Кажется, годы прошли с тех пор, как она все это видела. Теперь все казалось ей таким удобным, желанным, дорогим. Миром, безопасностью, уютом веяло от всех этих вещей.
Все и в Ай-Прери, и в городе твердили ей, что то, за что она взялась, не женское дело. Что ж, быть может, они и правы.
Вниз по Уобаш-авеню с его поездами надземной железной дороги, гремящими над головой, с непривычным оглушающим шумом улицы большого американского города, от которого ее испуганные лошади метались во все стороны так, что она с трудом их сдерживала. Магазины, трамваи, экипажи, велосипеды, пешеходы. У Дирка, казалось, глаза готовы были выскочить из, орбит. Он был восхищен и перепуган.
Наконец Прери-авеню. Сразу тишина после бури. Бульвары, красивые большие каменные дома. Башенки и башни, купола и причудливые карнизы, стрельчатые окна. Здесь жили денежные тузы, сколотившие свое состояние на свиньях, пшенице, на всем необходимом для города.
«Совсем, как я», – подумала с юмором Селина. Потом другая мысль промелькнула у нее в голове. Ее овощи – еще свежие, лучше тех, что продаются на соседних базарах. Отчего бы ей не попробовать продать часть их здесь, в этих больших домах. За один час она заработает несколько долларов.
Она остановила свою телегу в центре Двадцать четвертой улицы, передав вожжи Дирку. Лошади были теперь спокойны и обнаруживали не больше стремления убежать, чем деревянные лошадки карусели. Селина набрала полную корзину лучших овощей и с этой корзиной на руке взглянула наверх, на дом, куда собралась войти. Это был четырехэтажный коричневый дом с безобразной высокой лестницей, а под ней небольшой вестибюль и входная дверь.
Черный ход выходил на аллею за домом, но туда ей не хотелось стучаться. Она взглянула на медную пуговицу звонка. Ее рука была уже близко.
«Нажми», – говорил в ней голос отчаяния. «Не могу, не могу», – кричал в ней в ответ хор гордых вермонтских Пиков. «Что же, умирай с голоду и пусть пропадают и Дирк и ферма».
И тут Селина твердо нажала кнопку звонка. Слышно было, как он зазвенел в передней. Снова и снова.
Шаги на внутренней лестнице. Дверь открыла высокая женщина в рабочем переднике – по-видимому, кухарка.
– Доброе утро, – сказала Селина. – Не надо ли вам свежих овощей из деревни?
– Нет. – Она наполовину прикрыла дверь, потом снова открыла и спросила: – А есть у вас свежие яйца и масло?
После отрицательного ответа Селины она захлопнула и заперла дверь на ключ. Стоя еще у дверей со своей корзиной, Селина слышала ее тяжелые шаги по коридору и кухне.
«Ну и ладно, но все это не страшно. Просто не нужны им сегодня овощи, – утешала себя Селина. – В следующий дом теперь».
Потом еще в следующий, потом в третий. Обошла все дома по левую и правую сторону улицы. Четыре раза наполняла она свою корзину. В одном продала на пятнадцать центов, в другом – на двадцать. В третьем почти на пятьдесят. «Доброе утро», – говорила она своим чистым и мягким голосом всякий раз, как отпиралась на ее звонок дверь. Ее с любопытством оглядывали. Не всегда захлопывали дверь перед ее носом.
– Не знаете ли какого хорошего места? – спросила у нее одна из прислуг. – Здесь не ахти какое место. Платят всего три доллара. А нынче все берут четыре. Может, знаете какую-нибудь леди, которой нужна хорошая прислуга?
– Нет, – отвечала Селина, – нет.
В другом месте повар, заметив ее бледность и усталый вид, предложил ей чашку кофе. Она вежливо отказалась. Двадцать первая улица, Двадцать пятая, Двадцать восьмая. В ее кошельке было уже больше четырех долларов. Дирк утомился, проголодался и был близок к слезам.
– Последний дом, – обещала ему мать. – Это уж наверняка последний. Потом мы поедем домой, мальчик. Поедим дорогой, ты поспишь под мешками, как в палатке, и мы мигом доберемся домой.
Последний дом был новый, из серого камня, уже начинавшего темнеть и тускнеть от гари от проносившихся недалеко отсюда пригородных поездов Иллинойса. Окна в доме были широкие, стрельчатые и блестели, перед домом была площадка со статуями, а за домом – оранжерея. На окнах занавеси из дорогих кружев и плюшевые гардины. Весь дом за высокой железной оградой выглядел внушительно и как-то неприступно. Селина заколебалась, звонить ли. Ей чудилось что-то угрожающее, неприступное в этой решетке. Последний дом. У нее почти пять долларов, заработанных за один час.
– Еще пять минут, – сказала она Дирку, пытаясь говорить веселым тоном. Руки ее были полны овощей, которые она собиралась уложить в корзину у ее ног; вдруг она услышала над самым ухом:
– Ну-с, а где же ваш патент?
