С рейхстагом!
Сергей Александрович сидел в головной части автобуса, возле двери. Рядом с ним, в отдельном кресле, предназначенном для гида, сидела Ингрид с микрофоном в руках. По выражению ее лица можно было понять, что ей странно и удивительно, что руководитель не выпускает туристов наружу; гидом у советских туристов она работает давно, с тех пор, как они стали приезжать в ГДР, держат их в строгой узде, это она уже хорошо знала, но все же такое она наблюдает впервые. Однако она не вмешивалась. Гид не должен, не имеет права поправлять действия руководителя группы.
Антон с фотоаппаратом в руках поднялся со своего места в конце автобуса и пошел к двери.
– Черкасов, вы куда? Мои слова относятся ко всем!
Сергей Александрович сделал движение рукой, чтобы загородить Антону дорогу, но увидел в его лиц что-то такое, что его даже напугало. Убрав руку, он пропустил Антона наружу.
Антон спустился по ступенькам на землю, дошел до чугунного парапета, ограждавшего быстрое течение замкнутой в гранитные берега Шпрее. Вода была такой же темной и мутноватой, как тогда, в том далеком мае. Но тогда она несла на себе пух перин и подушек, трупы собак и кошек, задохнувшихся от дыма, трупы русских и немецких солдат. Вместе с ними плыли размокшие полотнища бумажных плакатов, что густо покрывали стены домов, кирпичные и бетонные заборы, свисали отлепившимися краями с коры парковых деревьев. Все плывущие по Шпрее плакаты были одинаковы, на всех были одни и те же слова: с них кричал Геббельс, все еще пытаясь, уже у самой пропасти, вдохнуть надежды и веру в упавших духом берлинцев: «Капитуляция? Никогда!!! Капитуляция? Никогда!!!»
Кроме Антона, больше никто не вышел из автобуса на набережную, все прочие туристы покорно сидели на своих местах.
Антон не собирался фотографировать рейхстаг, такой – издалека, с тыла, и даже без купола, на котором развевалось победное красное знамя, он был ему не нужен. В памяти его хранился другой образ, другая картина, и Антон не хотел гасить их какими-то иными изображениями рейхстага. Но выйти из автобуса он должен был обязательно. Он не простил бы себе, если бы он, фронтовик, участник штурма фашистской столицы, подчинился бы трусливому, глупому запрету.
А вот сняться у парапета самому, и чтоб вдали была черная, мрачная глыба, как символ раздавленного фашизма, словно все еще обугленная теми пожарищами, что бушевали здесь той весной, – такой кадр стоило привезти домой. С войны Антон не привез никаких фотографий. Даже показать дочери и сыну, каким был их отец на войне, – ему нечего. Пусть на память о Берлине останется у него хотя бы такой кадр. Но возле парапета он был один, некому было дать в руки свой фотоаппарат.
Через пять минут нарочито спокойно, медленно он вернулся в автобус. Сергей Александрович встретил его угрюмым, недобрым взглядом. Но сказать что-либо вслух поостерегся.
Когда тронулись и поехали, к уху Антона склонился сидевший с ним рядом пожилой строитель-прораб и приятельским тоном, со смешком, полушепотом сказал:
– Ну и нашарохал ты нашего пастуха! Он аж белее мела стал. Он ведь что думал, когда ты к парапету пошел: сиганешь сейчас в речку – и на тот берег. Государственными секретами торговать. Ты из НИИ, инженер, носитель секретной технической информации… Он себя – не знаю где, наверное, уже на Колыме увидал…
По возвращении домой каждый руководитель тургруппы писал обстоятельный отчет: как прошла поездка, хорошо или плохо обслуживала принимающая сторона, как вели себя участники туристической группы, какие происходили ЧП. Что написал о нем Сергей Александрович – Антон не узнал никогда. Документы эти не разглашались. Но что-то написал. В турпоездки Антона больше не пускали.
54
А время продолжало лететь… Иногда оно словно бы останавливалось, ползло, но потом снова убыстряло свой ход, срывая с календаря дни, недели, месяцы. Мгновенные кадры, случайные и неслучайные эпизоды, длинные, растянувшиеся истории нанизывались на невидимую нить, выстраивались цепочкой, сменяли друг друга… Прибавлялись годы, уже появилось серебро на висках, в прядях волос надо лбом. Антон долго не знал дороги в поликлинику, к докторам, потом все же пришлось ступить на эту дорожку. Однажды ради интереса, сравнения он подсчитал: еще недавно он навещал поликлинику раз пять-шесть в год, потом больше, а в последнюю пору сложилось так, что наносить визиты во врачебные кабинеты он стал по два, по три раза в месяц.
