И всегда-то она говорит вещи, в которых мало смысла. Его изумление и недоверие разделили и все обитатели Верхней Прерии, когда в понедельник Селина действительно взяла поводья в свои маленькие загрубевшие руки.
– На базар… – возражал Ян настолько горячо, насколько позволяла ему его голландская флегматичность. – Женщина на рынок не ездит, Женщине полагается…
– А эта вот женщина поедет.
Селина поднялась в три часа ночи. Разбудила брюзжавшего Яна. Дирк присоединился к ним уже в поле в пять часов. Все трое сняли овощи и нагрузили телегу.
– Уложите их поаккуратнее, – командовала Селина, собирая связки редиски, моркови, свеклы. – И связывайте их покрепче, вдвое веревку и букетом, а не пучками, вот так. А теперь еще надо обтереть их.
В Верхней Прерии овощи обмывали весьма редко и небрежно, связывали кое-как, крупные с мелкими вперемешку, и никому не приходило в голову, как Селине, делать из них букеты. Частенько овощи бывали все в земле – пускай, мол, та хозяйка, что их купит, сама и чистит и скребет их у себя на кухне. Что же им еще делать, этим бабам?
Селина вычистила и вымыла под краном свою морковь так, что она блестела, как золотая. Ян Стин окончательно впал в столбняк. Он отказывался верить, что она действительно намерена привести свой план в исполнение. Женщина – жена фермера из Верхней Прерии – поедет с товаром на рынок, как мужчина. Одна ночью на рыночной площади или в одной из дешевых гостиниц города! За воскресный день новость неведомым путем распространилась по всей округе и оживленно обсуждалась и в домах, и в церкви. Недурно, нечего сказать – и это женщина, всего неделю тому назад овдовевшая. В воскресенье после обеда кое-кто из обитателей Ай-Прери явился с визитом на ферму де Ионг и не застал Селину в доме: она копалась на заброшенном западном участке, а Дирк, конечно, отправился туда с ней вместе.
Преподобный Деккер появился на ферме поздно вечером в воскресенье, после вечерней службы. Таланты преподобного Деккера, как пастыря, являлись своего рода анахронизмом. Они были бы неоценимы в те дни, когда Нью-Йорк был еще Новым Амстердамом. Но второе и третье поколение голландцев в Верхней Прерии уже раздражали приемы этого стража добродетели.
У преподобного Деккера были жесткие голубые глаза, глаза фанатика.
– Что это я слышал, миссис де Ионг, вы собираетесь в Чикаго на Хай-Маркет одна-одинешенька?
– Дирк поедет со мной.
– Вы не понимаете, что делаете, миссис де Ионг. Чикагский рынок – не место для порядочной женщины. Да и для мальчика тоже. Там играют в карты, бражничают, там все виды порока, там дочери Иезавели бродяг между телегами.
– Вот как, – сказала Селина. Как странно было слышать это после двенадцати лет, проведенных на ферме.
– Вам не следует ехать.
– Овощи гниют в земле. А Дирк и я должны чем-нибудь жить.
– Вспомните о малых птицах, о которых вы читали в священном писании. «Ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего».
– Я не вижу, – просто возразила Селина, – что хорошего для птицы, если она упадет, положась на волю Божью.
В понедельник все занавески на окнах, выходивших на Гельстедскую дорогу, колебались, словно от ветра, между тремя и пятью часами – обычное время для проезда тележек с овощами в Чикаго. Клаас Пуль говорил в этот день у себя дома за обедом о том, какую штуку собиралась выкинуть Селина, со смесью жалости и порицания.
– Неприлично женщине ехать на рынок в город. Миссис Клаас Пуль (ее все еще называли по-старому – вдовой Парленберг) усмехалась как-то криво.
– Что можно было ожидать другого? Вспомни, как она всегда вела себя.
Но Клаас не дал сбить себя с мысли.
– Впрочем, это не так уж невозможно. Когда Селина ехала сюда в учительницы, я вез ее и она сидела такая маленькая, как реполов. Я, как будто это было вчера, помню, как она сказала, что капуста красива. Надо думать, все это вылетело у нее из головы за это время.
Но, кажется, он ошибался насчет Селины. Нагрузив телегу доверху, она стояла во дворе и смотрела на нее с таким блеском в глазах, словно не было ничего, что пыталось погасить его все эти одиннадцать лет. Словно она не была вдовой, только неделю назад оставленной одной на земле. Они с Дирком и Яном собрали только лучшие из поздних овощей – самые крепкие и красные редиски, самую крупную и сочную свеклу. Морковь не короче семи дюймов, прекрасные ярко-зеленые головы капусты, огурцы, цветную капусту, которую Селина разводила сама, так как Первус был против этого. Теперь она стояла тут и любовалась симфонией малинового, зеленого, оранжевого, белого, пурпурно-красного.