Она обернулась. Полисмен. Она молча глядела на него снизу вверх. «Какой огромный и какое ужасное и красное лицо у него».
– Патент?
– Да. Вы слышали ведь, что я сказал. Патент. Патент разносчика. Полагаю, у вас он имеется?
– Да ведь я… нет. Нет. Не имеется. – Она все еще глядела на него неподвижно. Его физиономия побагровела еще больше.
– Ладно, так я и думал, что вы торгуете без патента! Недурно! Убирайтесь отсюда. Вы и ваш мальчишка. Смотрите, если я еще раз поймаю вас здесь…
– Что такое, господин офицер? – сказал женский голос подле них.
Щегольская открытая коляска, запряженная двумя каштановыми лошадьми, шерсть которых блестела, как зеркало, остановилась у тротуара.
– В чем дело, Рейли?
Из коляски вышла дама. На ней был модный туалет из черного шелка и черная с перьями шляпа.
– Женщина торгует без патента, миссис Арнольд. Приходится смотреть в оба, чтобы уследить за ними всеми… ну, отправляйтесь-ка отсюда, эй вы! – Он положил руку на плечо Селины и слегка подтолкнул ее.
Тут Селиной вдруг овладел такой приступ обиды, гнева, такой взрыв долго сдерживаемых чувств, что она вся задрожала с ног до головы и улица, коляска, дама в шелках, лошади и полисмен – все заплясало перед ее глазами. Лицо ее было бело, как бумага, а глаза сверкали. Она даже точно выше ростом стала в своей позе гордой женщины, оскорбленной грубым прикосновением чужого мужчины.
– Как вы смеете меня трогать! Уберите руки, как вы смеете! – Ее голос дрожал и прерывался. Он побагровел и снял руку с ее плеча. Между тем дама из коляски внимательно вглядывалась в нее. Измученная трудом и невзгодами, рано состарившаяся женщина с пышными волосами, свернутыми небрежно в узел и заколотыми длинной облезлой шпилькой, жалкое платье, забрызганное грязью, мужская измятая шляпа, ветхие неуклюжие башмаки, а в руках – связки горошка, моркови, редиса, свеклы. Женщина с испорченными зубами, впалой грудью.
И все-таки Юлия узнала по глазам подругу своей юности. И вся в шелках и перьях кинулась к ней, всхлипывая от ужаса и жалости, с криком:
– О Селина! Дорогая! Дорогая моя! – и заключила в свои объятия Селину вместе со всеми ее связками овощей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Все и в Ай-Прери, и в городе твердили ей, что то, за что она взялась, не женское дело. Что ж, быть может, они и правы.
Вниз по Уобаш-авеню с его поездами надземной железной дороги, гремящими над головой, с непривычным оглушающим шумом улицы большого американского города, от которого ее испуганные лошади метались во все стороны так, что она с трудом их сдерживала. Магазины, трамваи, экипажи, велосипеды, пешеходы. У Дирка, казалось, глаза готовы были выскочить из, орбит. Он был восхищен и перепуган.
Наконец Прери-авеню. Сразу тишина после бури. Бульвары, красивые большие каменные дома. Башенки и башни, купола и причудливые карнизы, стрельчатые окна. Здесь жили денежные тузы, сколотившие свое состояние на свиньях, пшенице, на всем необходимом для города.
«Совсем, как я», – подумала с юмором Селина. Потом другая мысль промелькнула у нее в голове. Ее овощи – еще свежие, лучше тех, что продаются на соседних базарах. Отчего бы ей не попробовать продать часть их здесь, в этих больших домах. За один час она заработает несколько долларов.
Она остановила свою телегу в центре Двадцать четвертой улицы, передав вожжи Дирку. Лошади были теперь спокойны и обнаруживали не больше стремления убежать, чем деревянные лошадки карусели. Селина набрала полную корзину лучших овощей и с этой корзиной на руке взглянула наверх, на дом, куда собралась войти. Это был четырехэтажный коричневый дом с безобразной высокой лестницей, а под ней небольшой вестибюль и входная дверь.
Черный ход выходил на аллею за домом, но туда ей не хотелось стучаться. Она взглянула на медную пуговицу звонка. Ее рука была уже близко.
«Нажми», – говорил в ней голос отчаяния. «Не могу, не могу», – кричал в ней в ответ хор гордых вермонтских Пиков. «Что же, умирай с голоду и пусть пропадают и Дирк и ферма».
И тут Селина твердо нажала кнопку звонка. Слышно было, как он зазвенел в передней. Снова и снова.
Шаги на внутренней лестнице. Дверь открыла высокая женщина в рабочем переднике – по-видимому, кухарка.
– Доброе утро, – сказала Селина. – Не надо ли вам свежих овощей из деревни?
– Нет. – Она наполовину прикрыла дверь, потом снова открыла и спросила: – А есть у вас свежие яйца и масло?
