В-третьих, объединительным мотивом является питие: от русских "любителей пива" естествен переход к французам, не злоупотребляющим трезвостью. В-четвертых, "Рыгалето" - территория ностальгии. Сначала герой тоскует по иному варианту жизни, а в конце повести его ностальгия и вовсе приобретает своеобразный смысл. Это ностальгия-наоборот: тоска на Родине по Франции (при несомненном патриотизме Гуманкова). Напомним, что в строгом смысле слова ностальгия - тоска именно по стране, иные коннотации (ностальгия по детству, "по настоящему" и т.п.) факультативны.
Итак, экспозиция повести строится на комическом сближении советских и французских языковых и др. элементов. Употребляемые автором галлицизмы русифицированы и в обычной речи малозаметны. Аккумулируя и обыгрывая их в тексте, Поляков актуализует их первоначальную инородность. Он выявляет, "кристаллизует" "растворенную" в российской реальности Францию, подготавливая читателя к настоящей встрече с ней.
Другим существенным пластом заимствований в различных сферах социальной коммуникации являются латинизмы. В научном стиле латинизмы, как правило, функционируют в роли терминов, в том числе номенклатуры наименований - живых существ, органов, минералов, заболеваний. В научных текстах они, особенно оформленные латиницей, производят впечатление докторальности, точности. Такие термины есть и в филологии: singularia и pluralia tantum, verbum cordis (внутрення речь), uvula и т. д.
Строгие научные термины, введенные в художественный текст, могут транслитерироваться кириллицей:
- (...) Сейчас я вам... Поискав в траве, он (Дежкин - А.Ф.) сорвал что-то. - Что это?
- Плантаго! - торжествуя, сказала Елена Владимировна.
- А какой плантаго? Подорожников много. Майор, медиа...
- Ну, это, конечно, не медиа...
- Майор. Плантаго майор (подорожник большой - А.Ф.). Видите, черешок длинный и желобком
В.Д. Дудинцев. Белые одежды
Кстати, в том же романе действует Стефан Игнатьевич Вонлярлярский -культурный цитолог, состоящий в демонстративно-латентной оппозиции к лысенковщине. Он сохраняет явный нейтралитет по отношению и к ней, и к генетике, следит за белизной не столько "одежд", сколько рук (подобно Понтию Пилату) и, в частности, эпатирует невежественных коллег латинской (но не "вейсманистско-морганистской") терминологией не только биологического, но и общекультурного содержания: "персифляция" (антифразис), "детумесценция" (угасание), "резиньяция" (воздержание от замечаний), "амплификация" (расширение), "дефиниция" (определение) и т. п., а заодно и соблазнительными словами змия
- Эритис сикут дии, сциентес бонум эт малюм, - сказал, кряхтя, Вонлярлярский.
- Переведите, пожалуйста, - попросила Лена.
- Станете яко боги - будете ведать добро и зло.
Впрочем, даже это может считаться крамолой в среде ученых, употребляющих лексемы наподобие "кубла", а также "критически" читающих "Шопенгаура", как доцент Ходеряхин:
- Я тут читал Шопенгаура (...) Критически, критически читал (...) у этого реакционного философа есть в одном месте... - продолжал Ходеряхин. По-моему, подходяще. Кто хорошо мыслит, хорошо и излагает (...) И еще он говорит: непонятное сродни неосмысленному. Я к чему это? Сидел я как-то среди них. Среди вейсманистов-морганистов (...) По-моему, они сами не понимают, что говорят. Кроссинговер... Реципроктность... Аллель... Так и сыплют.
В этой связи следует сделать вполне тривиальное замечание, что использование сложной терминологии должно подчиняться принципу сообразности и соразмерности. Злоупотребление такой терминологией нередко сочетается с банальностью концепции, бессодержательностью или свидетельствует о неумении автора оптимально выражать свои мысли.
В "Белых одеждах" латинские наименования почти всегда дублируются русскими, не только для облегчения читателям понимания. В следующем, напр., фрагменте это дублирование обладает психологически значимыми обертонами:
Это была мушка-дрозофила - знаменитый объект изучения у морганистов (...)
- Кажется, дрозофила меланогастер, - сказал Федор Иванович. - Правда, я не очень в этом...
- Фруктовая мушка, могла запросто с улицы прилететь, сейчас лето, небрежно заметил Стригалев.
Федор Иванович - ревизор и агент академика Рядно - не подлавливает здесь генетика Стригалева, как это выглядит на первый взгляд. Его слова -это своеобразный пароль, заявление одного культурного человека и настоящего ученого о желании "найти общий язык" с другим. Стригалев пока уходит от ответа. Но можно дать и другую, более интересную интерпретацию: в этом уходе есть зерно будущего сближения. Генетик и мичуринец обмениваются терминологией, принятой в кругах друг друга (понимаю, насколько эта формулировка приблизительна и требует оговорок, примем ее в целом), они оба делают осторожный шаг навстречу друг другу.
В официально-деловом стиле латинизмы встречаются редко, разве что в медицинской документации.
Весьма богата история латинизмов, функционирующих в высокой поэзии, публицистике и разговорной речи. Вот что пишет об этом Ю.М. Лотман: "Знание латыни, обычное в среде воспитанников духовных семинарий, не входило в круг светского дворянского образования. Однако еще Радищев подчеркнул значение латинского языка для воспитания гражданских чувств (...) Латынь для разночинной интеллигенции XVIII - начала XIX вв. была таким же языком-паролем, как французский для дворянства. От Ломоносова, кричавшего в Академии одному из своих противников: "Ты де что за человек (...), говори со мною по латыне" (раз не можешь - значит, не ученый!), до Надеждина, уснащавшего свои статьи эпиграфами и цитатами на античных языках, с целью изъять литературную критику из сферы дворянского дилетантизма, протянулась единая нить ранней русской разночинной культуры (...) К 1820-м гг. знание латыни стало восприниматься как свидетельство "серьезного" образования в отличие от "светского". Знание латинского языка было распространено среди декабристов"26.
На основе соотношения латинского языка с русским в поэзии может использоваться паронимическая аттракция - скрытая (книга А. А. Ахматовой "Anno Domini", где первое слово весьма прозрачно "рифмуется" с именем автора) и явная. Таков, напр., эпиграф А.С. Пушкина ко II главе "Евгения Онегина": "О rus! (О деревня!) О Русь!": "двойной эпиграф создает каламбурное противоречие между традицией условно-литературного образа деревни и представлением о реальной русской деревне"27. Аналогичная, но откровенно игровая парономазия есть и у И. Кутика: "О mores! О море!". Есть и цветаевское ( в "Поэме Горы"):
Гора горевала о нашем горе":
Завтра! Не сразу! Когда над лбом
Уже не memento, а просто - море!
Завтра, когда поймем!
А.М. Горький в "Жизни Клима Самгина" пишет о редакторе провинциальной газеты, питавшем слабость к расхожим латинским оборотам -таким, ab ovo, o tempora, o mores, dixi, testimonium paupertatis (свидетельство о бедности, в данном случае - умственной) "и прочее, излюбленное газетчиками".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39