– А это зачем? – показал старшина на чехлы.
– На подметки. Из них классные подметки получаются.
– Ручные гранаты подбираешь?
– Что вы, дядя, зачем они!
– Знаю я вас – зачем! Рыбу глушить. Обращаться толком не умеете, сколько вас таких поубивало!
– Да у нас и речки такой нет – с рыбой. У нас ручей только с головастиками.
– Ладно, вали! – махнул рукой старшина.
Карманы мертвого Пипенпурга тоже кто-то уже обследовал, вытащил и разбросал по земле письма, фотографии. Письма Антон поднимать не стал – и об этом пожалел спустя годы. А одну фотографию поднял. На ней была молодая, с распущенными по плечам локонами, светловолосая женщина с твердым, серьезным взглядом, теми чертами во внешности, которые присущи только немкам, считаются типичными. На руках она держала пухлощекую девочку с двумя короткими косичками, торчащими по сторонам головенки. Не только ради себя, но и ради этой женщины, этой девочки с косичками так убегал Карл Пипенпург, так старался спасти, сохранить свою жизнь.
Антон подержал фотографию в руках и опустил ее на грудь Пипенпурга. А потом, спустя годы, тоже пожалел, что так сделал. В Германии будут знать только то, что рядовой солдат такой-то части Карл Пипенпург не вернулся из России, но что с ним конкретно случилось, погиб ли он на войне или попал в плен и до сих пор в нем томится – не будет знать и не узнает никто. И прежде всего это незнание будет мучить его жену, светловолосую, с роскошными локонами и большими, красивыми, но холодными глазами женщину, и ее выросшую дочку, которая сменит свои короткие косички на такие же локоны, как у матери, чтобы выглядеть настоящей немкой, подчинясь традиционным представлениям о женской красоте, существующим в Германии. Догадки, неизвестность, бесконечное ожидание гораздо хуже, чем самая мрачная реальность. Но никто и никогда не расскажет матери и дочери о том, какими были последние мгновения отца, где, когда и как настигла его смерть, где зарыто его тело. А зароют его где-нибудь здесь, скорей всего в вырытом им самим окопе, наполовину заваленном гильзами, которые он расстрелял.
А письма, возможно, дали бы понять, где проживала семья Карла Пипенпурга. И что же, спрашивал себя Антон, сделал бы в таком случае он, написал бы вдове или дочери? Ответа у Антона не было. К тому, что совершал под своими знаменами фашизм, к Германии тех черных лет в нем осталось прежнее отношение, немцы времен войны для него оставались такими же заклятыми врагами, какими были тогда, но письма и фотографии было все же почему-то жаль, надо было бы их подобрать… А там, на поле, их через несколько дней бесследно развеял ветер, первый же дождь вмешал их в грязь…
В кучке солдат возле Апасова, пять минут назад решавших вопрос: можно или нет курить подобранные в окопе сигареты, не оставлены ли они нарочно, потому что в них подмешана отрава, курили уже все. Один из солдат держал в руках темно-зеленую бутылку с вином, с яркой этикеткой, бутылка тоже была найдена в одном из окопов, и речь у солдат шла уже о том – можно ли глотнуть этого вина или лучше трахнуть ее вдребезги о пулемет, чтоб не соблазняла, подлюка?
Апасов размотал обмотку на ноге, задрал штанину выше колена и бинтом из личного пакета перевязывал рану. Она была неглубока, просто царапина на коже и мякоти, с такими ранами в медсанбате даже не оставляют.
– Ты все же туда сходи, – сказал Апасову Антон. – Пусть промоют, прижгут, чтоб не загноилось.
– Да, туда только заявись, сразу укол в задницу от столбняка…
– Не в задницу, а в спину, ты и не почуешь ничего.
– Как это ничего, игла – что шило, и шприц ветеринарский, каким лошадей колют.
– Зато потом спирту дадут. Всем раненым для поддержания сил наливают.
– Это точно. Ладно, схожу, – заверил Апасов, – ради спирту схожу. Зачем терять, если положено…
Антон вспомнил о ночном парне из штрафного батальона, о встрече после боя, что он назначал, и пошел вдоль окопов на дальний край к штрафникам. Не все оставшиеся в живых после удара «эр-эсов» немцы сумели убежать. Под горой двое красноармейцев с винтовками вели кучку пленных, человек десять. Все они были ранены, в бинтах на голове, руках. Один сильно хромал, опираясь вроде бы на палку. Но откуда было взяться на голом, без единого кустика холме палке? Всмотревшись, Антон различил, что в руке у немца, не палка, а использованный пулеметный ствол. Сильно же, должно быть, довелось поволноваться этим раненым немцам, когда разъяренные штрафники ворвались на высоту, и исход уцелевшие немцы видели для себя только один: штык в грудь или пуля в упор.
Антон вступил на участок, куда был нацелен главный удар «катюш», где только что бушевало термитное пламя, способное плавить чугун и сталь. Земля под ногами была черна, как разлитая нефть, горяча, как зола на пожарище, жар проникал даже сквозь толстые подошвы солдатских башмаков. На этой черной, прокаленной, спекшейся земле не скоро пробьются первые травинки, первые живые ростки, она еще долго будет пребывать мертвой, не только без всякой растительности, но и без тех проворных существ, что ползают, роются, шевелятся и копошатся в каждом комочке земли, если она живая, дышит и может питать, плодить другую жизнь. Кое-где на склоне и на вспаханном черноземе дымились еще не загасшие очаги, а кое-где еще что-то долизывали жадные языки пламени.
Среди штрафников на захваченном ими участке царили, как всегда это бывает после удачной атаки, торжество и опьяненность успехом, разброд и бестолочная, нервно-веселая суета. Штрафники разглядывали захваченные окопы, шарили в них, добывая сигареты, пачки с печеньем, бутылки с вином разных стран – французским, итальянским, греческим, узкие, меньше полулитра, бутылки с минеральной водой, кирпичики консервированного хлеба в вощеной бумаге с удивлявшими датами изготовления: 1939-й, 1940-й год. Вытаскивали из узких щелей стрелковых окопов давние и свежие трупы таким же безжалостным, но единственно возможным способом: накинув на головы и на ноги петли разноцветных немецких телефонных проводов. Свои раненые солдаты сидели и лежали на траве, на малых ее островках, что сохранились среди черноты, оставленной термитным пламенем, некоторые были обнажены до пояса, измазаны кровью, их наскоро, до появления санитаров, перевязывали свои же товарищи бинтами личных пакетов. Но бинтов не хватало, поэтому рвали на полосы нижние рубахи, обшаривали трупы немцев в поисках перевязочного материала. Немецкие пакеты представляли тоже эрзацы, вместо марли в них была бумага: бумажные тампоны, бумажные бинты.
Антон пытливо вглядывался в каждую фигуру в движущейся массе, заполнявшей вершину холма. Но того ночного парня не было нигде.
Под холмом, на луговине, чернели круглые воронки от авиабомб и снарядов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91