После отрицательного ответа Селины она захлопнула и заперла дверь на ключ. Стоя еще у дверей со своей корзиной, Селина слышала ее тяжелые шаги по коридору и кухне.
«Ну и ладно, но все это не страшно. Просто не нужны им сегодня овощи, – утешала себя Селина. – В следующий дом теперь».
Потом еще в следующий, потом в третий. Обошла все дома по левую и правую сторону улицы. Четыре раза наполняла она свою корзину. В одном продала на пятнадцать центов, в другом – на двадцать. В третьем почти на пятьдесят. «Доброе утро», – говорила она своим чистым и мягким голосом всякий раз, как отпиралась на ее звонок дверь. Ее с любопытством оглядывали. Не всегда захлопывали дверь перед ее носом.
– Не знаете ли какого хорошего места? – спросила у нее одна из прислуг. – Здесь не ахти какое место. Платят всего три доллара. А нынче все берут четыре. Может, знаете какую-нибудь леди, которой нужна хорошая прислуга?
– Нет, – отвечала Селина, – нет.
В другом месте повар, заметив ее бледность и усталый вид, предложил ей чашку кофе. Она вежливо отказалась. Двадцать первая улица, Двадцать пятая, Двадцать восьмая. В ее кошельке было уже больше четырех долларов. Дирк утомился, проголодался и был близок к слезам.
– Последний дом, – обещала ему мать. – Это уж наверняка последний. Потом мы поедем домой, мальчик. Поедим дорогой, ты поспишь под мешками, как в палатке, и мы мигом доберемся домой.
Последний дом был новый, из серого камня, уже начинавшего темнеть и тускнеть от гари от проносившихся недалеко отсюда пригородных поездов Иллинойса. Окна в доме были широкие, стрельчатые и блестели, перед домом была площадка со статуями, а за домом – оранжерея. На окнах занавеси из дорогих кружев и плюшевые гардины. Весь дом за высокой железной оградой выглядел внушительно и как-то неприступно. Селина заколебалась, звонить ли. Ей чудилось что-то угрожающее, неприступное в этой решетке. Последний дом. У нее почти пять долларов, заработанных за один час.
– Еще пять минут, – сказала она Дирку, пытаясь говорить веселым тоном. Руки ее были полны овощей, которые она собиралась уложить в корзину у ее ног; вдруг она услышала над самым ухом:
– Ну-с, а где же ваш патент?
Она обернулась. Полисмен. Она молча глядела на него снизу вверх. «Какой огромный и какое ужасное и красное лицо у него».
– Патент?
– Да. Вы слышали ведь, что я сказал. Патент. Патент разносчика. Полагаю, у вас он имеется?
– Да ведь я… нет. Нет. Не имеется. – Она все еще глядела на него неподвижно. Его физиономия побагровела еще больше.
– Ладно, так я и думал, что вы торгуете без патента! Недурно! Убирайтесь отсюда. Вы и ваш мальчишка. Смотрите, если я еще раз поймаю вас здесь…
– Что такое, господин офицер? – сказал женский голос подле них.
Щегольская открытая коляска, запряженная двумя каштановыми лошадьми, шерсть которых блестела, как зеркало, остановилась у тротуара.
– В чем дело, Рейли?
Из коляски вышла дама. На ней был модный туалет из черного шелка и черная с перьями шляпа.
– Женщина торгует без патента, миссис Арнольд. Приходится смотреть в оба, чтобы уследить за ними всеми… ну, отправляйтесь-ка отсюда, эй вы! – Он положил руку на плечо Селины и слегка подтолкнул ее.
Тут Селиной вдруг овладел такой приступ обиды, гнева, такой взрыв долго сдерживаемых чувств, что она вся задрожала с ног до головы и улица, коляска, дама в шелках, лошади и полисмен – все заплясало перед ее глазами. Лицо ее было бело, как бумага, а глаза сверкали. Она даже точно выше ростом стала в своей позе гордой женщины, оскорбленной грубым прикосновением чужого мужчины.
– Как вы смеете меня трогать! Уберите руки, как вы смеете! – Ее голос дрожал и прерывался. Он побагровел и снял руку с ее плеча. Между тем дама из коляски внимательно вглядывалась в нее. Измученная трудом и невзгодами, рано состарившаяся женщина с пышными волосами, свернутыми небрежно в узел и заколотыми длинной облезлой шпилькой, жалкое платье, забрызганное грязью, мужская измятая шляпа, ветхие неуклюжие башмаки, а в руках – связки горошка, моркови, редиса, свеклы. Женщина с испорченными зубами, впалой грудью.
И все-таки Юлия узнала по глазам подругу своей юности. И вся в шелках и перьях кинулась к ней, всхлипывая от ужаса и жалости, с криком:
– О Селина! Дорогая! Дорогая моя! – и заключила в свои объятия Селину вместе со всеми ее связками овощей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68