Возьми ее за концы и сожги в печке. А мне подстели чистую.
Я вытаращился на нее.
— Поскорее, милый. — Она ободряюще мне улыбнулась, но в глазах у нее стояли слезы сострадания к мукам маленького Джека. — Делай, что я сказала. Головка уже в промежности. — Она опять героически закряхтела, вся багровая, мокрая от пота.
Я вытащил простынку, всю мокрую, с кусочками экскрементов, и быстро привел все в порядок.
— Нет, не укрывай меня, — с трудом выговорила Тереза. — Посмотри… его видно?
Я пригнулся. Она упиралась ногами в спинку, широко разведя колени. Без всякого смущения я осмотрел половую щель. Там что-то было. При каждой потуге оно выдвигалось, а затем немного втягивалось обратно. Но всякий раз немного продвигалось вперед. Наконец показалась вся макушка — точно пробка в винной бутылке. Она была слегка вымазана кровью и покрыта слоем беловатой слизи.
— Я его вижу! Он продвигается! Но только он весь в крови и какой-то дряни…
— Ничего! — выдохнула она. — Ничего… Вот!
Она испустила громкий крик радости. У меня в мозгу раздался другой крик, такой же радостный, и наружу вышла вся головка. Его глаза были закрыты, череп деформирован…
Тереза посмотрела вниз, на него, обвила пальцами бедную головку.
— Все хорошо, — еле выговорила она. — Такое сплющивание… нормально. Принеси подстилку. Положи ее… У меня между ногами. Нет, чуть подальше. Готовься принять его… он скользкий… а-а-а-а!
При этом ее втором крике головка повернулась вбок, показались крохотные плечи и выхлестнула прозрачная жидкость, промочила фланель и закапала на опилки под нарами. Я ухватил Джека под маленькие мышки, когда остальное его туловище быстро выскользнуло наружу вместе с новым потоком жидкости, розоватой от крови. Да уж, скользким он был! Кожа его под белесой творожной слизью отсвечивала синевой. Небесно-голубая пуповина пульсировала. Малыш, казалось, не дышал.
Не задумываясь, я ухватил его за лодыжки, приподнял и шлепнул по задику. Он открыл рот, выплюнул жидкость, и его грудка начала подниматься и опускаться. Он тут же порозовел. И заплакал, весь извиваясь.
— Посмотри! Вот он! — залепетал я. — Джек! И он дышит!
Я бы и сам справился!
— Положи его, милый, — прошептала Тереза. Она улыбалась. — На родильную подстилку. Возьми нож и веревочку. Ты помнишь, что надо сделать и как?
— Еще бы! — Весь дрожа, великий акушер туго перетянул веревочкой пуповину сантиметрах в двух над животиком младенца. Потом другим куском перетянул ее как можно дальше к другому концу. А потом (ужас!) перерезал пуповину.
— Заверни его в чистую фланельку и дай мне.
Я выполнил ее указания, и она, взяв плачущего крошку, поднесла его к груди, что-то ласково мурлыча. Я растерянно стоял рядом с выражением «что еще прикажете?» на лице.
Спасибо вам. Так гораздо лучше. Мама. Дядюшка Роги.
Мы с Терезой дружно заплакали.
Она покачивала его в объятиях, телепатически пела ему и плакала от счастья. Сознание младенца абсолютно закрылось для всякого общения, кроме чисто животного уровня: упившись своим торжеством, суперинтеллект погрузился в забытье новорожденности. Джек дышал глубоко, его сердце билось ровно, головка с прядками темных волос прижималась к материнской груди. Липкая белая смазка на его коже, объяснила Тереза, вещь абсолютно нормальная и легко смоется. Через несколько минут Джек мирно уснул, так и не выпустив соска из ротика.
Я рассказал Терезе о моем вторжении в сознание младенца и о «чудовище», которое я как будто там обнаружил.
— Ты его просто вообразил, Роги. Или это было порождением его подсознания. Каким-то неясным образом его низшая личность угрожала высшей.
— Может быть. — Я пожал плечами.
— Вероятно, это символ всех трудных задач, решать которые ему придется. Когда он проснется, ему надо будет освоиться со всеми новыми стимулами. Ближайшие дни будут для него очень сложными. Бедный Джек! Пусть сознание у него и высокоразвито и воспринимает все, включая самого себя, но оно заключено в беспомощном младенческом теле. Это его не стесняло, пока он находился в безопасности, был частью своей матери, но теперь он обрел самостоятельное существование и вынужден к столькому приспосабливаться! — Она вздрогнула. — О-о! Опять! Выходит послед. Вот что тебе нужно сделать…
Я поддерживал Терезу, пока не вышел послед — неприятный набухший ком, похожий на непропеченную лепешку, пронизанную кровеносными сосудами с прикрепленной к середине пуповиной. Потом вышли обрывки околоплодного пузыря, как объяснила Тереза, и порядочное количество крови. Как и околоплодная жидкость, она почти вся впиталась в опилки. Тереза велела мне сжечь послед, набухшие опилки, матрасики и наиболее грязные простынки. Она сама обтерла Джека, надела на него бандажик, подгузник, плассовые штанишки и бархатный костюмчик, а потом уложила его в конверт из лебяжьего пуха и меховой спальничек, а сама вымылась и надела чистую ночную рубашку. Потом легла отдохнуть на мою постель, устроив его рядом с собой, и накрылась пуховым и меховым одеялами. В хижине становилось все холоднее — последний час я так захлопотался, что забыл подбросить дров в печку. Я предложил Терезе занять мои нары, ведь они ближе к печке.