Женитьба, семейная жизнь Антона подтвердили только то, что слышал он много раз, да не верил, как часто не верят ходящим по устам мнениям, пока не попробуют что-нибудь на себе: женщина до замужества, в период знакомства, ухаживания, примерок друг к другу – совсем не то, что после, когда жизни и судьбы уже официально скреплены, и женщина, ставшая женой, матерью, под сенью и защитой законов о материнстве и младенчестве приобретает над мужчиной гораздо большую власть, чем он над нею, и в их союзе уже нет равноправия, он зависит теперь от того, умеет ли избранница разумно, тактично пользоваться своей возросшей властью, воздержаться от злоупотребления ею, не оскорблять и не принижать в мужчине его достоинства, чтобы союз их не дал трещину, не распался.
Жена Антона была из самой простой семьи с крестьянскими корнями, со множеством детей, которые никогда ни в чем не знали достатка. Отец до войны был возчиком на лошади или продуктовом магазине, избрав это ремесло, чтобы семье перепадало чуть больше, чем полагалось по нормам и карточкам. В войну его взяли на фронт нестроевым – опять же к лошадям, в обоз, и все четыре года семья билась за выживание без него. Когда в город вторглись немцы – пришлось бежать, как большинству горожан, все бросив, все потеряв. Скитались по селам, работали в колхозах за харчи. Натерпелись всяческих лишений. Вернувшись после изгнания оккупантов на старые места – ютились, как многие горожане, в подвалах, и опять голодали, терпели лишения. Когда Антон в первый раз увидел свою будущую жену, она ходила не в туфлях, туфель и вообще никакой сносной обуви у нее не было, а на стучащих деревяшках типа «сабо», что в быту у французских крестьян. Для появления на людях, выходов в кино, в городские сады у нее было всего одно приличное платье, сшитое из оконной шторы. А вместо пальто – ватная стеганка…
Первым ее трудом в шестнадцать лет, которым она зарабатывала на свою жизнь и в общий семейный котел, была работа прачкой в военном госпитале. Она стирала простыни и наволочки, кальсоны и нательные рубашки раненых. Сначала все это кипятилось в огромных котлах, а потом без всяких машин, что появились уже после войны, стирали руками, специальным едким мылом, убивающим заразу. Если капля мыльной воды случайно попадала в глаз – хотелось кричать от боли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Сергей Александрович сидел в головной части автобуса, возле двери. Рядом с ним, в отдельном кресле, предназначенном для гида, сидела Ингрид с микрофоном в руках. По выражению ее лица можно было понять, что ей странно и удивительно, что руководитель не выпускает туристов наружу; гидом у советских туристов она работает давно, с тех пор, как они стали приезжать в ГДР, держат их в строгой узде, это она уже хорошо знала, но все же такое она наблюдает впервые. Однако она не вмешивалась. Гид не должен, не имеет права поправлять действия руководителя группы.
Антон с фотоаппаратом в руках поднялся со своего места в конце автобуса и пошел к двери.
– Черкасов, вы куда? Мои слова относятся ко всем!
Сергей Александрович сделал движение рукой, чтобы загородить Антону дорогу, но увидел в его лиц что-то такое, что его даже напугало. Убрав руку, он пропустил Антона наружу.
Антон спустился по ступенькам на землю, дошел до чугунного парапета, ограждавшего быстрое течение замкнутой в гранитные берега Шпрее. Вода была такой же темной и мутноватой, как тогда, в том далеком мае. Но тогда она несла на себе пух перин и подушек, трупы собак и кошек, задохнувшихся от дыма, трупы русских и немецких солдат. Вместе с ними плыли размокшие полотнища бумажных плакатов, что густо покрывали стены домов, кирпичные и бетонные заборы, свисали отлепившимися краями с коры парковых деревьев. Все плывущие по Шпрее плакаты были одинаковы, на всех были одни и те же слова: с них кричал Геббельс, все еще пытаясь, уже у самой пропасти, вдохнуть надежды и веру в упавших духом берлинцев: «Капитуляция? Никогда!!! Капитуляция? Никогда!!!»
Кроме Антона, больше никто не вышел из автобуса на набережную, все прочие туристы покорно сидели на своих местах.
Антон не собирался фотографировать рейхстаг, такой – издалека, с тыла, и даже без купола, на котором развевалось победное красное знамя, он был ему не нужен. В памяти его хранился другой образ, другая картина, и Антон не хотел гасить их какими-то иными изображениями рейхстага. Но выйти из автобуса он должен был обязательно. Он не простил бы себе, если бы он, фронтовик, участник штурма фашистской столицы, подчинился бы трусливому, глупому запрету.
