Айзенменгер сидел напротив него, уставившись в стол, будто не замечая присутствия Хартмана. Глубоко задумавшись, он вертел в руках чайную ложку и время от времени постукивал ею по костяшкам пальцев левой руки.
Они находились в больничном кафе, стены которого были сплошь залеплены плакатами и объявлениями о мероприятиях по сбору средств, организованных Лигой друзей медицинской школы. Сегодня здесь проводился День диабетика, поэтому их окружали очень полные, пожилые, с трудом передвигавшие ноги люди.
– Зачем? – в очередной раз спросил Айзенменгер. Вопрос прозвучал столь же резко, сколь резким оказался поворот головы доктора в сторону Хартмана. – Зачем было затевать всю эту карусель? Только ради того, чтобы во всех документах значилось, что Миллисент Суит умерла естественной смертью?
Ответ Хартмана показался Айзенменгеру одним сплошным сгустком боли:
– Я не знаю! Вы думаете, я не задавал этот вопрос? Розенталь ничего не ответил…
– И оба – он и девушка – работали в «Уискотт-Олдрич»?
– Оба…
– Я никогда не слышал об этой компании. А вы?
Хартман затряс головой. Айзенменгер вынул из нагрудного кармана небольшой блокнот и на чистом листе вывел: «Уискотт-Олдрич».
– Значит, Белинда была права? Множественный рак?
– Это что-то невероятное. По самым скромным подсчетам, там было семнадцать видов опухолей, но, возможно, даже больше.
Айзенменгер молчал, пораженный этим известием. Он сидел, обхватив обеими руками чашку с чаем, словно не решаясь поднести ее к губам, и только глядя на блики света, плясавшие на поверхности горячего напитка.
– Что вы теперь намерены делать? – жалким, испуганным голосом спросил Хартман.
Но Айзенменгеру нечем было успокоить своего собеседника. Его признание не оставляло доктору выбора. В нынешних обстоятельствах речь шла даже не о фальсификации Хартманом заключения о вскрытии, а о его уголовной ответственности за подделку медицинских документов для службы коронеров – и это не говоря уже о моральной стороне дела. С минуту подумав, Айзенменгер ответил:
– Что я намерен делать? Разобраться во всем до конца – для этого меня и пригласили.
По другую сторону стойки доблестные члены Королевской женской добровольческой службы орудовали рычагами кофейных автоматов, издававших громкие шипящие звуки, и раздавали диабетикам чашки жидкого несладкого кофе и плохо растворившегося какао.
– А как же я? Что будет со мной?!
Вопрос Хартмана вызвал у Айзенменгера удивление. Интересно, на что он рассчитывал? Что вот этой неофициальной исповедью он купит себе отпущение грехов? Может быть, Богу и достаточно одной исповеди, но людям – и тем более закону – этого мало. Айзенменгер не чувствовал в себе готовности поддержать или как-то утешить Хартмана.
– Не знаю, Марк.
– Но разве так уж необходимо упоминать мое имя? Неужели никак нельзя обойтись без этого?
Айзенменгер не мог без сострадания смотреть на своего собеседника, но ему не оставалось ничего иного, как покачать головой и, не глядя в глаза Хартману, произнести:
– Сомневаюсь, Марк.
Когда Айзенменгер снова заставил себя взглянуть на него, то увидел не просто насмерть перепуганного, но и безнадежно отчаявшегося человека. За спиной Хартмана громко чихнул пожилой, плохо выбритый мужчина в пуховой шапке и шарфе, с аппетитом поглощавший булочку с маслом.
– Ну пожалуйста?… – не то отчаянно, не то жалостно простонал Хартман, но и этот стон не столько тронул, сколько огорчил Айзенменгера.
Доктор тяжело вздохнул:
– Простите.
Хартман откинулся на спинку кресла и, возможно, из-за тусклого освещения, исходившего от люминесцентных ламп, стал похож на призрак. Призрак закрыл глаза и, словно теряя сознание, прошептал:
– Боже!..
Айзенменгер отвернулся. Когда же спустя несколько минут он вновь посмотрел на Хартмана, то увидел, что тот плачет. Доктор все отчетливее ощущал, что не может просто так встать и уйти, что он должен подсказать бедняге какой-то выход. Чувствуя, что, если он этого не сделает, ему потом придется раскаиваться, он положил руку на плечо Хартмана и сказал:
– Послушайте, Марк. У вас сохранились подлинные образцы тканей? – (Хартман кивнул и захлюпал носом.) – В таком случае вот вам мой совет: верните их в папку с образцами и напишите коронеру, что ошиблись. Если вы это сделаете, то я не вижу причин не закрыть глаза на происшедшее.
Но добрый совет доктора не встретил такой же доброй ответной реакции.
– Но я не могу! Розенталь узнает! – воскликнул Хартман.
Айзенменгер пожал плечами:
– Необязательно. Разве что у него есть свой человек в офисе коронера.
Какое-то время Хартман все еще выглядел жалким и потерянным, но Айзенменгер заметил, как постепенно в нем стали просыпаться чувства и лицо, утрачивая мертвенную бледность, потихоньку начало обретать свой естественный цвет.
Хартман вернулся домой поздно, но теперь его это уже не беспокоило. Даже если Аннетт и примется его пилить, разве могут ее упреки сравниться с тем, что ждет его в ближайшем будущем? Мало того, что он вернулся поздно, – он был еще и в стельку пьян, пьян до такой степени, что походил скорее на уличного забулдыгу, нежели на главу добропорядочного семейства. О веселой расслабленности, которую дает алкоголь, не было и речи – Хартман погрузился в трясину мрачной депрессии, хотя и сохранял еще некоторую координацию движений; по крайней мере, ключом в замок он попал с первого раза. Не включая свет в прихожей, он снял пальто, думая о том, где сейчас может быть жена, – дети, он знал, уже находились в постелях. Несмотря на то что в доме стояла гробовая тишина, из-под двери гостиной пробивался свет, и Хартман, покачиваясь, направился туда.
В гостиной сидели Аннетт с отцом. Они неторопливо разговаривали, не глядя друг на друга, и походили на двух манекенов в витрине универмага. Впечатление нереальности происходящего усилилось, когда они, как по команде, одновременно повернули головы в сторону двери и молча уставились на Хартмана.
Секунду он так же молча смотрел на них, но то ли под воздействием алкоголя, то ли под откровенно враждебным взглядом Браун-Секара в голове Хартмана что-то щелкнуло, и он из пьяного, но тихого и депрессивного мужчины превратился в воинственного демона.
– Тестюшка! Какой приятный сюрприз!
Марк ввалился в комнату – в свою комнату! – и уселся рядом с Аннетт. Он улыбнулся жене и тестю, но улыбка источала столько желчи, что ее хватило бы на десятерых.
Аннетт и ее отец продолжали молчать.
– Вы сегодня еще не пили. – Хартман решительным жестом указал на Пирса Браун-Секара. – Сейчас мы исправим эту ошибку. – С этими словами он попытался встать. – Вам, тестюшка, как обычно?
Но неожиданно заговорил не мистер Браун-Секар, а его дочь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115