Мелькнула мысль: отложить из котелка в свою кружку. Но это, безусловно, обидит Гудкова: им брезгуют! И Антон таким поступком невыгодно отделит себя во всей дальнейшей жизни ото всех остальных, с кем соединила его во взводе судьба.
Стараясь не показать, что ему неприятно, подавляя возникшее внутри чувство, Антон говоря себе, что надо привыкать, никуда ведь не деться, все равно придется есть именно так, – опустил в котелок свою ложку, но взял не из середины варева, а у стенки котелка, с ближнего к себе края.
Гудков это заметил, ничего не сказал Антону, но, видно, понял его: городской мальчик, привык к совсем другим порядкам, другой обстановке за обеденным столом, – и тоже взял варево со своего края, не залезая во всю гущу перловки. Так они и ели, пока на каждой стороне не показалось дно котелка, разделенное перловым барьерчиком. Антон отряхнул ложку, показывая, что он вполне сыт. Гудков, росший в деревне, где все ели из одной миски, где не было привычек к отдельной посуде, тарелкам, даже вилкам, и никто не знал чувства брезгливости, потянул к себе котелок, выскреб остатки. Он явно лишь «заморил червячка». Ему, здоровому, крепкому тридцатилетнему мужику с мускулами рабочего, нажитыми в ежедневном, напряженном физическом труде, и целого котелка на одного, похоже, было бы мало…
Ночью всех разбудил близкий гул самолета. Свой? Немецкий? Гул удалился, затих, потом послышался снова, стал нарастать, приближаться. Было впечатление, что самолет что-то ищет, – то ли аэродром, то ли цель, чтобы сбросить бомбы.
Поезд шел медленно, едва-едва. Про такое движение говорится: на цыпочках. В его ходе была не просто малая скорость, а предельная осторожность, неуверенное прощупывание пути. Антон выглянул в открытую дверь. Небо было черным, в мерцающих искорках звезд. Впереди, куда паровоз тянул длинный эшелон, тоже был мрак, никаких огней. Стало быть, эшелон находился уже во фронтовой или близкой к ней зоне. Дрожащий розовый свет мелькнул на мгновение правее паровоза, в черноте, где воедино были слиты небо и земля: то ли вздрогнула зарница далекой грозы, то ли это был отсвет далеких взрывов, чей грохот погасило расстояние.
На рассвете Антон проснулся оттого, что поезд стоял. Было тихо, только щебетали какие-то птахи. Через ровные промежутки времени в голове эшелона шумно выпускал излишний накопившийся пар старенький паровоз.
Под усыпанным гравием откосом в рассветном влажном туманце виднелось несколько человеческих фигур – призывники, вылезшие из соседних вагонов поразмяться.
– Почему стоим? – спросил Антон одного из них, каким-то чутьем определив, что происходит что-то неладное.
– Все, приехали! – ответил спрошенный с какой-то непонятной, скорей всего нервной веселостью – Мост через реку взорван.
27
Первой мыслью Антона было: это сделал тот самолет, что летал ночью над эшелоном. Но слишком далеко было место, где летал самолет, от этого – где стоял сейчас поезд и находился мост через реку. А спустя еще четверть часа по эшелону распространилась уже совсем точная информация: мост подорвали немецкие парашютисты. На обоих концах моста стояла вооруженная охрана. Немецкие диверсанты подобрались бесшумно, закололи ножами часовых, а потом больше часа спокойно хозяйничали на мосту. Без помех заложили взрывчатку по всем правилам подрывного дела под опоры моста на противоположном берегу, спокойно ушли, запалив бикфордовы шнуры, и мост, одним своим концом рухнул в реку.
– И не поймали их?! – вырвалось у Антона.
– Кого, диверсантов? Их поймаешь! – усмехнулся Гудков. – Не дураки, чай. У них выучка, все умеют – и к цели подползти, и смыться.
– И где ж они сейчас?
– Это только они знают. У них сто дорог, сто путей. Может, затаились где, в овраге, в леску, а то и под копной в поле, ждут подхода своих. А может, тут же улетели. Местность кругом ровная, сел в условленном месте самолет, забрал – и тю-тю…
От слов Гудкова, что диверсанты скрываются и, возможно, совсем близко, у Антона шевельнулся под сердцем холодок. Они, конечно, до зубов вооружены, а у призывников во всем эшелоне ни одной винтовки. Почти тысяча человек – и только голые руки…
Пока командиры эшелона связывались с высшим начальством, выясняли, что теперь делать, призывники успели сварить себе на кострах утренние завтраки. Гудков еще быстрее, чем перловый суп, сварганил из горохового брикета желтоватое пюре. Хлеба ни у него, ни у Антона уже не осталось ни крошки. Да и никто в эшелоне не располагал хлебом, слишком мала была та порция, что выдали в Ельце, граммов по триста, не больше. Антон впервые ел такое блюдо – гороховую размазню. Ему она даже понравилась. Еда из одного котелка уже не отвращала его, как в первый раз, тем более, что Гудков был по-прежнему деликатен: черпал ложкой только на своей стороне, с самого края.
