Появление Селины в церкви произвело эффект, к которому она совершенно не была готова. В свою очередь она принялась рассматривать прихожан, входивших чинно по двое и по трое и размещавшихся на лавках. Выходные брюки и пиджаки мужчин отличались какой-то угловатой неподвижностью, складки их застыли раз и навсегда, словно отлитые из чугуна. О женщинах в шалях и шляпах, некогда черных, теперь порыжелых, можно было сказать то же самое. Девушки были большей частью неуклюжи, краснощеки, но не лишены миловидности, а некоторые даже красивы, несмотря на характерные широкие скулы и кирпично-красный румянец.
Среди этой толпы Селине бросилась в глаза медленно продвигавшаяся вперед высокая женщина в городском модном пальто и шляпе, ничуть не походившей на головные уборы остальных прихожанок. Она плыла по проходу, словно фрегат на всех парусах. Высокая, видная, с красивой свежей кожей и алым ртом; руки, державшие молитвенник, были белы и нежны. При ее появлении в церкви зашептались, кое-кто вытянул шею, чтобы лучше рассмотреть ее.
– Кто это? – шепнула Селина Марте.
– Вдова Парленберг. Она богата, как немногие здесь. Глядите-ка, как она делает ему глазки!
– Ему? Кому же это?
– А вот там. Первус де Ионг. Вот он – сидит рядом с Герритом Поном, в синей рубашке такой печальный.
Селина внимательно его разглядывала:
– Он… он интересен, кажется приятным. Не правда ли?
– Да, конечно. Вдова с: ума по нему сходит. Посмотрите, как она… Шш… Шш… Его преподобие смотрит сюда. Я потом расскажу вам…
Селина решила, что ей следует бывать в церкви почаще. Служба продолжалась, скучная, монотонная, на английском и голландском языках. Она вряд ли слышала хоть одно слово из нее. Вдова Парленберг и Первус де Ионг занимали ее мысли. Селина подумала без всякой злости, что вдова напоминает одну из крупных розовых свиней, которые роются в земле во дворе у Клааса Пуля в ожидании, когда их зарежут к Рождеству.
Вдова Парленберг обернулась, улыбаясь. Взгляд скользил исподтишка все в одном направлении, – поведение ее вполне соответствовало тому, что Марта называла «строить глазки».
Все прихожане реформатской церкви дружно наклонились вперед со своих мест, чтобы увидеть, как Первус. де Ионг ответит на это публичное признание в любви. Его лицо оставалось строгим, неулыбчивым. Глаза были устремлены на скучного джентльмена, которого величали преподобным Деккером.
«Ему это надоело, – подумала Селина, и эта мысль почему-то обрадовала ее. – Ну, не хотела бы я быть на месте вдовы. – И затем: – Теперь хотелось бы мне посмотреть, как он улыбается», Но он не улыбался и не оборачивался, «притягиваемый ее взглядом», как полагалось в романах. Он вдруг зевнул и отвернулся. Почтенные прихожане откинулись назад на своих скамейках, обманутые в своих ожиданиях.
«Да, он красив, – размышляла Селина, – но что ж из этого? Точно так же и Клаас Пуль мог быть красив несколько лет тому назад, когда он был моложе и не огрубел еще так».
Служба окончилась, начались разговоры о погоде, посевах, скоте, о наступающих праздниках. Марта, озабоченная мыслью о воскресном обеде, прокладывала себе дорогу к выходу, Мимоходом она знакомила Селину с какой-нибудь из ее приятельниц. «Миссис Вандер-Сид, а это наша учительница».
– Мать Эджи, – начала было Селина, но Марта не дала ей остановиться и потащила дальше.
– Миссис ван Мийнен, позвольте вам представить нашу учительницу.
Все эти дамы разглядывали ее с хмурым любопытством. Селина пыталась улыбаться и кланяться приветливо, но улыбка и приветливость были несколько нервные, натянутые. Под взглядами этих матрон она чувствовала себя чересчур молодой, легкомысленной и словно в чем-то виноватой.
Когда они с Мартой добрались наконец до дверей, Первус де Ионг отвязывал свою лошадь, запряженную в ветхую и клонившуюся набок тележку. Затем он быстро распугал вожжи и уже собирался вскочить в свой экипаж, когда вдова Парленберг спустилась с церковных ступенек удивительно плавно и легко для такой объемистой особы. Она направилась прямо к Первусу так стремительно, что оборки ее платья развевались, перья на шляпе колыхались, юбки шуршали. Марта ущипнула Селину за руку.
– Глядите, что она делает! Она просит его пообедать с ней ради воскресенья. Смотрите, смотрите, как он качает головой: «Нет».
И Селина и вся бесцеремонно глазевшая на них толпа не могли, конечно, не увидеть, как он отрицательно качал головой. Казалось, вся его фигура выражала отказ: красивая голова, широкие плечи, сильные ноги в выходных черных брюках. Он покачал головой, схватил вожжи и погнал лошадь, оставив вдову мишенью для всех глаз. Ей ничего не оставалось, как ретироваться, что она и сделала с некоторой бравадой под взглядами почтенных прихожан реформатской церкви Ай-Прери. Надо сознаться, что она приняла это поражение с великолепным спокойствием и невозмутимостью. Круглое розовое лицо, повернутое в сторону Селины, было ясно, большие глаза хранили обычное кроткое выражение и походили на глаза коровы. Селине пришло на ум новое сравнение – с большой персидской кошкой, раскормленной, коварной, со спрятанными в бархате лап коготками. Вдова вошла в собственный красивый экипаж, запряженный сытой и красивой лошадью, и с высоко поднятой головой умчалась по бесснежной, неудобной для езды дороге.
У Селины было такое ощущение, какое обычно бывает у нас после первого акта увлекательной пьесы. Она даже глубоко вздохнула, точно просыпаясь.
Во время обратного путешествия на ферму в тележке Пулей Марта, смакуя, как истинная дочь Евы, все подробности, рассказала ей всю историю, давно ей известную.
Первус де Ионг овдовел два года тому назад. Через месяц после смерти его жены умер и Линдерт Парленберг, оставив вдове самую богатую и наиболее доходную ферму во всей округе. У Первуса же имелось только двадцать пять акров очень плохой низины, доставшейся ему от отца. Земля была совершенно бесплодной. Весной, когда надо было сеять и делать ранние посадки овощей, шестнадцать акров из двадцати пяти оказывались под водой. Первус терпеливо сажал, сеял, косил, возил на рынок ту зелень, что ему удавалось собрать. В этой преуспевающей голландской общине он один, казалось, не был преуспевающим и даже как будто не стремился к этому.
Казалось, сама судьба и природа были против него. Посевы его не давали урожая, скот болел, капусту съедали черви. Если он сажал много шпината, рассчитывая на обильные дожди весной, весна оказывалась засушливой. Если по всем приметам следовало ждать засушливую весну и лето и Первус вместо шпината сажал бермудский картофель, лето оказывалось самым сырым за последние десять лет. Вредители, казалось, какой-то незримой силой направлялись преимущественно на его поля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68