Про отъезд Баранова ему уже сообщила Серафима, но он только сейчас по-настоящему очнулся и с лихорадочной торопливостью жадно набросился на собеседника. Раскрасневшийся и возбужденный, подмяв под себя подушку, спрашивал, слушал ответы и снова спрашивал.
Лещинский теперь совсем оправился, но обращение его не изменилось. Все так же охотно и радушно отвечал он Павлу, сетуя на трудности, на долгое отсутствие правителя, на непрекращавшиеся болезни среди промышленных. Будто отчитывался перед начальником. Он даже намекнул, что наконец-то сможет передать управление крепостью. Намекнул и сразу выжидающе замолчал. Но Павел его не понял.
Потом явился Ананий. Мягкой, неслышной поступью вошел он в горницу, перекрестил стоявшую у порога Серафиму, Лещинского, неторопливо приблизился к кровати.
Много слышал. Много...сказал он, остро, с любопытством разглядывая приподнявшегося Павла.Еще в Санкт-Петербурге от самого господина Строганова, покровителя... Рад узнать вас, сударь мой.
Он расправил рясу, сел на кровать, заговорил о столичных знакомых, у которых бывал и крестник правителя, о переезде сюда, посочувствовал скитаниям Павла и ни слова не обронил ни о делах колонии, миссии, ни о Баранове. Да и говорил он не как с больным и совсем не как священнослужитель. Лишь уходя, добродушно благословил юношу пухлыми рыжими пальцами.
Отважных хранит господь...сказал он, подвязывая цепочку креста.Форту хозяин нужен.
За все время, проведенное Ананием у его постели, Павел только удивленно глядел на архимандрита. Впервые встречал он образованного, начитанного российского монаха, посещавшего просвещеннейших людей столицы. От слабости и жара кружилась голова, но юноша чувствовал, что он не бредит, что, кроме лесов и ущелий, пиратов и индейцев, несбывшихся мечтаний, есть города и люди, книги, широкие, большие мысли...
Баранова не было. Далеко, в глубину гор ушла Наташа. Крепость и поселение казались случайными. Империи здесь не существовало...
Растревоженный, он опять потерял сознание, и Серафима больше не отходила от его кровати. Женщина не сомкнула глаз ни на одну минуту, сидела не шевелясь. Лишь изредка вставала, чтобы переменить полотенце на горячем лбу больного или поправить трещавший фитиль лампады.
Гремел за стенами шторм, стучали струи дождя. Как всегда, плюхало и билось о камни неспокойное море, выли у палисада сторожевые псы. Медленно и тревожно тянулась ночь...
Глава десятая
Штормовые ветры продолжались до середины лета. Потом неожиданно наступила тихая погода, и в первый же день странное явление, еще не виданное в этих местах, поразило жителей Ново-Архангельска. Весь берег от пролива Хуцноу до крайних, чуть заметных на горизонте скал казался залитым кровью. Множество крабов, выкинутых бурей и подземными толчками, сбивалось в кучи, гибло на воздухе, окрашивая песок и камни своим предсмертным цветом.
Землетрясение на материке не ощущалось, прошло по дну океана, вдоль северной гряды островов. Вулканы св. Ильи, Доброй Погоды, Эчком много лет уже не действовали, плотная лава, серая пемза покрылись саженною корою льда. Следы прежних извержений виднелись повсюду, но кратеры гор потухли давно и, как видно, навсегда.
Среди мертвых крабов встречалась крупная и мелкая рыба, водоросли, чудища морских глубин. С корзинами, ведрами из корья и кожи, просто с ременными низками колонисты бросились собирать нежданный дар. Рыба в засольных ямах кончилась еще к началу лета, население форта опять перебивалось ракушками, прошлогодней ягодой, собираемой по болотистым низинам. Все, что удавалось поймать алеутам, всю охотничью добычу Павел отдавал артелям зверобоев, по-прежнему каждое утро посылаемым на промысел. Возле второго Северного пролива обнаружили богатое лежбище бобров.
Со дня возвращения Павла прошло около месяца, юноша выздоровел почти совсем. Открывшаяся рана зарубцевалась, не так мучил кашель. От медвежьего сала, припасенного Серафимой про всякий случай, от покоя и крепкого морского ветра заживали верхушки легких. Он вставал, так же как и при Баранове, в семь часов утра, шел на пристань, потом к узкому мысу, где была поставлена литейня.
С возвращением Павла корабельщик возобновил работу. Мастер приободрился, стучал деревянным обушком по шпангоутам, обшивке, проверял лес для мачт. О нападении колошей, пожаре судна вспоминать не любил.