А вот сняться у парапета самому, и чтоб вдали была черная, мрачная глыба, как символ раздавленного фашизма, словно все еще обугленная теми пожарищами, что бушевали здесь той весной, – такой кадр стоило привезти домой. С войны Антон не привез никаких фотографий. Даже показать дочери и сыну, каким был их отец на войне, – ему нечего. Пусть на память о Берлине останется у него хотя бы такой кадр. Но возле парапета он был один, некому было дать в руки свой фотоаппарат.
Через пять минут нарочито спокойно, медленно он вернулся в автобус. Сергей Александрович встретил его угрюмым, недобрым взглядом. Но сказать что-либо вслух поостерегся.
Когда тронулись и поехали, к уху Антона склонился сидевший с ним рядом пожилой строитель-прораб и приятельским тоном, со смешком, полушепотом сказал:
– Ну и нашарохал ты нашего пастуха! Он аж белее мела стал. Он ведь что думал, когда ты к парапету пошел: сиганешь сейчас в речку – и на тот берег. Государственными секретами торговать. Ты из НИИ, инженер, носитель секретной технической информации… Он себя – не знаю где, наверное, уже на Колыме увидал…
По возвращении домой каждый руководитель тургруппы писал обстоятельный отчет: как прошла поездка, хорошо или плохо обслуживала принимающая сторона, как вели себя участники туристической группы, какие происходили ЧП. Что написал о нем Сергей Александрович – Антон не узнал никогда. Документы эти не разглашались. Но что-то написал. В турпоездки Антона больше не пускали.
54
А время продолжало лететь… Иногда оно словно бы останавливалось, ползло, но потом снова убыстряло свой ход, срывая с календаря дни, недели, месяцы. Мгновенные кадры, случайные и неслучайные эпизоды, длинные, растянувшиеся истории нанизывались на невидимую нить, выстраивались цепочкой, сменяли друг друга… Прибавлялись годы, уже появилось серебро на висках, в прядях волос надо лбом. Антон долго не знал дороги в поликлинику, к докторам, потом все же пришлось ступить на эту дорожку. Однажды ради интереса, сравнения он подсчитал: еще недавно он навещал поликлинику раз пять-шесть в год, потом больше, а в последнюю пору сложилось так, что наносить визиты во врачебные кабинеты он стал по два, по три раза в месяц.
Женитьба, семейная жизнь Антона подтвердили только то, что слышал он много раз, да не верил, как часто не верят ходящим по устам мнениям, пока не попробуют что-нибудь на себе: женщина до замужества, в период знакомства, ухаживания, примерок друг к другу – совсем не то, что после, когда жизни и судьбы уже официально скреплены, и женщина, ставшая женой, матерью, под сенью и защитой законов о материнстве и младенчестве приобретает над мужчиной гораздо большую власть, чем он над нею, и в их союзе уже нет равноправия, он зависит теперь от того, умеет ли избранница разумно, тактично пользоваться своей возросшей властью, воздержаться от злоупотребления ею, не оскорблять и не принижать в мужчине его достоинства, чтобы союз их не дал трещину, не распался.
Жена Антона была из самой простой семьи с крестьянскими корнями, со множеством детей, которые никогда ни в чем не знали достатка. Отец до войны был возчиком на лошади или продуктовом магазине, избрав это ремесло, чтобы семье перепадало чуть больше, чем полагалось по нормам и карточкам. В войну его взяли на фронт нестроевым – опять же к лошадям, в обоз, и все четыре года семья билась за выживание без него. Когда в город вторглись немцы – пришлось бежать, как большинству горожан, все бросив, все потеряв. Скитались по селам, работали в колхозах за харчи. Натерпелись всяческих лишений. Вернувшись после изгнания оккупантов на старые места – ютились, как многие горожане, в подвалах, и опять голодали, терпели лишения. Когда Антон в первый раз увидел свою будущую жену, она ходила не в туфлях, туфель и вообще никакой сносной обуви у нее не было, а на стучащих деревяшках типа «сабо», что в быту у французских крестьян. Для появления на людях, выходов в кино, в городские сады у нее было всего одно приличное платье, сшитое из оконной шторы. А вместо пальто – ватная стеганка…
Первым ее трудом в шестнадцать лет, которым она зарабатывала на свою жизнь и в общий семейный котел, была работа прачкой в военном госпитале. Она стирала простыни и наволочки, кальсоны и нательные рубашки раненых. Сначала все это кипятилось в огромных котлах, а потом без всяких машин, что появились уже после войны, стирали руками, специальным едким мылом, убивающим заразу. Если капля мыльной воды случайно попадала в глаз – хотелось кричать от боли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91