Когда мы въезжаем в столовую, она везет меня к моему обычному месту.
– Постойте-ка, – говорю я, – я не хочу сегодня здесь сидеть.
– Не волнуйтесь, мистер Янковский, – отвечает она. – Наверняка мистер Макгинти вас простил.
– Да, но я его не простил. Лучше я сяду вон там, – говорю я, указывая на другой стол.
– Но там никто не сидит.
– Вот и отлично.
– Ох, мистер Янковский. Почему бы вам…
– Да отвезите же меня, куда я прошу, черт возьми!
Кресло останавливается, за моей спиной воцаряется молчание, и миг спустя мы вновь начинаем двигаться. Сиделка подвозит меня к столу, на который я указал, и уходит. Когда она возвращается, чтобы швырнуть передо мной тарелку, губы у нее чопорно поджаты.
Когда сидишь за столом в одиночку, хуже всего то, что приходится выслушивать разговоры за соседними столиками. Я не подслушиваю. Я просто ничего не могу с собой поделать. Большинство говорят о цирке, оно и ладно. Не ладно то, что старый хрыч Макгинти сидит за моим столом, с моими подружками и держится царственно, словно король Артур. Но и это еще не все – похоже, он сказал кому-то в цирке, что носил воду для слонов, и ему отвели место рядом с манежем. Уму непостижимо! И вот он сидит и болтает без умолку о том, как все были к нему внимательны, а Хейзл, Дорис и Норма смотрят на него с открытыми ртами.
Я больше не в силах этого терпеть. Взглянув на тарелку, я обнаруживаю там нечто тушеное в бледной подливке, а на десерт – желе, все в оспинках.
– Сиделка! – рычу я. – Эй, сиделка!
Одна из них смотрит в мою сторону и встречается со мной глазами. Поняв, что я не при смерти, она особо не торопится.
– Слушаю вас, мистер Янковский!
– Можете принести мне человеческой еды?
– Чего, простите?
– Человеческой еды. Ну, знаете, того, что едят нормальные люди.
– Ох, мистер Янковский…
– Девушка, оставьте вы эти «Ох, мистер Янковский». Это еда для младенцев, а мне уже давно не пять лет. Мне девяносто. Или девяносто три.
– Почему это для младенцев?
– А потому. Вы только взгляните, это же размазня какая– то, – отвечаю я, тыча вилкой в кучку, сдобренную подливкой. Кучка обваливается и превращается в месиво, а на вилке остается только подливка. – И вы называете это едой? Я хочу что-нибудь, что можно было бы пожевать. Что-нибудь хрустящее. А это, позвольте узнать, что такое? – вопрошаю я, тыча в красный комок желе. Он отчаянно дрожит, словно женская грудь.
– Это салат.
– Салат?! Покажите-ка мне, где здесь овощи. Что-то я не вижу овощей.
– Это фруктовый салат, – отвечает она, не теряя невозмутимости, но чуть повысив голос.
– Что-то я не вижу фруктов.
– А я вижу, к вашему сведению, – говорит она и указывает на одну из оспин. – Вот. И вот. Вот кусочек банана. А вот виноград. Почему бы вам не попробовать?
– А почему бы вам не попробовать?
Она скрещивает руки на груди. Ага, похоже, наша классная дама вышла из себя.
– Это пища предназначена специально для здешних обитателей. Ее разрабатывали диетологи, специализирующиеся на геронтологии…
– Но я этого не хочу. Хочу настоящей еды.
Мертвая тишина. Я оглядываюсь по сторонам. Все взоры прикованы ко мне.
– А что? – громко говорю я. – Неужто я хочу слишком многого? Неужто больше никто не скучает по настоящей еде? Да разве вам может нравиться эта… эта… кашка? – Я кладу руку на край тарелки и отталкиваю ее от себя.
Совсем легонько.
Честное слово.
Тарелка летит через весь стол и падает на пол.
Вызывают доктора Рашид. Она присаживается на край моей постели и задает вопросы, на которые я стараюсь отвечать вежливо. Но я так не люблю, когда со мной обращаются как с последним идиотом, что, боюсь, веду себя несколько раздражительно.
Полчаса спустя она просит сиделку выйти с ней в коридор. Я пытаюсь расслышать, о чем они говорят, но мои старые уши, хоть и достигли поистине непристойных размеров, не улавливают ничего, кроме отдельных обрывков: «тяжелая, тяжелая депрессия…» и «проявляющая себя в агрессии, что нередко бывает у пациентов пожилого возраста…».
– Послушайте, я же не глухой! – кричу я из постели. – Только старый.
Доктор Рашид бросает на меня недоуменный взгляд и берет сиделку под локоток. Они удаляются по вестибюлю, и я перестаю их слышать.
Вечером в моем бумажном стаканчике появляется новая таблетка. Я замечаю ее, только высыпав все содержимое стаканчика на ладонь.
– А это еще что такое? – интересуюсь я, разглядывая ее со всех сторон, а потом переворачиваю и смотрю, что у нее на обороте.
– Где? – спрашивает сиделка.
– Вот, – я тычу в непонятно откуда взявшуюся таблетку. – Вот эта, справа. Такой раньше не было.
– Это «Элавил».
– А от чего она?
– Чтобы вы лучше себя чувствовали.
– От чего она? – повторяю я.
Она не говорит. Я смотрю на нее в упор.
– От депрессии, – наконец отвечает она.
– Я не буду ее принимать.
– Мистер Янковский…
– У меня нет депрессии.
– Эту таблетку прописала доктор Рашид. Она…
– Вы хотите меня одурманить. Чтобы я превратился в смирную желеядную овечку. Но уверяю вас, я не буду ее принимать.
– Мистер Янковский, у меня еще двенадцать пациентов. Прошу вас, примите наконец свои таблетки.
– А я думал, мы не пациенты.
Все до единой черты ее лица заметно напрягаются.
– Я приму все, кроме этой, – говорю я, сталкивая таблетку с ладони. Она летит и приземляется на пол. Остальные я закидываю в рот.
– А где вода? – я невольно коверкаю слова, пытаясь удержать таблетки на языке.
Она подает мне пластиковый стаканчик, поднимает таблетку с пола и уходит в уборную. Я слышу звук спускаемой воды. И вот она снова здесь.
– Мистер Янковский, сейчас я принесу вам еще таблетку «Элавила», а если вы не станете ее глотать, позову доктора Рашид, и она пропишет вам укол. Так или иначе, но «Элавил» вы примете. Вам решать, каким именно способом.
Когда она снова приносит таблетку, я ее честно глотаю. Через четверть часа мне делают укол – не «Элавил», что-то еще, но все равно это нечестно, ведь я же принял их чертову таблетку.
Минута-другая – и вот я уже смирная желеядная овечка. Может, и не желеядная, но, во всяком случае, овечка. Впрочем, я еще помню, из-за чего меня постигла эта участь, и понимаю, что принеси кто-нибудь сейчас их желе в оспинках и прикажи его съесть, я бы съел.
Что они со мной сделали?
Я цепляюсь за свой гнев всеми фибрами души, чудом удерживающейся в этом разрушенном теле. Но гнев отступает, словно откатывающаяся от берега волна. Я отмечаю сей прискорбный факт и понимаю, что мой разум погружается в сон. Сон уже давно здесь, он ждет своего часа и постепенно вступает в права. Я перестаю сердиться, сейчас это не более чем условность – лишь думаю, как бы не забыть разозлиться завтра с утра пораньше. А потом позволяю дремоте себя одолеть – все равно ее не перебороть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83