Было, да прошло, и миновать может,говорил он, выбирая из бороды желтые стружки.
В ту проклятую ночь сгорели заготовленные для нового корабля две бухты каната, и это несчастье старик считал своей оплошностью.
Корабль вырастал на стапелях пузатый и пока неуклюжий, но строители уже видели, что спущенный в море, с полной оснасткой, бриг вызовет одобрение любого знатока. И это был первенец, построенный своими руками на новой родине.
Корабельным делом до сих пор занимался американец Линкен да несколько вывезенных из Сибири плотников. Но бостонцу нужно было платить две тысячи серебром за каждое судно, а своих мастеров разгневанный правитель «уволил в Россию». Плотники умели сколачивать лишь простые ялы.
Павел проводил на верфи половину дня.
С литьем тоже дела налаживались. Там орудовал Афонин, сосед Наплавкова старик, подобравший индейскую девочку. Когда-то очень давно пришлось ему зимовать на Урале на одном из заводов Демидовых. В громаднющей каменной печи плавили руду, и Афонин с полудесятком таких же парней направлял кипевший металл в приготовленные формы. Потом, после тяжкого дня, парни сразу валились спать, а востроносый, в чужом полушубке, Афонин пробирался в соседний сарай, где беглый монах и двое подручных месили на завтра формовочную глину.
Топилась печь, коптили лучины, длинная тень монаха ломалась по полу и стенам. Афонин садился на еловый обрубок и, словно нахохлившийся воробей, следил за искусными движениями бывшего соловецкого дьякона. Он мог сидеть так всю ночь. Нравились и сырая формовочная и обожженные красные человечки, которых ради шутки лепил расстрига.
Однажды монах смастерил глиняную модель монастыря с церквами, оградой, а пушки и колокола были им же отлиты из меди. В другой раз подручные показали Афонину большой ком глины, прикрытый мешковиной. Изумленный литейщик увидел знакомые черты хозяйского лица, намеченные скупо, но сильно и как-то необычайно резко. Будто монах хотел вылепить одну жестокость.
Весной соловецкий дьякон утопился, Афонин побрел в Охотск. С той поры сменилось много лет, много растаяло снегов...
Старик взялся отлить две каронады и главный колокол для новой церкви. Тридцатифунтовый колокол, подаренный из судовых запасов Лисянским, годился только на подзвон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Лещинский теперь совсем оправился, но обращение его не изменилось. Все так же охотно и радушно отвечал он Павлу, сетуя на трудности, на долгое отсутствие правителя, на непрекращавшиеся болезни среди промышленных. Будто отчитывался перед начальником. Он даже намекнул, что наконец-то сможет передать управление крепостью. Намекнул и сразу выжидающе замолчал. Но Павел его не понял.
Потом явился Ананий. Мягкой, неслышной поступью вошел он в горницу, перекрестил стоявшую у порога Серафиму, Лещинского, неторопливо приблизился к кровати.
Много слышал. Много...сказал он, остро, с любопытством разглядывая приподнявшегося Павла.Еще в Санкт-Петербурге от самого господина Строганова, покровителя... Рад узнать вас, сударь мой.
Он расправил рясу, сел на кровать, заговорил о столичных знакомых, у которых бывал и крестник правителя, о переезде сюда, посочувствовал скитаниям Павла и ни слова не обронил ни о делах колонии, миссии, ни о Баранове. Да и говорил он не как с больным и совсем не как священнослужитель. Лишь уходя, добродушно благословил юношу пухлыми рыжими пальцами.
Отважных хранит господь...сказал он, подвязывая цепочку креста.Форту хозяин нужен.
За все время, проведенное Ананием у его постели, Павел только удивленно глядел на архимандрита. Впервые встречал он образованного, начитанного российского монаха, посещавшего просвещеннейших людей столицы. От слабости и жара кружилась голова, но юноша чувствовал, что он не бредит, что, кроме лесов и ущелий, пиратов и индейцев, несбывшихся мечтаний, есть города и люди, книги, широкие, большие мысли...
Баранова не было. Далеко, в глубину гор ушла Наташа. Крепость и поселение казались случайными. Империи здесь не существовало...
Растревоженный, он опять потерял сознание, и Серафима больше не отходила от его кровати. Женщина не сомкнула глаз ни на одну минуту, сидела не шевелясь. Лишь изредка вставала, чтобы переменить полотенце на горячем лбу больного или поправить трещавший фитиль лампады.