Едва они прикончили котелок, вдоль эшелона полетела повторяемая на разные голоса команда:
– Выходи из вагонов! Вещи забрать! Повзводно стройсь!
Головные взводы уже пылили по дороге, уводящей куда-то в сторону, вправо от железнодорожного полотна.
Вскоре колонна призывников попала на большак, по которому навстречу ехали телеги и самодельные фуры с беженцами. За некоторыми телегами тащились привязанные веревками коровы и козы. На телегах с мешками домашнего скарба можно было увидеть клетки из лозовых прутьев с курами, гусями; поражало количество малолетних детишек на подводах, все они глядели испуганно и оттого казались одинаково большеглазыми. Рядом с подводами бежали собаки, языки их свисали от жары. Иногда между ними вспыхивали короткие схватки: рыча, оскалив пасти, они сцеплялись в клубок, злобно грызлись – и разбегались в стороны; даже в движении со своими подводами они, похоже, соблюдали какие-то границы – где свое, где чужое, и схватки возникали у них из-за нарушения этих границ.
– С каких мест? – окликнул Гудков сивобородого деда, державшего в заскорузлых руках вожжи на одной из подвод.
Дед что-то прошамкал в ответ.
– Что он сказал? – Антон не разобрал дедовых слов.
– Вроде, сказал, черниговские. Из-под Чернигова.
– Это далеко отсюда?
– Да не так чтоб… По нашу сторону Днепра… – Лицо у Гудкова стало озабоченно-тревожным. – Это что ж выходит, если уже с Черниговщины народ потек? Значит, немцы уже Днепр перешли. А в сводках про это молчок…
Часа три длилось движение колонны по пыльному большаку. Вступили в крупное село с городскими домами в середине, оказавшееся районным центром. На главной улице находилось несколько чугунных водоразборных колонок, и призывники, сломав строй, кинулись к этим колонкам пить воду. Сначала все пили, чтобы утолить жажду, потом, передохнув, лезли к льющимся струям во второй раз, пили снова – накачать себя водой впрок, на дальнейший путь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Стараясь не показать, что ему неприятно, подавляя возникшее внутри чувство, Антон говоря себе, что надо привыкать, никуда ведь не деться, все равно придется есть именно так, – опустил в котелок свою ложку, но взял не из середины варева, а у стенки котелка, с ближнего к себе края.
Гудков это заметил, ничего не сказал Антону, но, видно, понял его: городской мальчик, привык к совсем другим порядкам, другой обстановке за обеденным столом, – и тоже взял варево со своего края, не залезая во всю гущу перловки. Так они и ели, пока на каждой стороне не показалось дно котелка, разделенное перловым барьерчиком. Антон отряхнул ложку, показывая, что он вполне сыт. Гудков, росший в деревне, где все ели из одной миски, где не было привычек к отдельной посуде, тарелкам, даже вилкам, и никто не знал чувства брезгливости, потянул к себе котелок, выскреб остатки. Он явно лишь «заморил червячка». Ему, здоровому, крепкому тридцатилетнему мужику с мускулами рабочего, нажитыми в ежедневном, напряженном физическом труде, и целого котелка на одного, похоже, было бы мало…
Ночью всех разбудил близкий гул самолета. Свой? Немецкий? Гул удалился, затих, потом послышался снова, стал нарастать, приближаться. Было впечатление, что самолет что-то ищет, – то ли аэродром, то ли цель, чтобы сбросить бомбы.
Поезд шел медленно, едва-едва. Про такое движение говорится: на цыпочках. В его ходе была не просто малая скорость, а предельная осторожность, неуверенное прощупывание пути. Антон выглянул в открытую дверь. Небо было черным, в мерцающих искорках звезд. Впереди, куда паровоз тянул длинный эшелон, тоже был мрак, никаких огней. Стало быть, эшелон находился уже во фронтовой или близкой к ней зоне. Дрожащий розовый свет мелькнул на мгновение правее паровоза, в черноте, где воедино были слиты небо и земля: то ли вздрогнула зарница далекой грозы, то ли это был отсвет далеких взрывов, чей грохот погасило расстояние.
На рассвете Антон проснулся оттого, что поезд стоял. Было тихо, только щебетали какие-то птахи. Через ровные промежутки времени в голове эшелона шумно выпускал излишний накопившийся пар старенький паровоз.