– Разве не прелесть? Дирк, взгляни, разве не красиво?
Дирк, с нетерпением ожидавший, когда они поедут, недовольно покачал головой:
– Что красиво? Ничего я не вижу красивого. Поедем же, мать, будет тебе.
– О, Слоненок, ты такой же точно, как твой… – Она остановилась.
– Как кто?
– Ничего. Пойдем, сынок. Там оставлено для вас холодное мясо, Ян, и картофель, и половина яблочной ватрушки от обеда. Вымойте после ужина свои тарелки – не оставляйте их грязными на кухне. И соберите остальные огурцы к вечеру.
Она одела мальчика в костюм, перешитый дома из отцовского. Солнце склонялось к закату, но пекло еще немилосердно. Однако ночи бывали в сентябре уже холодные, и надо было захватить его пальто.
Наконец все было готово. Селина в черном тяжелом платье села в тележку, взяла поводья, оглянулась на Дирка, усаженного позади нее, и погнала лошадей. Последнее, что она слышала, выезжая со двора, был возглас Яна Стина:
– Никогда в жизни не слыхал я ничего подобного.
Она направила лошадей по дороге в город. «Ты бы еще и не так удивился, Ян, если бы узнал что тебе еще предстоит увидеть», – подумала, усмехаясь про себя, Селина. Но через двадцать лет, когда «форд», и фонограф, и радио, и водопровод были к услугам Верхней Прерии, Ян Стин все еще любил поговорить о том знаменательном дне, когда Селина де Ионг отправилась в город, как фермер, с телегой, полной зелени, и с Дирком, торчавшим позади нее на сиденье.
Проезжавшие в этот день и час по Гельстедской дороге могли видеть ветхую телегу, нагруженную доверху, а в качестве возницы – худую бледную женщину с блестящими глазами, в мешковатом черном платье и в старой мужской фетровой шляпе на голове, волосы выбились из-под шляпы и падали на худые щеки, почти закрывая тонкие черты, в которых застыла какая-то тревога и напряжение. А за ней, в телеге, сидел загорелый, веснушчатый мальчуган деревенского вида в смешном самодельном костюме. Глаза у него были такие же большие и блестящие, как у матери.
В ногах у него разместился еще один член семейства – собака Пом, которая не первый раз совершала это путешествие. Обязанностью Пома было стеречь телегу с товаром ночью, пока Первус спал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
– На базар… – возражал Ян настолько горячо, насколько позволяла ему его голландская флегматичность. – Женщина на рынок не ездит, Женщине полагается…
– А эта вот женщина поедет.
Селина поднялась в три часа ночи. Разбудила брюзжавшего Яна. Дирк присоединился к ним уже в поле в пять часов. Все трое сняли овощи и нагрузили телегу.
– Уложите их поаккуратнее, – командовала Селина, собирая связки редиски, моркови, свеклы. – И связывайте их покрепче, вдвое веревку и букетом, а не пучками, вот так. А теперь еще надо обтереть их.
В Верхней Прерии овощи обмывали весьма редко и небрежно, связывали кое-как, крупные с мелкими вперемешку, и никому не приходило в голову, как Селине, делать из них букеты. Частенько овощи бывали все в земле – пускай, мол, та хозяйка, что их купит, сама и чистит и скребет их у себя на кухне. Что же им еще делать, этим бабам?
Селина вычистила и вымыла под краном свою морковь так, что она блестела, как золотая. Ян Стин окончательно впал в столбняк. Он отказывался верить, что она действительно намерена привести свой план в исполнение. Женщина – жена фермера из Верхней Прерии – поедет с товаром на рынок, как мужчина. Одна ночью на рыночной площади или в одной из дешевых гостиниц города! За воскресный день новость неведомым путем распространилась по всей округе и оживленно обсуждалась и в домах, и в церкви. Недурно, нечего сказать – и это женщина, всего неделю тому назад овдовевшая. В воскресенье после обеда кое-кто из обитателей Ай-Прери явился с визитом на ферму де Ионг и не застал Селину в доме: она копалась на заброшенном западном участке, а Дирк, конечно, отправился туда с ней вместе.
Преподобный Деккер появился на ферме поздно вечером в воскресенье, после вечерней службы. Таланты преподобного Деккера, как пастыря, являлись своего рода анахронизмом. Они были бы неоценимы в те дни, когда Нью-Йорк был еще Новым Амстердамом. Но второе и третье поколение голландцев в Верхней Прерии уже раздражали приемы этого стража добродетели.
У преподобного Деккера были жесткие голубые глаза, глаза фанатика.