— И почему бы нам не заварить чайку покрепче?
— Я припасла кое-что получше. Посмотри в углу кабинки.
Заинтригованный, я пошел посмотреть. И увидел в ведерке с полурастаявшим снегом бутылку «Дом Периньон», которая числилась среди предметов первой необходимости, которые она собрала вначале. С одобрительным смешком я откупорил бутылку и разлил шампанское по чайным чашкам. Хохоча как гиены, мы выпили за появление Джека на свет и за быстрое окончание наших невзгод.
— Боюсь, моя веревочная сетка сильно запачкалась, — сказала Тереза.
— Подумаешь! Сегодня накрою ее плассом, а завтра сплету новую, если не сумею отмыть эту.
Тереза кивнула. Ее лицо сияло. Она меньше всего походила на стереотип истомленной роженицы. Я сказал:
— Мне как-то не думалось, что ты будешь… в такой хорошей форме… ну, после.
— Одни женщины чувствуют себя неплохо, другие выматываются. У меня такое ощущение, будто я вскарабкалась на гору и свалилась с вершины. Но завтра я приду в себя. И приготовлю тебе завтрак.
— Господи Боже ты мой! И все уже позади?
Она засмеялась.
— Ну, кровь еще будет идти. Но я приготовила тампоны. Если я не подхватила никакой инфекции, я еще до конца недели совсем оправлюсь. Но ближайшие шесть-семь дней я намерена полентяйничать — есть, спать и кормить Джека. Тебе, мой дорогой, придется поработать, ухаживая за мной с утра до ночи. Но завтрак утром я приготовлю: у тебя вид куда хуже моего.
— Я себя чувствую так, словно сам рожал. У меня до сих пор руки трясутся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139
Я вытаращился на нее.
— Поскорее, милый. — Она ободряюще мне улыбнулась, но в глазах у нее стояли слезы сострадания к мукам маленького Джека. — Делай, что я сказала. Головка уже в промежности. — Она опять героически закряхтела, вся багровая, мокрая от пота.
Я вытащил простынку, всю мокрую, с кусочками экскрементов, и быстро привел все в порядок.
— Нет, не укрывай меня, — с трудом выговорила Тереза. — Посмотри… его видно?
Я пригнулся. Она упиралась ногами в спинку, широко разведя колени. Без всякого смущения я осмотрел половую щель. Там что-то было. При каждой потуге оно выдвигалось, а затем немного втягивалось обратно. Но всякий раз немного продвигалось вперед. Наконец показалась вся макушка — точно пробка в винной бутылке. Она была слегка вымазана кровью и покрыта слоем беловатой слизи.
— Я его вижу! Он продвигается! Но только он весь в крови и какой-то дряни…
— Ничего! — выдохнула она. — Ничего… Вот!
Она испустила громкий крик радости. У меня в мозгу раздался другой крик, такой же радостный, и наружу вышла вся головка. Его глаза были закрыты, череп деформирован…
Тереза посмотрела вниз, на него, обвила пальцами бедную головку.
— Все хорошо, — еле выговорила она. — Такое сплющивание… нормально. Принеси подстилку. Положи ее… У меня между ногами. Нет, чуть подальше. Готовься принять его… он скользкий… а-а-а-а!
При этом ее втором крике головка повернулась вбок, показались крохотные плечи и выхлестнула прозрачная жидкость, промочила фланель и закапала на опилки под нарами. Я ухватил Джека под маленькие мышки, когда остальное его туловище быстро выскользнуло наружу вместе с новым потоком жидкости, розоватой от крови. Да уж, скользким он был! Кожа его под белесой творожной слизью отсвечивала синевой. Небесно-голубая пуповина пульсировала. Малыш, казалось, не дышал.
Не задумываясь, я ухватил его за лодыжки, приподнял и шлепнул по задику. Он открыл рот, выплюнул жидкость, и его грудка начала подниматься и опускаться. Он тут же порозовел. И заплакал, весь извиваясь.
— Посмотри! Вот он! — залепетал я. — Джек! И он дышит!
Я бы и сам справился!
