Антон подумал, что командиры поступают неправильно, в такой близости к линиям огня нельзя вести бойцов по открытой местности компактными группами, повзводно. Едва эта мысль мелькнула у него в голове – впереди послышался нарастающий свист летящего с немецких позиций на холмистой гряде снаряда. И тут же – близкий, резкий звук разрыва.
Какой-то немецкий наблюдатель на холмах рассмотрел в свою оптику движущиеся за пятнадцать километров по степи пехотные резервы, точненько вычислил прицел, передал цифры артиллеристам на закрытых позициях, на обратном скате холмов – и те послали на пробу снаряд.
Немецкий наблюдатель сделал свою работу профессионально: снаряд угодил и разорвался как раз в середине взвода, идущего впереди того, в котором шагал Антон.
Взвод Антона приостановился, командир приказал рассыпаться, залечь в придорожной канаве. Желтым огнем рванул еще один снаряд, потом третий, но в стороне от дороги, не причинив никому вреда. Больше не последовало. Расстояние было велико, даже при одном и том же прицеле получался сильный разброс, и немцы не захотели без верного успеха тратить боезапас. Выждав пяток минут, бойцы поднялись и, не собираясь в строй, продолжили движение.
Картина на том месте, где разорвался первый немецкий снаряд, была тягостная. Пятеро бойцов были убиты, человек семь – тяжело ранены. Один из раненых, смуглый, чернобровый таджик с худым длинным лицом, длинными тонкими ногами в обмотках и ботинках из свиной кожи, вытянув и раскинув их в стороны, сидел посреди дороги, в пыли, опираясь спиной на свой заплечный вещевой мешок, не стонал, не метался; ладони его с расставленными пальцами были прижаты к животу, из-под пальцев сочилась кровь. Живот его был пробит несколькими осколками. Можно было представить, что сделали они внутри с его кишками. Лицо таджика не выражало ни страха, ни боли, он был спокоен, ровно дышал. Вероятно, был уверен, что ранение его не слишком опасно, главное – удержать руками вытекающую кровь, а санитары, что должны подоспеть, сделают все нужное, чтобы он был жив и опять здоров, как до прилетевшего с холмов немецкого снаряда. Но жить ему оставалось считанные минуты.
Растекающийся по равнине дым близких и далеких пожарищ, пыль и дым снарядных и бомбовых разрывов, сливаясь в вязкую, сизую мглу, ускоряли наступление сумерек. Все вокруг в них быстро тонуло, теряло очертания, становилось неузнаваемым. Что-то смутно розовело впереди, какое-то пятно. С приближением к нему стало ощущаться, что веет жаром. Чем ближе – все сильней, явственней. В жаре была та противная вонь, что исходит от танковых моторов. На расстоянии метров двадцати жар уже обжигал лица, сушил глаза, бойцы отворачивались, прикрывались руками. Стало понятно, что означает розовое пятно, далеко светившееся во мраке: это был сгоревший и докрасна раскаленный танк. Он был свой, советский, «тридцатьчетверка»; пушка его смотрела на запад; значит, двигался к фронту, да попал в перископ немецких артиллеристов. Должно быть, он был поражен с полным запасом горючего, полыхал жарко и долго, и потому раскалился так, как накаляют болванки в горне. Невольно думалось о танкистах: с ними-то что? Успели они выскочить?
Еще через полкилометра вошли в село, на его улицы с плетнями, палисадниками, хатами под черепичными и соломенными крышами, старыми раскидистыми тополями. Толком в темноте было уже ничего не разглядеть, но шли быстро, впереди взводов был кто-то, кто знал местность, расположение села, куда вести пополнение, и, не сбиваясь, уверенно вел. Село называлось Пересечное и было конечным пунктом для 788-го стрелкового полка, в котором находился Антон.
Узкими проулками, напрямую через усадебные садочки, разгороженные, помятые и поломанные еще в начале боев за село, спустились на юго-западную окраину, к широкому лугу или полю – это пространство тоже скрывал мрак. Тут протекал тощий ручеек, заросший кустарником и стрелолистом, но к нему было не просто подойти, возле него было мокро, топко, ноги тонули в трясине; блестели круглые бочажки чистой воды. Повыше ручейка по огородам жителей были нарыты окопы; валялись простреленные каски, окровавленные бинты, испорченные винтовки. У некоторых силою взрыва были дугой изогнуты стволы.