Гремел за стенами шторм, стучали струи дождя. Как всегда, плюхало и билось о камни неспокойное море, выли у палисада сторожевые псы. Медленно и тревожно тянулась ночь...
Глава десятая
Штормовые ветры продолжались до середины лета. Потом неожиданно наступила тихая погода, и в первый же день странное явление, еще не виданное в этих местах, поразило жителей Ново-Архангельска. Весь берег от пролива Хуцноу до крайних, чуть заметных на горизонте скал казался залитым кровью. Множество крабов, выкинутых бурей и подземными толчками, сбивалось в кучи, гибло на воздухе, окрашивая песок и камни своим предсмертным цветом.
Землетрясение на материке не ощущалось, прошло по дну океана, вдоль северной гряды островов. Вулканы св. Ильи, Доброй Погоды, Эчком много лет уже не действовали, плотная лава, серая пемза покрылись саженною корою льда. Следы прежних извержений виднелись повсюду, но кратеры гор потухли давно и, как видно, навсегда.
Среди мертвых крабов встречалась крупная и мелкая рыба, водоросли, чудища морских глубин. С корзинами, ведрами из корья и кожи, просто с ременными низками колонисты бросились собирать нежданный дар. Рыба в засольных ямах кончилась еще к началу лета, население форта опять перебивалось ракушками, прошлогодней ягодой, собираемой по болотистым низинам. Все, что удавалось поймать алеутам, всю охотничью добычу Павел отдавал артелям зверобоев, по-прежнему каждое утро посылаемым на промысел. Возле второго Северного пролива обнаружили богатое лежбище бобров.
Со дня возвращения Павла прошло около месяца, юноша выздоровел почти совсем. Открывшаяся рана зарубцевалась, не так мучил кашель. От медвежьего сала, припасенного Серафимой про всякий случай, от покоя и крепкого морского ветра заживали верхушки легких. Он вставал, так же как и при Баранове, в семь часов утра, шел на пристань, потом к узкому мысу, где была поставлена литейня.
С возвращением Павла корабельщик возобновил работу. Мастер приободрился, стучал деревянным обушком по шпангоутам, обшивке, проверял лес для мачт. О нападении колошей, пожаре судна вспоминать не любил.
Было, да прошло, и миновать может,говорил он, выбирая из бороды желтые стружки.
В ту проклятую ночь сгорели заготовленные для нового корабля две бухты каната, и это несчастье старик считал своей оплошностью.
Корабль вырастал на стапелях пузатый и пока неуклюжий, но строители уже видели, что спущенный в море, с полной оснасткой, бриг вызовет одобрение любого знатока. И это был первенец, построенный своими руками на новой родине.
Корабельным делом до сих пор занимался американец Линкен да несколько вывезенных из Сибири плотников. Но бостонцу нужно было платить две тысячи серебром за каждое судно, а своих мастеров разгневанный правитель «уволил в Россию». Плотники умели сколачивать лишь простые ялы.
Павел проводил на верфи половину дня.
С литьем тоже дела налаживались. Там орудовал Афонин, сосед Наплавкова старик, подобравший индейскую девочку. Когда-то очень давно пришлось ему зимовать на Урале на одном из заводов Демидовых. В громаднющей каменной печи плавили руду, и Афонин с полудесятком таких же парней направлял кипевший металл в приготовленные формы. Потом, после тяжкого дня, парни сразу валились спать, а востроносый, в чужом полушубке, Афонин пробирался в соседний сарай, где беглый монах и двое подручных месили на завтра формовочную глину.
Топилась печь, коптили лучины, длинная тень монаха ломалась по полу и стенам. Афонин садился на еловый обрубок и, словно нахохлившийся воробей, следил за искусными движениями бывшего соловецкого дьякона. Он мог сидеть так всю ночь. Нравились и сырая формовочная и обожженные красные человечки, которых ради шутки лепил расстрига.
Однажды монах смастерил глиняную модель монастыря с церквами, оградой, а пушки и колокола были им же отлиты из меди. В другой раз подручные показали Афонину большой ком глины, прикрытый мешковиной. Изумленный литейщик увидел знакомые черты хозяйского лица, намеченные скупо, но сильно и как-то необычайно резко. Будто монах хотел вылепить одну жестокость.
Весной соловецкий дьякон утопился, Афонин побрел в Охотск. С той поры сменилось много лет, много растаяло снегов...
Старик взялся отлить две каронады и главный колокол для новой церкви. Тридцатифунтовый колокол, подаренный из судовых запасов Лисянским, годился только на подзвон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145