— Положи его, милый, — прошептала Тереза. Она улыбалась. — На родильную подстилку. Возьми нож и веревочку. Ты помнишь, что надо сделать и как?
— Еще бы! — Весь дрожа, великий акушер туго перетянул веревочкой пуповину сантиметрах в двух над животиком младенца. Потом другим куском перетянул ее как можно дальше к другому концу. А потом (ужас!) перерезал пуповину.
— Заверни его в чистую фланельку и дай мне.
Я выполнил ее указания, и она, взяв плачущего крошку, поднесла его к груди, что-то ласково мурлыча. Я растерянно стоял рядом с выражением «что еще прикажете?» на лице.
Спасибо вам. Так гораздо лучше. Мама. Дядюшка Роги.
Мы с Терезой дружно заплакали.
Она покачивала его в объятиях, телепатически пела ему и плакала от счастья. Сознание младенца абсолютно закрылось для всякого общения, кроме чисто животного уровня: упившись своим торжеством, суперинтеллект погрузился в забытье новорожденности. Джек дышал глубоко, его сердце билось ровно, головка с прядками темных волос прижималась к материнской груди. Липкая белая смазка на его коже, объяснила Тереза, вещь абсолютно нормальная и легко смоется. Через несколько минут Джек мирно уснул, так и не выпустив соска из ротика.
Я рассказал Терезе о моем вторжении в сознание младенца и о «чудовище», которое я как будто там обнаружил.
— Ты его просто вообразил, Роги. Или это было порождением его подсознания. Каким-то неясным образом его низшая личность угрожала высшей.
— Может быть. — Я пожал плечами.
— Вероятно, это символ всех трудных задач, решать которые ему придется. Когда он проснется, ему надо будет освоиться со всеми новыми стимулами. Ближайшие дни будут для него очень сложными. Бедный Джек! Пусть сознание у него и высокоразвито и воспринимает все, включая самого себя, но оно заключено в беспомощном младенческом теле. Это его не стесняло, пока он находился в безопасности, был частью своей матери, но теперь он обрел самостоятельное существование и вынужден к столькому приспосабливаться! — Она вздрогнула. — О-о! Опять! Выходит послед. Вот что тебе нужно сделать…
Я поддерживал Терезу, пока не вышел послед — неприятный набухший ком, похожий на непропеченную лепешку, пронизанную кровеносными сосудами с прикрепленной к середине пуповиной. Потом вышли обрывки околоплодного пузыря, как объяснила Тереза, и порядочное количество крови. Как и околоплодная жидкость, она почти вся впиталась в опилки. Тереза велела мне сжечь послед, набухшие опилки, матрасики и наиболее грязные простынки. Она сама обтерла Джека, надела на него бандажик, подгузник, плассовые штанишки и бархатный костюмчик, а потом уложила его в конверт из лебяжьего пуха и меховой спальничек, а сама вымылась и надела чистую ночную рубашку. Потом легла отдохнуть на мою постель, устроив его рядом с собой, и накрылась пуховым и меховым одеялами. В хижине становилось все холоднее — последний час я так захлопотался, что забыл подбросить дров в печку. Я предложил Терезе занять мои нары, ведь они ближе к печке.
— И почему бы нам не заварить чайку покрепче?
— Я припасла кое-что получше. Посмотри в углу кабинки.
Заинтригованный, я пошел посмотреть. И увидел в ведерке с полурастаявшим снегом бутылку «Дом Периньон», которая числилась среди предметов первой необходимости, которые она собрала вначале. С одобрительным смешком я откупорил бутылку и разлил шампанское по чайным чашкам. Хохоча как гиены, мы выпили за появление Джека на свет и за быстрое окончание наших невзгод.
— Боюсь, моя веревочная сетка сильно запачкалась, — сказала Тереза.
— Подумаешь! Сегодня накрою ее плассом, а завтра сплету новую, если не сумею отмыть эту.
Тереза кивнула. Ее лицо сияло. Она меньше всего походила на стереотип истомленной роженицы. Я сказал:
— Мне как-то не думалось, что ты будешь… в такой хорошей форме… ну, после.
— Одни женщины чувствуют себя неплохо, другие выматываются. У меня такое ощущение, будто я вскарабкалась на гору и свалилась с вершины. Но завтра я приду в себя. И приготовлю тебе завтрак.
— Господи Боже ты мой! И все уже позади?
Она засмеялась.
— Ну, кровь еще будет идти. Но я приготовила тампоны. Если я не подхватила никакой инфекции, я еще до конца недели совсем оправлюсь. Но ближайшие шесть-семь дней я намерена полентяйничать — есть, спать и кормить Джека. Тебе, мой дорогой, придется поработать, ухаживая за мной с утра до ночи. Но завтрак утром я приготовлю: у тебя вид куда хуже моего.
— Я себя чувствую так, словно сам рожал. У меня до сих пор руки трясутся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139