки поднимаю нос самолета, резко его опускаю. Сила инерции легко отрывает меня от сиденья, плавно бросает вверх. Считаю секунды надо сделать затяжку. Падаю вниз головой и вижу свой самолет. С разворотом влево "Чайка" стремительно уходит к земле. Дергаю вытяжное кольцо, слышу шуршание шелка, мотнувшись в сильном рывке, повисаю на стропах.
Все. Бой закончен.
Первый неудачный бой, первый удачный прыжок с парашютом. Впрочем, удачен ли он, говорить, наверное, рано. Клин почти подо мной; отсюда я вижу Истру, зеркальную гладь водохранилища, северо-запад Москвы и Московское море, ровную ленту канала и Дмитров. Я вижу всю красоту Подмосковья, но это меня не радует. Я теперь понимаю: прыжок, как и бой, неудачен. Кто же раскрывает парашют на такой высоте? Случись это около линии фронта, где шныряют Ме-109, они бы изрешетили меня.
Постепенно снижаюсь. Подо мной - лесок, рядом - деревня и колхозное поле. Я думал, что самое страшное - первый прыжок с парашютом - уже позади. Однако это не так. К месту, куда я должен приземлиться, отовсюду сбегаются люди. С граблями и вилами - июль, время уборки хлебов. Недавно в газете видел рисунок: фашист-диверсант опускается прямо на вилы. Вполне представляю, как это может быть. Надо ускорить снижение, надо успеть приземлиться раньше, чем прибегут люди. Хватаю сразу несколько строп, тяну что есть силы. Купол ложится набок, ветер свистит в ушах, земля несется навстречу. Успею!..
На ошибках учимся
С утра день был жарким, горячим. И солнце палило нещадно, и много летали. Во второй половине дня небо нахмурилось, ветер принес низкие тучи и полеты пришлось прекратить. В такую погоду мы обычно проводим совещания или занятия. Проводим там, где и работаем, где живем - у самолетов.
Заседание комсомольского бюро эскадрильи открывает младший лейтенант Михаил Питолин. Насупив белесые брови, комсорг объявляет повестку дня: бой звена Шевчука с группой фашистских бомбардировщиков. И уточняет: не бой сам по себе, а действия летчиков.
Миша не назвал наших фамилий, ни моей, ни Леонова, но на душе у меня творится такое, что не выскажешь никакими словами. Лучше, если бы меня отчитал командир эскадрильи или сам Писанко. Однако ни тот, ни другой не обронили ни слова. Больше того, Глебов сказал: "Летай на здоровье, за одного битого двух небитых дают".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55