Последовал приказ: располагаться. Углублять окопы, траншеи, ведущие в тыл. Разнеслась весть: скоро принесут горячую пищу. Но есть никому не хотелось. Все знали: на рассвете – атака. А перед атакой никакая еда в горло не лезет.
39
На зеленых погонах Антона, прикрепленных к его гимнастерке, алела узкая поперечная полоска, или лычка, как звалась она в старой русской армии, означавшая звание ефрейтора. Погоны на гимнастерку он получил при отправке на фронт из запасной бригады под Оренбургом, где обучали призывников всему, что должен знать и уметь солдат. Прежде всего – ходить в строю, знать устройство винтовки, действие ее частей, метко из нее стрелять, рыть различной глубины и профиля окопы, владеть тактикой боя – в обороне, наступлении. И многому, многому другому.
«Это ваши маленькие личные знамена, – сказал о погонах командир роты, когда все солдаты прикрепили их на плечи и выстроились вновь. – Несите их достойно, незапятнанными. С погонами на плечах русские солдаты гнали Наполеона и его войско из России до самого Парижа. Обороняли в прошлом веке Севастополь. Штурмовали неприступную Шипку с многотысячным турецким гарнизоном. Почему наше правительство решило ввести погоны в Советской Армии? Потому что они воплощают в себе лучшие исторические традиции русского воинства в прошлые времена, которые мы не должны забывать, которых мы должны держаться…»
Лычек Антон удостоился на боевом участке, где 214-я дивизия находилась до переброски к Харькову. Вечером, когда стихла ружейно-пулеметная перестрелка, длившаяся весь день, со всего батальона собрали и выстроили в траншее пятнадцать красноармейцев, наиболее проявивших себя в боевой обстановке, и зачитали приказ командира полка о присвоении ефрейторских званий.
Ефрейтор означает: старший красноармеец. Ефрейтор может быть командиром отделения из десяти человек. А на передовой, в бою, при убили командиров, если нет никого выше по званию, должен взять на себя командование взводом.
На марше на новый участок фронта Антон исполнял обязанности командира отделения. В его отделении было семь человек, считая его самого. Самым старшим по возрасту был Добряков, по выучке и профессии электромонтер, по должности до призыва – заведующий швейной мастерской. Его долго не брали на войну, потому что на голове у него выше правого виска был глубокий шрам от какой-то травмы, случившейся еще в детстве. Но после Сталинграда и понесенных армией потерь, когда стали призывать и тех, кто раньше считался негодным, взяли и Добрякова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Какой-то немецкий наблюдатель на холмах рассмотрел в свою оптику движущиеся за пятнадцать километров по степи пехотные резервы, точненько вычислил прицел, передал цифры артиллеристам на закрытых позициях, на обратном скате холмов – и те послали на пробу снаряд.
Немецкий наблюдатель сделал свою работу профессионально: снаряд угодил и разорвался как раз в середине взвода, идущего впереди того, в котором шагал Антон.
Взвод Антона приостановился, командир приказал рассыпаться, залечь в придорожной канаве. Желтым огнем рванул еще один снаряд, потом третий, но в стороне от дороги, не причинив никому вреда. Больше не последовало. Расстояние было велико, даже при одном и том же прицеле получался сильный разброс, и немцы не захотели без верного успеха тратить боезапас. Выждав пяток минут, бойцы поднялись и, не собираясь в строй, продолжили движение.
Картина на том месте, где разорвался первый немецкий снаряд, была тягостная. Пятеро бойцов были убиты, человек семь – тяжело ранены. Один из раненых, смуглый, чернобровый таджик с худым длинным лицом, длинными тонкими ногами в обмотках и ботинках из свиной кожи, вытянув и раскинув их в стороны, сидел посреди дороги, в пыли, опираясь спиной на свой заплечный вещевой мешок, не стонал, не метался; ладони его с расставленными пальцами были прижаты к животу, из-под пальцев сочилась кровь. Живот его был пробит несколькими осколками. Можно было представить, что сделали они внутри с его кишками. Лицо таджика не выражало ни страха, ни боли, он был спокоен, ровно дышал. Вероятно, был уверен, что ранение его не слишком опасно, главное – удержать руками вытекающую кровь, а санитары, что должны подоспеть, сделают все нужное, чтобы он был жив и опять здоров, как до прилетевшего с холмов немецкого снаряда. Но жить ему оставалось считанные минуты.