Под усыпанным гравием откосом в рассветном влажном туманце виднелось несколько человеческих фигур – призывники, вылезшие из соседних вагонов поразмяться.
– Почему стоим? – спросил Антон одного из них, каким-то чутьем определив, что происходит что-то неладное.
– Все, приехали! – ответил спрошенный с какой-то непонятной, скорей всего нервной веселостью – Мост через реку взорван.
27
Первой мыслью Антона было: это сделал тот самолет, что летал ночью над эшелоном. Но слишком далеко было место, где летал самолет, от этого – где стоял сейчас поезд и находился мост через реку. А спустя еще четверть часа по эшелону распространилась уже совсем точная информация: мост подорвали немецкие парашютисты. На обоих концах моста стояла вооруженная охрана. Немецкие диверсанты подобрались бесшумно, закололи ножами часовых, а потом больше часа спокойно хозяйничали на мосту. Без помех заложили взрывчатку по всем правилам подрывного дела под опоры моста на противоположном берегу, спокойно ушли, запалив бикфордовы шнуры, и мост, одним своим концом рухнул в реку.
– И не поймали их?! – вырвалось у Антона.
– Кого, диверсантов? Их поймаешь! – усмехнулся Гудков. – Не дураки, чай. У них выучка, все умеют – и к цели подползти, и смыться.
– И где ж они сейчас?
– Это только они знают. У них сто дорог, сто путей. Может, затаились где, в овраге, в леску, а то и под копной в поле, ждут подхода своих. А может, тут же улетели. Местность кругом ровная, сел в условленном месте самолет, забрал – и тю-тю…
От слов Гудкова, что диверсанты скрываются и, возможно, совсем близко, у Антона шевельнулся под сердцем холодок. Они, конечно, до зубов вооружены, а у призывников во всем эшелоне ни одной винтовки. Почти тысяча человек – и только голые руки…
Пока командиры эшелона связывались с высшим начальством, выясняли, что теперь делать, призывники успели сварить себе на кострах утренние завтраки. Гудков еще быстрее, чем перловый суп, сварганил из горохового брикета желтоватое пюре. Хлеба ни у него, ни у Антона уже не осталось ни крошки. Да и никто в эшелоне не располагал хлебом, слишком мала была та порция, что выдали в Ельце, граммов по триста, не больше. Антон впервые ел такое блюдо – гороховую размазню. Ему она даже понравилась. Еда из одного котелка уже не отвращала его, как в первый раз, тем более, что Гудков был по-прежнему деликатен: черпал ложкой только на своей стороне, с самого края.
Едва они прикончили котелок, вдоль эшелона полетела повторяемая на разные голоса команда:
– Выходи из вагонов! Вещи забрать! Повзводно стройсь!
Головные взводы уже пылили по дороге, уводящей куда-то в сторону, вправо от железнодорожного полотна.
Вскоре колонна призывников попала на большак, по которому навстречу ехали телеги и самодельные фуры с беженцами. За некоторыми телегами тащились привязанные веревками коровы и козы. На телегах с мешками домашнего скарба можно было увидеть клетки из лозовых прутьев с курами, гусями; поражало количество малолетних детишек на подводах, все они глядели испуганно и оттого казались одинаково большеглазыми. Рядом с подводами бежали собаки, языки их свисали от жары. Иногда между ними вспыхивали короткие схватки: рыча, оскалив пасти, они сцеплялись в клубок, злобно грызлись – и разбегались в стороны; даже в движении со своими подводами они, похоже, соблюдали какие-то границы – где свое, где чужое, и схватки возникали у них из-за нарушения этих границ.
– С каких мест? – окликнул Гудков сивобородого деда, державшего в заскорузлых руках вожжи на одной из подвод.
Дед что-то прошамкал в ответ.
– Что он сказал? – Антон не разобрал дедовых слов.
– Вроде, сказал, черниговские. Из-под Чернигова.
– Это далеко отсюда?
– Да не так чтоб… По нашу сторону Днепра… – Лицо у Гудкова стало озабоченно-тревожным. – Это что ж выходит, если уже с Черниговщины народ потек? Значит, немцы уже Днепр перешли. А в сводках про это молчок…
Часа три длилось движение колонны по пыльному большаку. Вступили в крупное село с городскими домами в середине, оказавшееся районным центром. На главной улице находилось несколько чугунных водоразборных колонок, и призывники, сломав строй, кинулись к этим колонкам пить воду. Сначала все пили, чтобы утолить жажду, потом, передохнув, лезли к льющимся струям во второй раз, пили снова – накачать себя водой впрок, на дальнейший путь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91