– Что это я слышал, миссис де Ионг, вы собираетесь в Чикаго на Хай-Маркет одна-одинешенька?
– Дирк поедет со мной.
– Вы не понимаете, что делаете, миссис де Ионг. Чикагский рынок – не место для порядочной женщины. Да и для мальчика тоже. Там играют в карты, бражничают, там все виды порока, там дочери Иезавели бродяг между телегами.
– Вот как, – сказала Селина. Как странно было слышать это после двенадцати лет, проведенных на ферме.
– Вам не следует ехать.
– Овощи гниют в земле. А Дирк и я должны чем-нибудь жить.
– Вспомните о малых птицах, о которых вы читали в священном писании. «Ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего».
– Я не вижу, – просто возразила Селина, – что хорошего для птицы, если она упадет, положась на волю Божью.
В понедельник все занавески на окнах, выходивших на Гельстедскую дорогу, колебались, словно от ветра, между тремя и пятью часами – обычное время для проезда тележек с овощами в Чикаго. Клаас Пуль говорил в этот день у себя дома за обедом о том, какую штуку собиралась выкинуть Селина, со смесью жалости и порицания.
– Неприлично женщине ехать на рынок в город. Миссис Клаас Пуль (ее все еще называли по-старому – вдовой Парленберг) усмехалась как-то криво.
– Что можно было ожидать другого? Вспомни, как она всегда вела себя.
Но Клаас не дал сбить себя с мысли.
– Впрочем, это не так уж невозможно. Когда Селина ехала сюда в учительницы, я вез ее и она сидела такая маленькая, как реполов. Я, как будто это было вчера, помню, как она сказала, что капуста красива. Надо думать, все это вылетело у нее из головы за это время.
Но, кажется, он ошибался насчет Селины. Нагрузив телегу доверху, она стояла во дворе и смотрела на нее с таким блеском в глазах, словно не было ничего, что пыталось погасить его все эти одиннадцать лет. Словно она не была вдовой, только неделю назад оставленной одной на земле. Они с Дирком и Яном собрали только лучшие из поздних овощей – самые крепкие и красные редиски, самую крупную и сочную свеклу. Морковь не короче семи дюймов, прекрасные ярко-зеленые головы капусты, огурцы, цветную капусту, которую Селина разводила сама, так как Первус был против этого. Теперь она стояла тут и любовалась симфонией малинового, зеленого, оранжевого, белого, пурпурно-красного.
– Разве не прелесть? Дирк, взгляни, разве не красиво?
Дирк, с нетерпением ожидавший, когда они поедут, недовольно покачал головой:
– Что красиво? Ничего я не вижу красивого. Поедем же, мать, будет тебе.
– О, Слоненок, ты такой же точно, как твой… – Она остановилась.
– Как кто?
– Ничего. Пойдем, сынок. Там оставлено для вас холодное мясо, Ян, и картофель, и половина яблочной ватрушки от обеда. Вымойте после ужина свои тарелки – не оставляйте их грязными на кухне. И соберите остальные огурцы к вечеру.
Она одела мальчика в костюм, перешитый дома из отцовского. Солнце склонялось к закату, но пекло еще немилосердно. Однако ночи бывали в сентябре уже холодные, и надо было захватить его пальто.
Наконец все было готово. Селина в черном тяжелом платье села в тележку, взяла поводья, оглянулась на Дирка, усаженного позади нее, и погнала лошадей. Последнее, что она слышала, выезжая со двора, был возглас Яна Стина:
– Никогда в жизни не слыхал я ничего подобного.
Она направила лошадей по дороге в город. «Ты бы еще и не так удивился, Ян, если бы узнал что тебе еще предстоит увидеть», – подумала, усмехаясь про себя, Селина. Но через двадцать лет, когда «форд», и фонограф, и радио, и водопровод были к услугам Верхней Прерии, Ян Стин все еще любил поговорить о том знаменательном дне, когда Селина де Ионг отправилась в город, как фермер, с телегой, полной зелени, и с Дирком, торчавшим позади нее на сиденье.
Проезжавшие в этот день и час по Гельстедской дороге могли видеть ветхую телегу, нагруженную доверху, а в качестве возницы – худую бледную женщину с блестящими глазами, в мешковатом черном платье и в старой мужской фетровой шляпе на голове, волосы выбились из-под шляпы и падали на худые щеки, почти закрывая тонкие черты, в которых застыла какая-то тревога и напряжение. А за ней, в телеге, сидел загорелый, веснушчатый мальчуган деревенского вида в смешном самодельном костюме. Глаза у него были такие же большие и блестящие, как у матери.
В ногах у него разместился еще один член семейства – собака Пом, которая не первый раз совершала это путешествие. Обязанностью Пома было стеречь телегу с товаром ночью, пока Первус спал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68