Растекающийся по равнине дым близких и далеких пожарищ, пыль и дым снарядных и бомбовых разрывов, сливаясь в вязкую, сизую мглу, ускоряли наступление сумерек. Все вокруг в них быстро тонуло, теряло очертания, становилось неузнаваемым. Что-то смутно розовело впереди, какое-то пятно. С приближением к нему стало ощущаться, что веет жаром. Чем ближе – все сильней, явственней. В жаре была та противная вонь, что исходит от танковых моторов. На расстоянии метров двадцати жар уже обжигал лица, сушил глаза, бойцы отворачивались, прикрывались руками. Стало понятно, что означает розовое пятно, далеко светившееся во мраке: это был сгоревший и докрасна раскаленный танк. Он был свой, советский, «тридцатьчетверка»; пушка его смотрела на запад; значит, двигался к фронту, да попал в перископ немецких артиллеристов. Должно быть, он был поражен с полным запасом горючего, полыхал жарко и долго, и потому раскалился так, как накаляют болванки в горне. Невольно думалось о танкистах: с ними-то что? Успели они выскочить?
Еще через полкилометра вошли в село, на его улицы с плетнями, палисадниками, хатами под черепичными и соломенными крышами, старыми раскидистыми тополями. Толком в темноте было уже ничего не разглядеть, но шли быстро, впереди взводов был кто-то, кто знал местность, расположение села, куда вести пополнение, и, не сбиваясь, уверенно вел. Село называлось Пересечное и было конечным пунктом для 788-го стрелкового полка, в котором находился Антон.
Узкими проулками, напрямую через усадебные садочки, разгороженные, помятые и поломанные еще в начале боев за село, спустились на юго-западную окраину, к широкому лугу или полю – это пространство тоже скрывал мрак. Тут протекал тощий ручеек, заросший кустарником и стрелолистом, но к нему было не просто подойти, возле него было мокро, топко, ноги тонули в трясине; блестели круглые бочажки чистой воды. Повыше ручейка по огородам жителей были нарыты окопы; валялись простреленные каски, окровавленные бинты, испорченные винтовки. У некоторых силою взрыва были дугой изогнуты стволы.
Последовал приказ: располагаться. Углублять окопы, траншеи, ведущие в тыл. Разнеслась весть: скоро принесут горячую пищу. Но есть никому не хотелось. Все знали: на рассвете – атака. А перед атакой никакая еда в горло не лезет.
39
На зеленых погонах Антона, прикрепленных к его гимнастерке, алела узкая поперечная полоска, или лычка, как звалась она в старой русской армии, означавшая звание ефрейтора. Погоны на гимнастерку он получил при отправке на фронт из запасной бригады под Оренбургом, где обучали призывников всему, что должен знать и уметь солдат. Прежде всего – ходить в строю, знать устройство винтовки, действие ее частей, метко из нее стрелять, рыть различной глубины и профиля окопы, владеть тактикой боя – в обороне, наступлении. И многому, многому другому.
«Это ваши маленькие личные знамена, – сказал о погонах командир роты, когда все солдаты прикрепили их на плечи и выстроились вновь. – Несите их достойно, незапятнанными. С погонами на плечах русские солдаты гнали Наполеона и его войско из России до самого Парижа. Обороняли в прошлом веке Севастополь. Штурмовали неприступную Шипку с многотысячным турецким гарнизоном. Почему наше правительство решило ввести погоны в Советской Армии? Потому что они воплощают в себе лучшие исторические традиции русского воинства в прошлые времена, которые мы не должны забывать, которых мы должны держаться…»
Лычек Антон удостоился на боевом участке, где 214-я дивизия находилась до переброски к Харькову. Вечером, когда стихла ружейно-пулеметная перестрелка, длившаяся весь день, со всего батальона собрали и выстроили в траншее пятнадцать красноармейцев, наиболее проявивших себя в боевой обстановке, и зачитали приказ командира полка о присвоении ефрейторских званий.
Ефрейтор означает: старший красноармеец. Ефрейтор может быть командиром отделения из десяти человек. А на передовой, в бою, при убили командиров, если нет никого выше по званию, должен взять на себя командование взводом.
На марше на новый участок фронта Антон исполнял обязанности командира отделения. В его отделении было семь человек, считая его самого. Самым старшим по возрасту был Добряков, по выучке и профессии электромонтер, по должности до призыва – заведующий швейной мастерской. Его долго не брали на войну, потому что на голове у него выше правого виска был глубокий шрам от какой-то травмы, случившейся еще в детстве. Но после Сталинграда и понесенных армией потерь, когда стали призывать и тех, кто раньше считался негодным, взяли и Добрякова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91